Ушел из дому на флот на подводную лодку, да так и остался там. Хотел на побывку ехать, но началась война. А потом — вспыхнула революция, потом вот гражданская... Одни моряки встали на оборону Питера, другие отправились на восток. Поехал в составе «летучего отряда» на защиту Урала и он. Знал: и здесь, в далеком лесном краю, борется он за счастье своей Курляндии... На пути остановились в Вятке. Здесь было тоже неспокойно. Местные власти запросили подмоги. А тут еще в Вятке, кроме местных контриков, появились и приезжие гости: на поселение прибыли «великие» князья — Константиновичи, Кирилловичи, александровичи, да еще приехал епископ Исидор, тот самый Исидор, который тайком с царицей хоронил Гришку Распутина. Появился он в ветхой одежде, в стоптанных старых сапогах, в наскоро сшитой камилавке. Юродивый, да и только... Когда он выходил на улицу, за ним увязывалась толпа нищих. С приближением белогвардейцев начали поднимать головы бывшие царские офицеры, стали группироваться вокруг эсеровского центра.
Положение было не из легких. И Дрелевский с груп-
пой моряков, — их было восемьдесят пять,—остался в Вятке. Восстановление электростанции... Налаживание работы почты и телеграфа... И вот он — комиссар юстиции. Теперь едет в Уржум... Едет и удивляется: «Ведь там есть моряки... Как же они примкнули к белым? Большинство не пошло, говорят, за Степановым, но кое-кто и остался. Надо с них и начать. Поговорить по душам — не может быть, чтобы мы не поняли друг друга...
Дрелевский оглянулся на возницу. Тот, подстегнув лошадь, поравнялся с ним и, кивнув на телегу, сказал:
— Садитесь, дорога-то под уклон пошла. Дрелевский вскочил на облучок, снял очки и, дохнув на них, протер платком.
— А отец у тебя где? — спросил он.
— Отец-от? — переспросил мальчишка и нехотя ответил: — Нет отца-то...
— Погиб, что ли?
— Не-е... Не погиб... Ушли мы с мамкой от него.
— Это почему же?
— Так уж получилось... Мамка-то у меня хорошая. А он звонарем тут... На колокольне. С попами водится. А попы ведь те —какие живоглоды! Ну, мы с мамкой и отстегнулись от него. Мамка-то в сторожихи ушла, а я вот так, то вестовым бегаю, то отвожу кого-нибудь., Люблю на лошадях, твердая у меня рука, потому и слушаются...
— Твердая, говоришь,—улыбнулся Дрелевский.— А отца-то как звать?
— Звать-то? Больше Прошкой Моралом зовут... Потому—от Мораленков он... Теперь уж мы врозь с ним, нынче и совсем уедем.
— Куда же уедете?
— К деду... в Ржаной Полой..,. Там хорошо, просторно.
— Видать, ржи-то у вас там много? — услышав необычное название деревни, поинтересовался Дрелевский.
— Не-е... У деда овес больше, горох... Стручистый горох... Я уж там живал., Федярка там есть... Дружок мой.
Лаврушка махнул кнутом, и Рыжуха, почуяв твердую руку, пошла рысцой.
Соснячок, идущий возле дороги, сменился ольховником, мелким кустарником. Вскоре, за поворотом, из-за ивняка показалась свинцовая полоса реки.
— Ну вот мы и доехали,— остановившись, сказал Лаврушка.
Захватив охапку сена, он по-хозяйски подбросил ее лошади и, повернувшись, посмотрел на реку.
— А не покупаться ли нам? — вытирая с лица пот, сказал Дрелевский и спустился с берега на песок.
— Река-то здесь как море,— сказал Лаврушка.
— Море не такое, Лавруша,— стягивая сапоги, заметил Дрелевский.— Море как увидишь — и не расстанешься...
— А вы-то ведь расстались.
— Надо было, ничего не поделаешь,— ответил Дрелевский и, сбросив с себя полосатую тельняшку, прыгнул в воду и начал отмеривать саженками.
Лаврушка тоже плавал, но саженками он не умел. Однако он не сдавался, плыл, кряхтя и отдуваясь; на полпути повернул обратно — за моряком разве уплывешь? На половине реки Дрелевский перевернулся на спину и поплыл обратно к берегу.
— Река не море, а все ж приятно,—ухватившись за свисавшие в воду кусты, сказал он.— Как только утрясем дела, браток, снова к себе поедем.
— Куда?
— На море-океан...
— Эх,— вздохнул Лаврушка.— Вырасти бы мне, я тоже б туда,— и он принялся прыгать на одной ноге, чтобы вылить из уха воду.
— Приезжай, браток, приезжай...
Выйдя на берег, Дрелевский принялся растирать ладонью широкую грудь с вытатуированным на ней якорьком, потом снова вошел в воду и, смыв с ног песок, стал одеваться.
«А не задержаться ли мне на денек в Петровском? — вдруг подумал он.,— Однако переправлюсь — увижу...»
На берегу у причала уже толпились люди: какие-то бабы с корзинами, в домотканых сарафанах, мужики с котомками.
Когда к берегу подошла лодка-завозня, старик перевозчик, сидевший на корме, скомандовал:
— Кому ехать — давай в лодку. Ишь, на том берегу сколь дожидается.
Как только два дюжих мужика взялись за весла, перевозчик крикнул:
— А ты, гражданин в очках, присядь. Парусить будешь супротив ветру...
Дрелевский присел на борт и оглянулся, чтоб попрощаться с Лаврушкой, но вместо него увидел спускавшегося с берега розовощекого мужика. Добежав, мужик прыгнул в лодку. Лодка качнулась и чуть не зачерпнула бортом воду.
— Ты чумной аль спятил? — сердито крикнул перевозчик.— Только что с того берега приехал...
— Надоть,— сипловато ответил розовощекий и, втиснувшись меж людей, будто сам себе повторил: — Надоть...
«Уж и этот не супротив ли ветру?» — вспомнив слова перевозчика, подумал Дрелевский и взглянул на мужика.
Лицо у него было холеное, круглое, обрамленное черной курчавой бородкой, маленькие, глубоко запрятанные глазки настороженно блестели из-под лакового козырька картуза.
Дрелевский взглянул на берег и увидел Лаврушку: он стоял и помахивал рукой. А внизу ворковала вода, жадно лизала просмоленные бока лодки. Противоположный крутой берег становился все ближе. Вот он, с размытым рыжим спуском, с людьми, толпившимися около караулки. Вдали виднелись дома с тесовыми крышами, маячившими из-за зеленой кромки обрыва. Вдруг берег качнулся и поплыл куда-то в сторону. Но как только перевозчик огромной, загорелой до черноты ручищей тронул правило, лодка развернулась и послушно пошла по тихой заводи вверх к причалу.
Первым выскочил на берег юркий мужик с курчавой бородкой и заторопился в гору.
Сняв очки и положив их в карман гимнастерки, Дрелевский вышел из лодки и поравнялся со сторожкой перевозчика.
— Приворачивай, служивый,— окликнул его сидевший на лавочке старик.
Дрелевский, остановившись, поздоровался.
— Далеко путь держишь? — свертывая цигарку, спросил тот.
— Да не так чтобы далеко,— неопределенно ответил Дрелевский, принял протянутый стариком кисет и стал
набивать самосадом свою трубочку с изогнутым чубуком.— Как тут на Петровское дорога?
— Дорога-то что... сухая. Только нынь приглядываться надо, не пообидели б, думаю. Ты-то отколь, не комиссар, случайно?
— Не-ет, с ними я, папаша, не знаком,— ответил Дрелевский.— Я по другой части... От акционерного общества «Зингер» работаю.
— По ремонту швейных машин, значит?
— Ага, по ремонту... В Петровское вот иду.
— У петровчан машинки эти есть. Состоятельные там мужики.
— Об этом я уже слышал,— сказал Дрелевский.— Только ведь прижали их, наверное, здорово комиссары-то?
— Кого как... Одних прижали, других, стало быть, нет, потому нынь большой разброд пошел по деревне. Комбедовцы, скажем, за новую власть ратуют, а кое-кто и Степанова поджидает.
— Степанова? Это того, что в Уржуме?
— Его, его... До петровчан пока еще вроде не добрался, но будто бы видели ихних уже на полдороге к нам.
— Ну, что ж, папаша, спасибо тебе за табачок,— подавая руку, поблагодарил Дрелевский.— Крепонький, однако, ты вырастил.
— Не трудно вырастить, трудно заморить,— со знанием ответил тот.— Мы это с бабой своей морили табачок, по своему рецепту приготовляли.
— Хороший табачок получился,— и, поблагодарив, Дрелевский зашагал по кособочившейся рыжей дороге в гору.
Вдоль дороги почти сплошь тянулись поля с колкой белесой жнитвой. Тесными рядами подступали к дороге ржаные суслоны. В отблесках лучей опускавшегося на увал вечернего солнца они походили на здоровенных, плечистых великанов в растопыренных светло-рыжих армяках.,
Расстегнув гимнастерку, Дрелевский шел и думал, как быстрее дойти до Минеича. Жаль, что домик его стоит на другом конце села. Надо пробраться незаметно. Правда, есть еще одна явка, но туда идти опасно, живет этот где-то в середине посада, на виду у всех. К Минеичу надо... Минеич — секретарь волисполкома, людей зна-
комых у него тут много. Обо всем от него можно узнать...
«А может, переждать и ночью пробраться к Минеи-чу?» — подумал Дрелевский, и на какую-то минуту его вновь охватила тревога. Но, стараясь отогнать ее, он тут же и упрекнул себя: «Чего же слишком опасаться? В Петровском, как и везде, живут люди..,. Поступай с ними хорошо, и они к тебе будут хороши. Крестьяне не любят, когда у них берут хлеб. А я же от компании «Зингер»...— И вдруг на душе полегчало и даже стало весело.— И Степанов, думается, не так уже страшен, как его малюют...»
Дрелевский поравнялся с лесом. Вдруг неожиданно он увидел впереди себя человека: это был тот самый розовощекий мужик, который переезжал с ним за реку.
«Чего ему тут надо?» — подумал настороженно Дрелевский и, не выдавая своего подозрения, подошел.
— Закурить нет ли, товарищ? — спросил мужик. Дрелевский, не спуская глаз с мужика, достал табак и, протянув, спросил:
— Откуда идете?
— Тутошний я,— ответил тот и, забрав из кисета щепоть табаку, удивленно сказал: — Самосадку тоже покуриваете.....
— А как же... Без самосадки-то ведь не обойдешься теперь...
— Кое-кто и обходится. Комиссары, например...
— Ну, то комиссары...
— Вы-то куда идете?
— По ремонту швейных машин я,— ответил Дрелевский, все более настораживаясь.
— А-а..,. У меня тоже машинка эта есть,— и, помусолив во рту цигарку, как-то неестественно кашлянул.— Не только у меня одного, вон и у соседей, должно, тоже есть...
Дрелевский увидел, как из лесу вышел рыжебородый мужик с топором в руках, за ним еще двое.
— Изгородь подправлять, должно быть, ходили,— заметил розовощекий.— Илья, а Илья Калиныч, товарищ-то вон, говорит, машины ремонтирует швейные...
— А документы на это есть?
— Конечно, есть,— с подчеркнутой уверенностью ответил Дрелевский.
— Вот пусть и показывает...
— Почему я должен вам показывать? Я не знаю, кто вы такие,— и Дрелевский, бросив взгляд в сторону леса, хотел было взяться за револьвер, как в тот же миг его схватили за руки, заломили их назад.
— Не брыкаться! — властно выдохнул Илька Кропо-тов,— Показывай документы!
— Вы не имеете права...
— Но-но... По эту сторону теперя наша власть,—и кивнул мужикам: — Обыскать его.
Но розовощекий и без него знал, что делать, он уже шарил по карманам.
— Вот он с чем! — выхватив из кармана Дрелевского револьвер, крикнул мужик.— Не иначе как комиссар, хоть и самосадку курит.
— Не комиссар я, а представитель общества «Зингер».
— Вот и проверим, «Зингер» ли,— сухо сказал Кро-потов.
— И очки... Смотри-кось, Илья, очки-то какие забавные., Сажей, что ль, замалеваны, а?
— А ну, нацепи их!
Тут выступил наперед третий мужик. Он был мал ростом, но непомерно широк в плечах и казался совсем квадратным.
Окинув взглядом Дрелевского, квадратный крикнул что есть мочи:
— Вяжи его, ребя! Это тот самый вятский комиссар... Тот, что жилы хлебные тянул из мужика. Сам видел, как он, в этаких очках, допрашивал мово брательника... Сам... Не разведи вода — он... Комиссар... Как его... фамиль-та... Вроде Дробовской, не Дробовской...
— Ладно, вяжи его, там разберемся,— скомандовал Кропотов.
— Знамо, разберемся! — хихикнул розовощекий и сунул револьвер себе в карман. Пригрозил: — И не помышляй бежать... А то мы из твоего же пистоля...
В это время совсем неожиданно раздался приглушенный выстрел. Розовощекий испуганно выдернул револьвер и, присев, завыл, ощупывая простреленную им же самим ногу.,
— И дурак же ты, шурин! — выругался Илька Кропотов.
— Так наган-то, видать, на взводе был.,.
— Ну, теперь ты нам, товарищ Зингер, ответишь вдвойне! — крикнул, все больше зверея, Кропотов.
В горнице у Илькиного шурина на мягком пружинном диване сидел изрядно подвыпивший Сафаней Вьер-шов. Он только что сытно пообедал и хотел было прилечь, как хозяйка, выглянув в окно, сообщила, что мужики кого-то поймали и ведут к ним со связанными руками.
Сафаней вначале нахмурился, потом, встряхнувшись, застегнул ворот офицерского френча и, приняв несколько напыщенный вид, положил рядом с собой наган.
— Прошу,— тупо уставившись на Дрелевского, когда того ввели в горницу, сказал он.—Вы, это самое, кто такие будете?
— Я сказал уже вашим, что от общества «Зингер»,— ответил Дрелевский.—-И то, что схватили меня, это недоразумение... Это, наверное, не иначе как комбедовцы... Они не имеют права.,.
— Никаких комбедовцев тут нет. На сегодня во всем Петровском я главное доверенное лицо от Народной армии. Я могу допрашивать вас, а также других прочих лиц...— и, самодовольно откинувшись на спинку дивана, стараясь копировать самого Степанова, продолжал: — Сознавайтесь! Вас опознали мои люди... вы комиссар...
— Комиссаром не был. Я рядовой служащий...
—Признайтесь, а то отправлю к самому Степанову.
— Вот-вот, и мне нужно к Степанову. И если я расскажу о беззакониях...
— Ах, так...— перебил Вьершов, лицо его, слегка изрытое оспой, налилось бордовой краской.— Не сознаешься, да еще и с жалобой,— и он повернулся к Кропото-ву.— Чего нам долго тут возиться с ним? Нарядить усиленную охрану! Усиленную, из надежных мужиков. И — в Уржум его... К самому командующему. Что, что? Пешочком ли? Ничего, этот дойдет и пешочком на веревочке,— ноги длинные. И очки, к тому же, вдобавок такие— все увидит и ночью. Так, что ли, господин комиссар, а? Там, в нашем штабе, разберутся, кого куда, кого никуда...
Прошла неделя, а Евлаха так и не вернулся домой. По деревне ходили слухи: степахи схватили старика и — в казематку, а лошадь забрали себе. Как теперь будет управляться Глафа с хозяйством? Надо везде успеть одной: и жать, и скирды класть, и молотить, и пары сеять. Не посеешь — безо ржи, без хлебушка на будущий год останешься. Но как сеять —ни лошади нет, ни свекра. Подкатилось неожиданно к Глафе горе горькое, неутешное. Ночью сомкнет глаза на часок-другой и опять не спит, вздыхает. Проснется Федярка— и к ней:
— Чего ты, маманька?
— Ничего, сынок, спи... Тебе еще рано горевать.
Уткнется Федярка головой в подушку, согнется калачиком на постели. Постель высокая, как гора; ржаная солома, набитая в домотканую наволочку, мягко хрустит и пахнет свежим хлебом. Неспокойно на душе у Федяр-ки, горюет и он: не засеет маманька паровое поле — ни хлеба тебе не будет, ни этой хрустящей соломы. Помочь бы надо маманьке... Лежит он рядом с ней и как взрослый обо всем думает, то жалеючи вспоминает деда, то кличет своего Пегаша.
Бывало, поднимется поутру дед с лежанки и скажет: «Вставай, Федярка,— солнышко-то, ишь, буржуй ты экий, пятки лижет... Проспали мы с тобой»».
Вскакивает Федярка, наскоро умывается. По мокрой траве, подернутой холодной, щекочущей росой, бежит он па луг за Пегашом, который пасется на привязи.
Подбежит Федярка к свае-колышку, вбитому в землю, снимет с него конец веревки и начинает ее собирать; веревка от росы тоже мокрая и жесткая, как кость. Собрав веревку в кольцо, забросит ее на шею Пегашу, потрогает рукой его голову с белой вызвездью во лбу. А тот уж понимает, ждет Пегашик, когда взберется на него верхом Федярка. Но Федярка еще мал, чтобы сразу сесть, он вначале подбирается к свае; привстав на нее, цепко хватается за жесткую гриву, и вот он уже на Пегаше. Садиться верхом Федярка наловчился и с изгороди, и с колеса телеги, и с чурбака, что лежит во дворе. И ни разу не падал он, потому Пегашка — самая умнющая лошадь. Вон Алешка — тоненькие ножки даже на ярмарку в Котельнич ездил за лошадью, да толь-
ко кого выменял — Цыганка, тот и ногами брыкается, и за изгородь перепрыгивает. Это тебе не Пегаш. Такого, как Пегаш, может, и во всем свете больше нет. Потому и обзарились на лошадь степахи. Теперь они радуются, напропалую гоняют ее небось. А она ведь не человек — не скажет, не пожалуется. Другая бы поднялась на дыб-ки, сбросила с себя того самого степаху-жадюгу — и домой. А может стать, и прибежит еще, только бежать-то далеко, на дороге сколько ворот стоит...
Наутро Федярка раньше обычного вскочил с постели и, прихватив медный ковшик, из которого по праздникам угощали гостей пивом, побежал к Алешкиной ку-зенке.
Кузницу звали Алешкиной, хотя Алешка — тоненькие ножки и молот в руках не держал, ковал его младший сын, низкорослый Фанька-Фанаил. Невзрачный на вид этот Фанька, но на редкость сметливый да мастеровитый, что задумает — сделает, ничего из рук у него не валится.. Посмотришь, то лодку весной из досок шьет, то острогу насаживает на шестик, то зимой в холода ложки из ольховых чурбанчиков вырезает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40