— Тихо-о-о! — гаркнул Вьершов. —Слушать! Как только переедем за ложбинку — и с богом, как оказал господин комиссар, на Шурму! У кладбища занять рубеж и ждать дальнейших наших распоряжений, — и, повернувшись, ускакал обратно.
Часа через полтора за ржаными суслонами показалась и Шурма, большое торговое село, растянувшееся по высокому крутому берегу.
Заняв позицию вдоль водосточной канавы и дав для острастки несколько выстрелов по селу, степановцы было поднялись, но в это самое время из-за суслонов неожиданно двинулся на них отряд моряков, только что высадившихся с пароходов.
Степановцы дрогнули, повернули обратно, но тут ждала их новая неприятность — от Большого Лога подоспели бойцы Полтавского полка (степановцы проехали мимо и не заметили красноармейской засады). Они дружно ударили с левого фланга.
Конные и пешие смешались, под пулями падали на землю. Степанов с револьвером в руке метался на коне по полю, стараясь удержать своих солдат, но те, видя, что бой уже проигран, все дальше и дальше отступали к дороге, за которой стояла неубранная рожь. Вдруг конь под Степановым рванулся и, как-то странно храпя, рухнул на бок, придавив собой ногу всадника. Тут подоспел Вьершов.
— На Казань... К своим! — чуть не плача, крикнул ему Степанов.
Высвободив его ногу, Вьершов поднял Степанова на своего коня и, вскочив на стремя, поскакал с тяжелой ношей следом за отступающими, приминая и втаптывая в землю поникшую колосом, переспелую рожь.
Конец августа был не менее тяжким, чем начало месяца. Белогвардейские полчища жали на южные границы губернии. Им помогали местные богатеи, то и дело в волостях вспыхивали кулацкие мятежи. Да и в других губерниях и городах было неспокойно. По газетным полосам жирными буквами каждый день шли все новые и новые тревожные вести.
...В Москве раскрыта крупная белогвардейская контрреволюционная организация. Вдохновителем диверсантов и заговорщиков — глава британской миссии Локкарт. Активизировались белогвардейцы и эсеры на Волге и Прикамье. В Казани вовсю действовали Савинков, Кап-пель и Фортунатов.
Двадцать восьмого августа белые взяли Свияжск и, продвинувшись вперед, отрезали штаб Первой армии.
Вслед за Свияжском пали Сарапул и Ижевск. Снова ожили и вятские эсеры. Бывший член Всероссийского Учредительного собрания от Вятской губернии, правый эсер Василий Бузанов, бахвал и говорун, души не чая, уже носился в Сарапуле с планами образования своего автономного Прикамского края. Около него увивались Карякии и Евсеев — и все эсеры. И вдруг на газетной полосе: в Петрограде убит Урицкий. Кто стрелял? Какой-то, го-
ворят, юнкер Канегиссер. Наверняка эсер... В тот же день, тридцатого августа, поздно вечером, всех потрясло новое сообщение: совершено покушение на Ленина... К зданию Вятского чрезвычайного штаба на Московской молча стекались люди, собирались срочно партийцы, весь актив города. Шли, от горя сжимали кулаки. У некоторых на глазах блестели слезы. «Жив ли Ильич?— навертывался у всех один вопрос. И опять: — Кто стрелял?»
В полночь кончилось экстренное совещание. Было оно на редкость коротким, всем было ясно: надо браться за оружие — идет борьба не на жизнь, а на смерть.
В накуренном опустевшем кабинете стоял осунувшийся похудевший Иван Попов. Он только что вернулся из Вятских Полян. Второй армии нужна помощь людьми, оружием, продовольствием... Белые уже топчут вятскую землю. Надо укреплять армию. И. вот такое неожиданное 'известие... Все еще держа в руках правительственное
сообщение, он снял очки, протер стекла. В глазах прыгали строчки:
— «Всем Советам рабочих, крестьянских депутатов. Всем армиям. Всем, всем, всем. Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на товарища Ленина...
...По выходе с митинга товарищ Ленин был ранен. Двое стрелявших задержаны», — вслух прочитал Попов тихим, охрипшим голосом.
— Это тоже дело рук эсеров, — облокотившись о стол и сжав ладонями голову, отозвался Петр Капустин.
— Не сомневаюсь, — согласился Попов.
— А мы с вами, Иван Васильевич, все еще с ними цацкаемся. Господина Трейтера и К0 уговариваем,— вскочил возбужденный Капустин и быстрыми шажками принялся кружить по комнате.— Да я бы, пусть разрешит мне штаб, я бы их всех к стенке!
— Спокойно, Петя, — Попов положил бумагу на стол. — Большевики не мстят.
— Будем мстить! Не дадите разрешения, сам буду действовать.
— Пе-е-тя... Товарищ Капустин! Давай к прямому проводу. Срочно оповестить уезды. Повсюду должны знать сообщение Всероссийского Центрального Исполни-, тельного Комитета Советов.
— А в Уржум как? Отменяется моя командировка, что ли?
— Нет, не отменяется, — с вновь появившейся привычной твердостью в голосе сказал Попов. — Передай сообщение и утром на рассвете в путь.
— Есть, утром на рассвете в путь! — прищелкнул каблуками взъерошенный Капустин. — А все же не согласен я с вами, Иван Васильевич.
— Это насчет чего?
— Насчет эсеров-то...
— Милый ты мой, Петушок,— тронул ладонью по плечу своего помощника Попов. — Да разве я спорю с тобой! Тут с ними куда сложнее... Ты знаешь, сколько эсеры ведут за собой темных людей... особенно крестьян? А эти люди, крестьяне то есть, нужны нам. Придет время... Всему придет время, Петр...
— А по-моему, пришло. Степанов-то знаешь где? В Казани. В должности командира северной группы..
— Знаю... проглядели мы тут.
— Вот так и с другими может быть.
Петр Капустин вытащил из кобуры пистолет и с сожалением покачал головой: мало патронов.
— Нет у тебя лишней обоймы? — спросил он.
— Возьми мой наган.
— Он тебе самому пригодится. Уж лучше трофейный заберу. Но и старый не оставлю. С двумя-то надежнее. Тут уж пощады, господа эсеры, от Петра Капустина не ждите!
— Слушай, Петр. Мы решаем завтра, теперь уже не завтра, а сегодня, объявить массовую мобилизацию. А как быть с активом?
— Что же, поедем организовывать.
— Этого мало. Надо объявить партийную мобилизацию. Надо всех коммунистов, комсомольцев, весь наш актив срочно вызвать в губвоенкомат. У кого есть бронь — снять... Всех под ружье!
— Вот это правильно! Может, мне лучше не в Уржум, а на фронт.
— Пе-е-тя... Товарищ Капустин! На рассвете в путь!
— Есть, на рассвете в путь! А теперь бегу к проводу,— и, легко повернувшись, низенький и юркий Капустин, слегка сутулясь, вышел в соседнюю комнату.
Попов открыл окно, глубоко вдохнув влажный ночной воздух, прислушался. Мимо в сопровождении конных прошли люди с огромными мешками.
— Кого поймали? — спросил постовой у ворот.
— Видишь кого, спекулянтов, кляп им в маковку,— ответил верховой и поторопил: — Давай двигай, по сторонам головами не вертеть.
— Стой, кто таковой?! Стрелять буду, — уже другим голосом крикнул постовой штаба.
— А у нас у самих стрелялы есть, — ответил из темноты басовитый голос.
Попов взял наган, дозарядил его, опять подумал о Ленине: «Жив ли, родной... Как же так без охраны-то отпустили... Здесь и то надо смотреть в оба».
Смолкло за поворотом цоканье копыт, где-то скрипнули двери, приглушенно тявкнула собачонка. Вроде за окном стало светлее. Попов прошел в сосед-
нюю комнату и, дотронувшись до плеча Капустина, тихо сказал:
— Давай поговорю я, а ты с часок вздремни.
— Нет-нет, я сам.
— Пе-е-тя, товарищ Капустин... На рассвете в путь.
— Есть, на рассвете в путь,—ответил Капустин и, бросив под голову подшивку газет, повалился на диван. Полежав, добавил: — Звонил Ложенцову. Сегодня с Сор-махом поднимают людей. Мобилизуют с. конями...
— Спи, Петя.
— Есть спать! На рассвете в путь!..
На голову разбитые под Шурмой степановцы бежали к Казани на соединение с белочехами, надеясь собрать новые силы и снова двинуться в низовья Вятки. Под Казанью в это время шли ожесточенные бои; под натиском красных частей белые дрогнули, но еще не сдавались. Однако перевес на этом участке фронта уже определился. Командир первого батальона 19-го уральского стрелкового полка сообщал председателю Вятского чрезвычайного штаба: «Рад донести, что Вятский батальон, мною окрещенный в Вятский железный отряд, жестоко и стойко дрался с врагом. За наши победы получил благодарность от имени социальной революции... Приветствуем. Надейтесь, что на днях возьмем Казань. Всегда с вами. Азии».
Десять дней шли бои за Казань, и наконец 10 сентября 1918 года она штурмом была взята красными. Началось очищение от белогвардейских банд Поволжья.
Однако белые не дремали. На этот раз на арену политических и военных событий выдвинулся адмирал Колчак. В середине ноября в Омске он арестовал членов директории и, произведя государственный переворот, провозгласил себя верховным правителем России. Вслед за этим, в декабре, Колчак арестовал в Уфе членов комитета Учредительного собрания и при поддержке Антанты пошел войной против молодой Советской Республики, неся на своих штыках смерть и опустошение. Такого еще
здесь, на сибирских дорогах, не видели: день и ночь но деревням и селам стонали люди, непокоренных колчаковцы без суда и следствия вздергивали на виселицы, до смерти забывали розгами, сжигали дотла целые деревни.
Но нот Колчак добрался и до Урала.В то время, когда две дивизии — Вятская особая и вторая Сводная — после тяжелых боев переформировались в Ижевске и Воткинске в 28-ю дивизию, Колчак, нащупав слабое звено на участке Третьей армии, бросил против нее пять своих свежих, с ниточки одетых и обутых дивизий. Третья армия, измотанная в шестимесячных боях, растянулась тонкой ниточкой на четыреста верст — от Надеждинского до левого берега Камы, южнее Осы, — и теперь уже не в силах была противостоять натиску превосходящих сил противника. Ведя при тридцатипяти-градусных морозах непрестанные бои, плохо одетая и слабо вооруженная армия с каждым днем откатывалась назад. 30 ноября противник занял станцию Выя и, отрезав левый фланг красных от центра, почти целиком уничтожил 3-ю бригаду 29-й дивизии. На следующий день белые на Лысьвинском направлении заняли станцию Крутой Лог, а 3 ноября — Кушву. Не прошло и месяца, как колчаковские войска подошли к Мотовилихин-скому заводу и в ночь та 25 декабря без единого выстрела заняли Пермь.
Колчак ликовал, гудели на церквях колокола: пройдет немного времени, падет и Вятка, — и путь на Котлас открыт. С одной стороны Котлас, Северная Двина, наполовину занятая англичанами, с другой — Москва. От Вятки теперь рукой подать до матушки —белокаменной, вот-вот и долгожданные золотые маковки!
Так думал новоиспеченный правитель всея Руси, кутая свое аскетическое тощее лицо в зеленый башлык, сшитый из добротного английского сукна. Сытые кони, запряженные цугом, легко несли просторную повозку по дороге следом за двигающимися войсками. От сознания того, что он скоро въедет в Вятку на белом коне, а немного спустя будет в Москве короноваться шапкой Мономаха, захватывало дух, и с каждым днем все больше и больше овладевало им нетерпение. Скорей бы свершилось все это, скорей бы... Прикрыв медвежьей полостью
коченевшие ноги, Колчак двинул отяжелевшими от мороза бровями. Вдали, левее соснового частокола, отсвечивало пламя пожара, отчего ночное дальнее небо становилось еще темнее. На фоне этого, до жуткости темного неба, нет-нет да и вспыхивали, как большие свечи, остроконечные шпили: вместе с домами горели деревья. Где-то чуть подальше послышался гул, точно весенний гром громыхнул, и через несколько минут пламя нового пожара охватило полнеба.
«Вот она, моя, самой судьбой предначертанная дорога к золотым маковкам», — самодовольно усмехнулся Колчак и, заметив, что кони начали переходить на шаг, бросил ездовому:
— А ну, поторапливай, а то генерала Пепеляева и не догоним, того и смотри один в Вятку въедет...
Каждый день со стороны Перми и Глазова в Вятку прибывали эшелоны с беженцами, эвакуированным имуществом. Железнодорожный узел был до отказа забит вагонами, занесенные снегом составы с хлебом, мясом, мехами, кожами, боеприпасами тоскливо и беспомощно жались друг к другу. Неразбериха и сумятица, казалось, властвовала здесь над всем, перекидывалась от прикипевших к рельсам вагонов на перрон, будоражила людей, несла по улицам панические слухи о скором падении Вятки. Каждую ночь на афишных тумбах появлялись свежие листовки, призывающие хлебом-солью встречать «верховного правителя».
Перрон вокзала сейчас невольно стал не только своеобразной перевалочной базой людей, вещей, сырья, но и средоточением дезертиров, спекулянтов, мешочников, всех тех, кто каким-то образом в это смутное время хотел «выиграть», приобрести, нажиться. Здесь, за сломанным деревянным забором, на серых утоптанных сугробах шла молчаливая, скрытая от лишних глаз торговля, вернее, не торговля, а мена. Старики и бабы, настороженно оглядываясь, с опаской доставали из своих мешков пышные, с зарумянившейся корочкой ярушники, в обмен на них получали кто что: одни брали с синими прожилками куски мыла величиной со спичечный коробок или твердые, как камень, плитки кирпичного чаю; другие выговаривали
ооль, которую отмеривали маленькими стаканчиками или крохотные белые кусочки сахарина — единственное лакомство для детей, бросишь в чашку с водой крупинку этого снадобья И, пожалуйста, наслаждайся, макай целый день хлеб в сладкую воду; третьи выменивали махорку и спички; спички считали не коробками, а плашками, по десять спичек в каждой, чиркнешь одну из них, зашипит желтая головка — «сначала вонь, а потом огонь»,— так в шутку отзывались о них мужики.
Однажды утром, когда еще мена хлеба на городские товары не развернулась полным ходом, к вокзалу на запасный путь медленно подошел московский поезд. Услышав пыхтенье паровозика, люди бросились из-за забора к вагонам, высыпали и бабы с детишками из маленького приземистого вокзала, и перрон задвигался, многоголосо загудел: все, казалось, хотели куда-то уехать. Но кто-то сказал, что поезд дальше не пойдет, и люди остановились, хмуро, недоверчиво принялись разглядывать покрытые куржевенью облезлые домики на колесах.
— Мотри старух, сколь их тут насбивалось, и ни один не везет, — подосадовал старик в нагольном кожухе, держа в руках большущий мешок.
— Разреши пройти, папаша.
Старик, уступая дорогу, попятился. Высокий и плечистый, в черном меховом полушубке, раздвигая плечом людей, увлекал за собой такого же широкоплечего, как и он сам, только несколько ниже ростом.
— Старуха! — вдруг крикнул старик в кожушке.— Держись товарищев комиссаров. Мож, и пойдет вагонка-то...
— Не пробежали ли? — шепнул на ходу Капустин.
— Да нет, вон этот должен быть,—ответил высокий и схватился за обледеневшие поручни вагона.
— Стой! Вам кого? — преградив путь, строго спросил военный.
— Комиссия Совета Обороны не здесь?
— Вы кто такие?
— Председатель Уральского облисполкома Белобородое,— отрекомендовался высокий и протянул удостоверение.— А это товарищ Капустин, здешний губкомис-сар...
Один из военных, тот, что был постарше, взял документы и, бегло взглянув в них, окрылся в вагоне.
— Не спят? — переминаясь на скрипкой снегу с ноги на ногу, спросил Капустин.
— Шутить изволите, товарищ комиссар, — ответил постовой, явно недовольный неуместностью вопроса.— Мы не знаем, когда они вообще отдыхают. Это у вас, в Вятке, любят поспать...
— Ну что вы, здесь тоже горячая пора, — поняв ненужность своего вопроса, пояснил Капустин.
— Горячая, а смотрите — сотни вагонов заморозили,— и, увидев вернувшегося товарища, выпрямился.
— Проходите, товарищи,— сказал военный, тот, что постарше, и возвратил документы.
В противоположном конце вагона стоял высокий человек в наброшенной на плечи длинной шинели и неотрывно смотрел в окно. Услышав за спиной шаги, он повернулся. Белобородой сразу узнал в нем Дзержинского, с которым он не раз встречался в Москве.
— Вот и местные власти явились,— идя навстречу, приветливо сказал Дзержинский; на худощавом, с тощей светлой бородкой лице скользнула улыбка и тут же погасла, уступив место обычной озабоченности. — Кстати, что это за люди на перроне?
— Да вот пассажиры... все едут, — ответил Капустин.
— Мне сдается, что тут многие никуда не едут, а только ждут, — оказал Дзержинский.— Ждут свою очередную жертву. Вот тот, обратите внимание, что с костылем, в солдатской папахе.
— Этот, видать, красноармеец... из госпиталя...
— Да... из госпиталя... А что это он вытащил из мешка? Никак, подметки?
— Ничего удивительного, Феликс Эдмундович, — послышался за спиной глуховатый голос с характерным кавказским акцентом.
Белобородое и Капустин оглянулись и увидели чело века в полувоенном кителе.
— Вятка, как известно нам с вами, главный кожевенный район России, — разглаживая пальцами усы, такие же черные и густые, как и волосы, продолжал он. — Пока наши товарищи на местах говорят громкие фразы о мировой революции, ее враги не преминут, чтобы не поживиться за счет трудового народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40