А тут стряслась новая беда — умерла жена. Евлаха погоревал-погоревал, потом подозвал к себе старшего сына.
— Стряпать-то, видишь, Федосий, некому,— сказал он с досадой.— Молодицу надо тебе искать. Запрягал бы лошадь да ехал куда-нибудь...
В тот же год, зимой, Федосий привез в дом молодую хозяйку Глафу. Привез ее не по обычаю, а тайком, уже просватанную за другого жениха.
Случилось это так.
В первую неделю мясоеда поехал Федосий свататься в Прислон к Долотовым, но там и слушать его не захотели.
— Я не против тебя, Федосий,— тянул щупленькии, с сивой бородкой старикашка,— да деревня-то у вас больно неказиста, в угоре. Приезжал вон к соседу из Нолей родственник. Заходил поглядеть. Не договорились пока, но зарубку затесали. Хоть жених и помельче твоего росточком, да зато у отца-то, чу, лавка с красным товаром...
— За лавку ты меня, тятька, что ли, выдаешь? — выглянув из-за заборки, всхлипнула дочь.
— Муж без богатства — полжизни, а богатство с мужем — вся жизнь, доченька.
— Не пойду за конопатого!
— Пой-де-ешь...
И Глафу просватали за конопатого. Но Федосий был не из таких, чтоб уступать. За неделю до Глафиной свадьбы, в глухую метельную полночь, Федосий подъехал к долотовскому дому, легонько стукнул в окно. Глафа быстрехонько надернула на плечи шубку, схватила теплый платок, выбежала в сени, будто до ветру,— и была такова.
Свадьбу не играли: собрались вечером родственники Федосия — и только. Со стороны невесты не было ни души, даже отец с матерью не поехали,— непрошеный зять нанес Долотовым кровную обиду.
Но на этом не кончилось.
В троицын день к ветлугинскому дому подступили от Долотовых подвыпившие парни и мужики, и среди них гость — старый Глафин жених Сафашка Вьершов. У всех парней, кроме гармониста, в руках были дубинки, а у Са-фашки — железная витая трость.
— Бить тебя идут,— ужаснулась Глафа и ухватила мужа за руку.— Прячься в голбец скорея...
— Из своего дома Ветлугины не бегают,—ответил спокойно Федосий и, схватив с перекладины косу, выскочил на крыльцо:
— Ну, кто там смелый, подходи!
— Сдавайся-я! — зычным голосом крикнул вьершовский братан, высокий и здоровенный.— Ты один, а нас эвон сколь...
Он первым подобрался к крыльцу и, размахнувшись, хотел ударить Федосия по голове, но тот, ловко увернувшись от удара, взмахнул косой,— и мужик, выпустив дубину, схватился за повисшую руку.
Тем временем высыпали из домов соседи, и пьяная ватага отступила, грозясь когда-нибудь да поймать Федосия на узенькой дорожке.
Встретились Федосий Ветлугин и Сафаней Вьершов меньше чем через год. И не на узенькой дорожке, а в сыром полуобвалившемся окопе под Луцком. Однажды на рассвете русские повели наступление, но немцы не сдавались. Завязался бой. Из этого-то боя и вынес Федосий на себе раненого ефрейтора Вьершова.
— Ты уж извини меня,—говорил Сафаней.— Признаюсь, не хотел тебе прощать, Федося. Вчерась-то чуть в спину тебе не пальнул. Л сегодня, нако, ты меня спас... из бою вытащил стервеца...
— Дурень ты... Да разве мы друг другу враги? Враги у пас с тобою теперь одни — супостатов крошить сообща надо.
— Верно говоришь. Прошу, не держи злобы на меня...
Федосий спас Сафанея, по сам от беды не уберегся — пропал без вести. Ходили слухи, будто по вине царских генералов утонул он где-то в Пинских болотах. Не вернулся с войны и младший — Афанасий,— погиб около Кременца. Остался только один Егор — средний сын. Да и тот не живет дома. Не раз обещался приехать, да время-то все еще беспокойное, с ружьем мужику приходится пахать и отстаивать революцию.
Зачищая деревянной ложкой в блюде постную картофельную кашу, Евлаха с тоской взглянул на внука:
— А дядю-то ждешь ли, Егория-то? Помнишь, приезжал прошлогодь в тужурке хромовой?
— А какой он теперь?
— Да ты что, неужели позабыл?—удивилась мать.
— Не позабыл, а спрашиваю...
— Шалишь ты все.— И Глафа пригрозила: — Приедет вот дядя Егор — отдам ему тебя, пусть заместо отца образумливает. А то совсем от рук отбился. Смотри-ко, с жалобами стали ходить...
— Без жалоб, скажи, мамка, и мы не росли,— опять заступился дед и, встав из-за стола, добавил:— Давай, Федярка, попроворней с кашей управляйся да кресты на грудь клади и — со мной в поле. Я — пахать, а ты Пе-гашку в перекуры подкармливать будешь...
Аппаратная городской телефонной станции помещалась в просторной, неуютной комнате. В дальнем углу, напротив облезлой кушетки, у стены стоял дубовый телефонный аппарат, напоминавший собой старинный рыжий шкаф со множеством пробоин. Но это были не пробоины — это розетки, в которые бойкие и привычные руки телефонисток вкладывали штепселя,— и люди, находившиеся в разных концах города, говорили друг с другом, словно были рядом,—спорили, жаловались, ругались, мирились... Сегодня аппарат Эриксона молчал, и тонкие коричневые шнуры беспомощно свисали вниз.
Склонившись к аппарату, слабо освещенному коптилкой, сидела девушка. Она сидела одна, единственная теперь па всю Вятку телефонистка, и плакала. Она уже больше ни на что не надеялась, знала: стоит ей остаться на работе — не выполнить указание старшего телефониста, как завтра же он ворвется сюда со своей компанией и расправится с ней. Уходя домой, он сказал: «Старому строю не служим, и новому — отказываемся». И он, этот эсер, сдержит свое слово. Вся Вятка ему знакома. Не сам, так других подговорит. Надо бросать все и бежать отсюда, пока жива... Но как же оставить аппараты? Растащат их... Жалко-то как... Три года с лишним здесь работала. Привыкла ко всему. И комната эта с кушеткой как родная стала... Пальцы на ощупь каждую розетку знают, каждый телефон на память помнится... А ведь в городе их не один —не два, а почти три сотни.
На лестнице послышались тяжелые шаги. Девушка невольно съежилась: уж не старший ли? Нет, он не так ходит, он тихонько, по-кошачьи подкрадывается... Распахнулась дверь, и девушка увидела на пороге высокого человека в желтой кожаной куртке, в очках с дымчатыми стеклами.
— Что это значит, товарищи телефонисты? — обращаясь будто не к одной, а нескольким телефонистам, громко спросил вошедший.— С полчаса звоню, и никто не отвечает...
— А кто же вам должен ответить? — вытирая от слез глаза, с упреком спросила девушка.
— Кто-кто, а вы... вы что же, красавица, для чего здесь? Для мебели, что ли?
Девушка, обидевшись, вскочила со стула:
— А вы кто такой?
— Комиссар почты и телеграфа Дрелевский,— при ложив руку к козырьку морской фуражки, ответил тот и, увидев не по возрасту строгое лицо девушки, улыбнулся.
— Так бы сразу и сказали,— несколько оторопев, промолвила девушка.— Раз комиссар, вот и передаю вам все — комнссарьте!
— Это как то есть передаю?
— А так вот... Вес до одной телефонистки сбежали. Старший-то, который эсером себя величает, ножиком по проводу чиркнул —и свет погас... Потом, должно быть, и жилку телефонную перерезал.
— Это ерунда! — и Дрелевский, нащупав в кармане какой-то инструмент, оглянулся: — Откуда у вас тут идут провода?
Не получив ответа, он оглядел угол, затканный паутиной, взял табуретку и, поставив к стене, встал на нее. Поковырялся отверткой вверху, помурлыкал себе под нос какую-то песенку и, щелкнув выключателем, осветил ком-вату. Соскочив с табуретки, шагнул к девушке:
— А ну-ка, дай, браток, взглянуть на тебя при свете, какая ты есть единственная телефонистка в моем могучем трудовом коллективе? — и он посмотрел близорукими глазами через темные очки на девушку.
Русые, почти льняные волосы ее коротко подстрижены. Лицо круглое с небольшим, чуть вздернутым носом. И глаза... карие, как цвет кедрового ореха. Глаза смотрели на Дрелевского прямо и доверчиво.
— Не могу я больше тут... Убить собираются,— призналась с тревогой телефонистка.
— Кто?
— Да все те же... Из окна обещали выбросить...
— Ничего, ничего...
— Это вам ничего. С револьвером таким. Да и рост у вас подходящий —дяденька достань воробышка. А я ведь, видите, кнопка.
— Это ничего, что кнопка... Звать-то тебя как?
— Машей.
— Вот что, Маша... Никуда мы с тобой отсюда не уйдем. И не выбросят нас, не-е-ет!.. Да разве можно выбросить из города Советскую власть? — и Дрелевский
подсел к девушке.—Ты знаешь, кто нас сюда направил? А направил нас сюда сам товарищ Ленин!..
— Ленин? И вы видели его?
— А как же... В Смольном. Собрал он нас, моряков, и сказал: ну что ж, братишки, будет, поплавали на воде, пора и по земле походить... Осмотреть надо родную землю, чиста ли она....
— Так и сказал?
— Может, и не совсем слово в слово, а мысль была такая... Вот и пришлось ехать к вам в Вятку... Смотрю, электростанция не работает... Буржуи-то у вас добренькие оказались, малость поразрушили ее... Пришлось подремонтировать. А тут вот и телефон в порядок надо привести... Где он ножичком-то саданул?
— Да вон, средний шнур...
— Ах, вот! — Дрелевский дотянулся до шнура, ощупал его.—Верно. Жилку-то, стервец, в самом деле перерезал. Это мы сейчас, Маша... Жилок тут у нас много — всех не перережет...
Комиссар достал из кармана ножик и неторопливо начал зачищать им конец шнура. И вдруг, будто вспомнив что-то, запел вполголоса:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе! Прилетай-ка в Видземе, Голосистый соловей...
— Это что же за Видземе такая? — вслушиваясь, полюбопытствовала Маша.
— Видземе —это в Курляндии... Близ моей родины... Немцы захватили ее теперь...—вздохнул он.—Деревенька-то наша стоит у самого озера... И мать там, и сестренки.— Дрелевский, пригладив светлые прямые волосы, снова посмотрел на Машу,—Одна такая же, как ты... Только носик у нее не такой, ты вроде бы как курносая...
— Красивее, что ль, она?
— Обе вы красивые, Маша,—ответил Дрелевский и, продолжая работать, опять запел:
Сядь на яблонь, спой мне песню О высокой Рижской башне... Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе...
— Люблю песни! — остановившись, сказал он.— И стихи люблю. Особенно Яна Райниса. Знаешь? Это
мой земляк. Он у вас в ссылке был, в Слободском...— и, чуть приподняв голову, задумчиво взглянул на висевший под потолком простенький жестяной абажур.
Лед, как ни крепок, упорства уже не умножит. Сердце, что рвется к свободе и жизни,— сильней! Так не останется, так оставаться не может, Все переменится в мире до самых корней!
Тряхнув головой, повторил:
— До самых корней!.. И жизнь будет другая, Маша, и люди пойдут другие... И у пас, на родине, Советская власть опять будет...— Он принялся снова очищать кончик шнура.— Смотри-ка, жилка-то наша вроде и срослась,— спустя некоторое время сказал он.— А ну-ка, вызови мне кого-нибудь.
— Кого?
— Ну, хотя бы товарища Попова, председателя нашего чрезвычайного штаба.
Маша улыбнулась и ловко, словно играючи, запере-бирала пальцами коричневые шпуры.
Услышав знакомый голос, она отняла трубку от уха и передала Дрелевскому.
— Это я, Иван Васильевич,— сказал Дрелевский.— Звоню с телефонной станции... Ничего, познакомился со своим коллективом... Ну, что ж, братишки здесь хорошие... Да-да, понимают обстановку. Думаю, что сработаемся. А как же иначе? Спасибо, спасибо... Хорошо, зайду,— и, опустив трубку и улыбаясь сквозь дымчатые очки, повернулся к Маше: — Вот видишь, телефон наш заработал, и мы с тобой получили вроде как первую благодарность. Ну, а дальше дело само собой пойдет. Сегодня направлю к тебе еще трех помощников.
— А знакомы они с телефонным аппаратом?
— Ты будешь у меня здесь начальником, вот и познакомишь... Ну, как, идет?
— Вот уж не думала...
— Что?
— Да что комиссары-то такие могут быть. Я все считала, что они больше на словах... А вы тут, смотри, и свет включили, и жилку телефонную срастили...
— И песню, добавь, спел,— засмеялся Дрелевский.
— Да, и песню...
— Только один остался должок за мной — не сплясал... Но это мы с тобой, Маша, потом как-нибудь, на досуге. Так, братишечка, что ль?
И, кивнув на прощанье, вышел — легкий и порывистый.
Дрелевский поднялся по лестнице губкома и, не задерживаясь в приемной, прошел к председателю губернского чрезвычайного штаба.
— Ну вот, Иван Васильевич, я и приступил к своим служебным обязанностям,— здороваясь за руку с Поповым, которого, несмотря на его молодость, все уважительно звали по имени и отчеству, сказал Дрелевский и кивнул головой в знак приветствия сидевшему в стороне смуглолицему, с темными усиками человеку в кожанке.
— Рассказывай, как тебя встретил коллектив? — спросил Попов.
— Да вроде ничего... с энтузиазмом,— усмехнулся Дрелевский и, достав трубочку, снова взглянул на незнакомца.
— Ты не знаком? — спросил Попов Дрелевского, указав взглядом на смуглолицего в кожанке человека.— Это Ветлугин из Уржума.
— А-а, товарищ Ветлугин,— словно обрадовавшись, сказал Дрелевский и, здороваясь, добавил: — А я представлял вас совсем молодым...
— Он молодой и есть, это усы ему годов прибавляют,— заметил в шутку председатель.
— Ну, как там у вас с хлебом?
— Трудновато, товарищ Дрелевский,— ответил Ветлугин.
— Чего там трудноватого, кулачье у вас распоясалось,— упрекнул Попов.— Сегодня сообщают, что в Шалайках даже расправу над нашими товарищами учи-вдри..
— Не иначе, Иван Васильевич, мне придется двинуться туда со своими братишками...
— Нет, Юрий Антонович, ты здесь нам нужен. Контрреволюция тут из каждого угла выглядывает,— сказал Попов и, встав, неторопливо прошелся по просто обставленному кабинету.
Темный костюм, аккуратно облегавший плечи, белая сорочка с галстуком, пенсне с высокой дужкой — все это вдруг напомнило Егору Ветлугину учителя. Вот такой же в Коврижном был учитель. У того тоже было пенсне и волосы такие же темные и прямые, зачесанные назад, и строг он был, неулыбчив, временами даже суров; а вот — любили. Тот был математик, а этот будто бы— юрист. Приехал, говорят, в Вятку из Глазова... Учился в Петербургском университете. Потому и манеры у него уважительные.
— Так нот, товарищ Ветлугин,— сказал Попов по-прежнему строго.— Передайте своему Ложенцову: заготовок хлеба не ослаблять. Я только что вернулся из Москвы. Напортачили мы тут в Вятке с вами. Товарищ Ленин крепко с пас спросил. В самом деле, надумались повысить твердые цены на хлеб. Кому это на руку? Владимир Ильич так прямо и сказал, что эта наша вятская акция направлена против рабочих и деревенской бедноты в угоду крестьянской мелкой буржуазии...
— Так ведь предложение-то такое поддержал второй губернский съезд,— словно оправдываясь, заметил Ветлугин.
— Это было предложение левых эсеров, товарищ Ветлугин. Пробрались они на съезд и протянули явно контрреволюционное постановление.
— Левые-то левые, это верно.
— Вот и говорю, товарищ Ленин осудил нашу с вами ошибку. Постановление левоэсеровское мы уже отменили. Мы с губпродкомом дали слово товарищу Ленину усилить заготовку хлеба. Хлеб-то ведь у вас в уезде есть?
— Конечно, хлеба много. Но как взять его?
— Возьмем, товарищ Ветлугин, выполним указание товарища Ленина, на то мы и коммунисты. Сегодня к вам на помощь отплывает на пароходе с баржой первый Московский продовольственный полк.
— Даже полк? — удивился Ветлугин.
— Да, полк... Шестьсот человек солдат и моряков...
— Ого-о, это, Ветлугин, вам не маленькая подмога,— ободряюще сказал Дрелевский.
— И оружие у них есть?
— А как же, все есть: оружие, пулеметы, лошади,— пояснил Попов.— Конечно, у вас расквартируется не весь полк, а только часть, остальные спустятся вниз до Вятских Полян. Так что сейчас же, товарищ Ветлугин, иди
на пристань. Разыщи командира полка. Познакомься, расскажи обстановку в уезде. Командир у них военный, с сельской жизнью, вероятно, не совсем знаком. И вам ему помогать придется...
— Понятно, как же без этого...
— Надеемся на вас,— пожимая на прощанье Ветлугину руку, сказал Попов.— Помните, товарищи, что положение в стране архискверное. Питер — без хлеба. Выдают по мизерным нормам одну лишь картофельную муку. Красная столица накануне голода. У нас, на Северном фронте, положение не лучше — запасов муки на че-тыре-пять дней... Интервенты и белогвардейщина, конечно, учитывают все это и жмут со всех сторон... Одним словом, революция в опасности...
— Постараемся выполнить,— ответил Ветлугин и по привычке выбросил руку к козырьку фуражки.— Выполним, Иван Васильевич, ваше поручение! — взволнованно добавил он, все еще думая о трагедии, разыгравшейся
в Шалайках.
«Революция в опасности,— шагая по булыжной мостовой, мысленно повторял Егор Ветлугин слова председателя чрезвычайного штаба.— Белогвардейцы наступают. Здесь, в тылу, начинается тоже чехарда. Кулачье убивает наших лучших товарищей. Неужели не устоим?» — с тревогой подумал он и, расстегнув кожаную тужурку, прибавил шагу.
Поднявшись в гору, он остановился, на минуту окинул взглядом распластавшийся внизу на косогорах город. К Засорному оврагу спускались двумя глухими посадами дома,— тут были и каменные, и полукаменные, а больше деревянные, с резными наличниками, с мезонинами да башенками наверху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Стряпать-то, видишь, Федосий, некому,— сказал он с досадой.— Молодицу надо тебе искать. Запрягал бы лошадь да ехал куда-нибудь...
В тот же год, зимой, Федосий привез в дом молодую хозяйку Глафу. Привез ее не по обычаю, а тайком, уже просватанную за другого жениха.
Случилось это так.
В первую неделю мясоеда поехал Федосий свататься в Прислон к Долотовым, но там и слушать его не захотели.
— Я не против тебя, Федосий,— тянул щупленькии, с сивой бородкой старикашка,— да деревня-то у вас больно неказиста, в угоре. Приезжал вон к соседу из Нолей родственник. Заходил поглядеть. Не договорились пока, но зарубку затесали. Хоть жених и помельче твоего росточком, да зато у отца-то, чу, лавка с красным товаром...
— За лавку ты меня, тятька, что ли, выдаешь? — выглянув из-за заборки, всхлипнула дочь.
— Муж без богатства — полжизни, а богатство с мужем — вся жизнь, доченька.
— Не пойду за конопатого!
— Пой-де-ешь...
И Глафу просватали за конопатого. Но Федосий был не из таких, чтоб уступать. За неделю до Глафиной свадьбы, в глухую метельную полночь, Федосий подъехал к долотовскому дому, легонько стукнул в окно. Глафа быстрехонько надернула на плечи шубку, схватила теплый платок, выбежала в сени, будто до ветру,— и была такова.
Свадьбу не играли: собрались вечером родственники Федосия — и только. Со стороны невесты не было ни души, даже отец с матерью не поехали,— непрошеный зять нанес Долотовым кровную обиду.
Но на этом не кончилось.
В троицын день к ветлугинскому дому подступили от Долотовых подвыпившие парни и мужики, и среди них гость — старый Глафин жених Сафашка Вьершов. У всех парней, кроме гармониста, в руках были дубинки, а у Са-фашки — железная витая трость.
— Бить тебя идут,— ужаснулась Глафа и ухватила мужа за руку.— Прячься в голбец скорея...
— Из своего дома Ветлугины не бегают,—ответил спокойно Федосий и, схватив с перекладины косу, выскочил на крыльцо:
— Ну, кто там смелый, подходи!
— Сдавайся-я! — зычным голосом крикнул вьершовский братан, высокий и здоровенный.— Ты один, а нас эвон сколь...
Он первым подобрался к крыльцу и, размахнувшись, хотел ударить Федосия по голове, но тот, ловко увернувшись от удара, взмахнул косой,— и мужик, выпустив дубину, схватился за повисшую руку.
Тем временем высыпали из домов соседи, и пьяная ватага отступила, грозясь когда-нибудь да поймать Федосия на узенькой дорожке.
Встретились Федосий Ветлугин и Сафаней Вьершов меньше чем через год. И не на узенькой дорожке, а в сыром полуобвалившемся окопе под Луцком. Однажды на рассвете русские повели наступление, но немцы не сдавались. Завязался бой. Из этого-то боя и вынес Федосий на себе раненого ефрейтора Вьершова.
— Ты уж извини меня,—говорил Сафаней.— Признаюсь, не хотел тебе прощать, Федося. Вчерась-то чуть в спину тебе не пальнул. Л сегодня, нако, ты меня спас... из бою вытащил стервеца...
— Дурень ты... Да разве мы друг другу враги? Враги у пас с тобою теперь одни — супостатов крошить сообща надо.
— Верно говоришь. Прошу, не держи злобы на меня...
Федосий спас Сафанея, по сам от беды не уберегся — пропал без вести. Ходили слухи, будто по вине царских генералов утонул он где-то в Пинских болотах. Не вернулся с войны и младший — Афанасий,— погиб около Кременца. Остался только один Егор — средний сын. Да и тот не живет дома. Не раз обещался приехать, да время-то все еще беспокойное, с ружьем мужику приходится пахать и отстаивать революцию.
Зачищая деревянной ложкой в блюде постную картофельную кашу, Евлаха с тоской взглянул на внука:
— А дядю-то ждешь ли, Егория-то? Помнишь, приезжал прошлогодь в тужурке хромовой?
— А какой он теперь?
— Да ты что, неужели позабыл?—удивилась мать.
— Не позабыл, а спрашиваю...
— Шалишь ты все.— И Глафа пригрозила: — Приедет вот дядя Егор — отдам ему тебя, пусть заместо отца образумливает. А то совсем от рук отбился. Смотри-ко, с жалобами стали ходить...
— Без жалоб, скажи, мамка, и мы не росли,— опять заступился дед и, встав из-за стола, добавил:— Давай, Федярка, попроворней с кашей управляйся да кресты на грудь клади и — со мной в поле. Я — пахать, а ты Пе-гашку в перекуры подкармливать будешь...
Аппаратная городской телефонной станции помещалась в просторной, неуютной комнате. В дальнем углу, напротив облезлой кушетки, у стены стоял дубовый телефонный аппарат, напоминавший собой старинный рыжий шкаф со множеством пробоин. Но это были не пробоины — это розетки, в которые бойкие и привычные руки телефонисток вкладывали штепселя,— и люди, находившиеся в разных концах города, говорили друг с другом, словно были рядом,—спорили, жаловались, ругались, мирились... Сегодня аппарат Эриксона молчал, и тонкие коричневые шнуры беспомощно свисали вниз.
Склонившись к аппарату, слабо освещенному коптилкой, сидела девушка. Она сидела одна, единственная теперь па всю Вятку телефонистка, и плакала. Она уже больше ни на что не надеялась, знала: стоит ей остаться на работе — не выполнить указание старшего телефониста, как завтра же он ворвется сюда со своей компанией и расправится с ней. Уходя домой, он сказал: «Старому строю не служим, и новому — отказываемся». И он, этот эсер, сдержит свое слово. Вся Вятка ему знакома. Не сам, так других подговорит. Надо бросать все и бежать отсюда, пока жива... Но как же оставить аппараты? Растащат их... Жалко-то как... Три года с лишним здесь работала. Привыкла ко всему. И комната эта с кушеткой как родная стала... Пальцы на ощупь каждую розетку знают, каждый телефон на память помнится... А ведь в городе их не один —не два, а почти три сотни.
На лестнице послышались тяжелые шаги. Девушка невольно съежилась: уж не старший ли? Нет, он не так ходит, он тихонько, по-кошачьи подкрадывается... Распахнулась дверь, и девушка увидела на пороге высокого человека в желтой кожаной куртке, в очках с дымчатыми стеклами.
— Что это значит, товарищи телефонисты? — обращаясь будто не к одной, а нескольким телефонистам, громко спросил вошедший.— С полчаса звоню, и никто не отвечает...
— А кто же вам должен ответить? — вытирая от слез глаза, с упреком спросила девушка.
— Кто-кто, а вы... вы что же, красавица, для чего здесь? Для мебели, что ли?
Девушка, обидевшись, вскочила со стула:
— А вы кто такой?
— Комиссар почты и телеграфа Дрелевский,— при ложив руку к козырьку морской фуражки, ответил тот и, увидев не по возрасту строгое лицо девушки, улыбнулся.
— Так бы сразу и сказали,— несколько оторопев, промолвила девушка.— Раз комиссар, вот и передаю вам все — комнссарьте!
— Это как то есть передаю?
— А так вот... Вес до одной телефонистки сбежали. Старший-то, который эсером себя величает, ножиком по проводу чиркнул —и свет погас... Потом, должно быть, и жилку телефонную перерезал.
— Это ерунда! — и Дрелевский, нащупав в кармане какой-то инструмент, оглянулся: — Откуда у вас тут идут провода?
Не получив ответа, он оглядел угол, затканный паутиной, взял табуретку и, поставив к стене, встал на нее. Поковырялся отверткой вверху, помурлыкал себе под нос какую-то песенку и, щелкнув выключателем, осветил ком-вату. Соскочив с табуретки, шагнул к девушке:
— А ну-ка, дай, браток, взглянуть на тебя при свете, какая ты есть единственная телефонистка в моем могучем трудовом коллективе? — и он посмотрел близорукими глазами через темные очки на девушку.
Русые, почти льняные волосы ее коротко подстрижены. Лицо круглое с небольшим, чуть вздернутым носом. И глаза... карие, как цвет кедрового ореха. Глаза смотрели на Дрелевского прямо и доверчиво.
— Не могу я больше тут... Убить собираются,— призналась с тревогой телефонистка.
— Кто?
— Да все те же... Из окна обещали выбросить...
— Ничего, ничего...
— Это вам ничего. С револьвером таким. Да и рост у вас подходящий —дяденька достань воробышка. А я ведь, видите, кнопка.
— Это ничего, что кнопка... Звать-то тебя как?
— Машей.
— Вот что, Маша... Никуда мы с тобой отсюда не уйдем. И не выбросят нас, не-е-ет!.. Да разве можно выбросить из города Советскую власть? — и Дрелевский
подсел к девушке.—Ты знаешь, кто нас сюда направил? А направил нас сюда сам товарищ Ленин!..
— Ленин? И вы видели его?
— А как же... В Смольном. Собрал он нас, моряков, и сказал: ну что ж, братишки, будет, поплавали на воде, пора и по земле походить... Осмотреть надо родную землю, чиста ли она....
— Так и сказал?
— Может, и не совсем слово в слово, а мысль была такая... Вот и пришлось ехать к вам в Вятку... Смотрю, электростанция не работает... Буржуи-то у вас добренькие оказались, малость поразрушили ее... Пришлось подремонтировать. А тут вот и телефон в порядок надо привести... Где он ножичком-то саданул?
— Да вон, средний шнур...
— Ах, вот! — Дрелевский дотянулся до шнура, ощупал его.—Верно. Жилку-то, стервец, в самом деле перерезал. Это мы сейчас, Маша... Жилок тут у нас много — всех не перережет...
Комиссар достал из кармана ножик и неторопливо начал зачищать им конец шнура. И вдруг, будто вспомнив что-то, запел вполголоса:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе! Прилетай-ка в Видземе, Голосистый соловей...
— Это что же за Видземе такая? — вслушиваясь, полюбопытствовала Маша.
— Видземе —это в Курляндии... Близ моей родины... Немцы захватили ее теперь...—вздохнул он.—Деревенька-то наша стоит у самого озера... И мать там, и сестренки.— Дрелевский, пригладив светлые прямые волосы, снова посмотрел на Машу,—Одна такая же, как ты... Только носик у нее не такой, ты вроде бы как курносая...
— Красивее, что ль, она?
— Обе вы красивые, Маша,—ответил Дрелевский и, продолжая работать, опять запел:
Сядь на яблонь, спой мне песню О высокой Рижской башне... Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе...
— Люблю песни! — остановившись, сказал он.— И стихи люблю. Особенно Яна Райниса. Знаешь? Это
мой земляк. Он у вас в ссылке был, в Слободском...— и, чуть приподняв голову, задумчиво взглянул на висевший под потолком простенький жестяной абажур.
Лед, как ни крепок, упорства уже не умножит. Сердце, что рвется к свободе и жизни,— сильней! Так не останется, так оставаться не может, Все переменится в мире до самых корней!
Тряхнув головой, повторил:
— До самых корней!.. И жизнь будет другая, Маша, и люди пойдут другие... И у пас, на родине, Советская власть опять будет...— Он принялся снова очищать кончик шнура.— Смотри-ка, жилка-то наша вроде и срослась,— спустя некоторое время сказал он.— А ну-ка, вызови мне кого-нибудь.
— Кого?
— Ну, хотя бы товарища Попова, председателя нашего чрезвычайного штаба.
Маша улыбнулась и ловко, словно играючи, запере-бирала пальцами коричневые шпуры.
Услышав знакомый голос, она отняла трубку от уха и передала Дрелевскому.
— Это я, Иван Васильевич,— сказал Дрелевский.— Звоню с телефонной станции... Ничего, познакомился со своим коллективом... Ну, что ж, братишки здесь хорошие... Да-да, понимают обстановку. Думаю, что сработаемся. А как же иначе? Спасибо, спасибо... Хорошо, зайду,— и, опустив трубку и улыбаясь сквозь дымчатые очки, повернулся к Маше: — Вот видишь, телефон наш заработал, и мы с тобой получили вроде как первую благодарность. Ну, а дальше дело само собой пойдет. Сегодня направлю к тебе еще трех помощников.
— А знакомы они с телефонным аппаратом?
— Ты будешь у меня здесь начальником, вот и познакомишь... Ну, как, идет?
— Вот уж не думала...
— Что?
— Да что комиссары-то такие могут быть. Я все считала, что они больше на словах... А вы тут, смотри, и свет включили, и жилку телефонную срастили...
— И песню, добавь, спел,— засмеялся Дрелевский.
— Да, и песню...
— Только один остался должок за мной — не сплясал... Но это мы с тобой, Маша, потом как-нибудь, на досуге. Так, братишечка, что ль?
И, кивнув на прощанье, вышел — легкий и порывистый.
Дрелевский поднялся по лестнице губкома и, не задерживаясь в приемной, прошел к председателю губернского чрезвычайного штаба.
— Ну вот, Иван Васильевич, я и приступил к своим служебным обязанностям,— здороваясь за руку с Поповым, которого, несмотря на его молодость, все уважительно звали по имени и отчеству, сказал Дрелевский и кивнул головой в знак приветствия сидевшему в стороне смуглолицему, с темными усиками человеку в кожанке.
— Рассказывай, как тебя встретил коллектив? — спросил Попов.
— Да вроде ничего... с энтузиазмом,— усмехнулся Дрелевский и, достав трубочку, снова взглянул на незнакомца.
— Ты не знаком? — спросил Попов Дрелевского, указав взглядом на смуглолицего в кожанке человека.— Это Ветлугин из Уржума.
— А-а, товарищ Ветлугин,— словно обрадовавшись, сказал Дрелевский и, здороваясь, добавил: — А я представлял вас совсем молодым...
— Он молодой и есть, это усы ему годов прибавляют,— заметил в шутку председатель.
— Ну, как там у вас с хлебом?
— Трудновато, товарищ Дрелевский,— ответил Ветлугин.
— Чего там трудноватого, кулачье у вас распоясалось,— упрекнул Попов.— Сегодня сообщают, что в Шалайках даже расправу над нашими товарищами учи-вдри..
— Не иначе, Иван Васильевич, мне придется двинуться туда со своими братишками...
— Нет, Юрий Антонович, ты здесь нам нужен. Контрреволюция тут из каждого угла выглядывает,— сказал Попов и, встав, неторопливо прошелся по просто обставленному кабинету.
Темный костюм, аккуратно облегавший плечи, белая сорочка с галстуком, пенсне с высокой дужкой — все это вдруг напомнило Егору Ветлугину учителя. Вот такой же в Коврижном был учитель. У того тоже было пенсне и волосы такие же темные и прямые, зачесанные назад, и строг он был, неулыбчив, временами даже суров; а вот — любили. Тот был математик, а этот будто бы— юрист. Приехал, говорят, в Вятку из Глазова... Учился в Петербургском университете. Потому и манеры у него уважительные.
— Так нот, товарищ Ветлугин,— сказал Попов по-прежнему строго.— Передайте своему Ложенцову: заготовок хлеба не ослаблять. Я только что вернулся из Москвы. Напортачили мы тут в Вятке с вами. Товарищ Ленин крепко с пас спросил. В самом деле, надумались повысить твердые цены на хлеб. Кому это на руку? Владимир Ильич так прямо и сказал, что эта наша вятская акция направлена против рабочих и деревенской бедноты в угоду крестьянской мелкой буржуазии...
— Так ведь предложение-то такое поддержал второй губернский съезд,— словно оправдываясь, заметил Ветлугин.
— Это было предложение левых эсеров, товарищ Ветлугин. Пробрались они на съезд и протянули явно контрреволюционное постановление.
— Левые-то левые, это верно.
— Вот и говорю, товарищ Ленин осудил нашу с вами ошибку. Постановление левоэсеровское мы уже отменили. Мы с губпродкомом дали слово товарищу Ленину усилить заготовку хлеба. Хлеб-то ведь у вас в уезде есть?
— Конечно, хлеба много. Но как взять его?
— Возьмем, товарищ Ветлугин, выполним указание товарища Ленина, на то мы и коммунисты. Сегодня к вам на помощь отплывает на пароходе с баржой первый Московский продовольственный полк.
— Даже полк? — удивился Ветлугин.
— Да, полк... Шестьсот человек солдат и моряков...
— Ого-о, это, Ветлугин, вам не маленькая подмога,— ободряюще сказал Дрелевский.
— И оружие у них есть?
— А как же, все есть: оружие, пулеметы, лошади,— пояснил Попов.— Конечно, у вас расквартируется не весь полк, а только часть, остальные спустятся вниз до Вятских Полян. Так что сейчас же, товарищ Ветлугин, иди
на пристань. Разыщи командира полка. Познакомься, расскажи обстановку в уезде. Командир у них военный, с сельской жизнью, вероятно, не совсем знаком. И вам ему помогать придется...
— Понятно, как же без этого...
— Надеемся на вас,— пожимая на прощанье Ветлугину руку, сказал Попов.— Помните, товарищи, что положение в стране архискверное. Питер — без хлеба. Выдают по мизерным нормам одну лишь картофельную муку. Красная столица накануне голода. У нас, на Северном фронте, положение не лучше — запасов муки на че-тыре-пять дней... Интервенты и белогвардейщина, конечно, учитывают все это и жмут со всех сторон... Одним словом, революция в опасности...
— Постараемся выполнить,— ответил Ветлугин и по привычке выбросил руку к козырьку фуражки.— Выполним, Иван Васильевич, ваше поручение! — взволнованно добавил он, все еще думая о трагедии, разыгравшейся
в Шалайках.
«Революция в опасности,— шагая по булыжной мостовой, мысленно повторял Егор Ветлугин слова председателя чрезвычайного штаба.— Белогвардейцы наступают. Здесь, в тылу, начинается тоже чехарда. Кулачье убивает наших лучших товарищей. Неужели не устоим?» — с тревогой подумал он и, расстегнув кожаную тужурку, прибавил шагу.
Поднявшись в гору, он остановился, на минуту окинул взглядом распластавшийся внизу на косогорах город. К Засорному оврагу спускались двумя глухими посадами дома,— тут были и каменные, и полукаменные, а больше деревянные, с резными наличниками, с мезонинами да башенками наверху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40