– И это все? Потом вы ушли?
Он снова качает головой.
– Я отрезал ему член.
– Зачем?
– Потому что он заставил меня взять его в рот! Заставил меня сделать это. – Широко раскрытыми глазами обводит он взглядом зал суда, всматриваясь в лицо каждому, чтобы убедиться в том, что они видят его, убедиться, что они его понимают.
– Он заставил меня сделать ему минет! – кричит он. – Он меня заставил!
– И поэтому вы это сделали, – риторически добавляю я.
– В том числе и поэтому.
– А еще почему?
– Потому что он это заслужил! – с вызовом отвечает Скотт Рэй. – Я же знал, что рано или поздно его найдут. Если бы этого не произошло, я бы сам вызвал полицию. – Он смотрит на меня, во взгляде читается вызов. – Мне хотелось, чтобы все знали, что он собой представляет. Что он не педик, а мошенник-виртуоз. Мне хотелось, чтобы все это поняли.
11
– Занятную историю вы рассказали, господин Рэй.
Робертсон становится лицом к Рэю. Если учесть, сколь ощутимые удары прошлись по его аргументации, держится он относительно спокойно. Но он же убежден в собственной правоте и до конца дней своих будет считать, что это дело рун рокеров, независимо от того, что скажет или сделает кто-то.
– Это не история. Это правда.
– Это вы так говорите.
– Совершенно верно! – В голосе Скотта звучат вызывающие нотки. – Я поклялся на Библии, что расскажу правду, что сейчас и делаю. Я не клянусь именем Иисуса Христа понапрасну.
– Правдоподобная история, – продолжает Робертсон. – Готов это признать.
– Это правда, черт побери! Я говорю правду.
– Не думаю, что правда в этом деле вообще теперь уже существует, господин Рэй. Теперь все это выглядит уже столь безумно, что правды нет. Вы говорите одно, она – другое, мои люди – третье, представители защиты – четвертое. У всех у нас собственное представление об истине, и, насколько я могу судить, ни одно не является истиной в последней инстанции.
– То, что я говорю, правда! – упорствует Рэй.
– В самом деле? – поддевает его Робертсон.
– Да. – «Да» у него как из железа.
Робертсон качает головой в знак несогласия и поворачивается к Мартинесу.
– Все, о чем нам рассказал свидетель, он мог почерпнуть из газет, журналов, телепередач, Ваша честь. В показаниях этого человека нет ничего нового, чтобы суд поверил истории, рассказанной им. Она заслуживает не большего доверия, чем показания Риты Гомес, которая то и дело меняла их.
– Вы что, хотите сказать, что не верите мне? – недоверчиво спрашивает Скотт.
– Я считаю, вы самый отъявленный лжец, которого мне когда-либо доводилось видеть!
– Черт побери, с какой стати мне являться сюда и говорить, что это моих рук дело, говорить, что меня одного нужно сажать в тюрьму, может, в газовую камеру, не знаю, как это делается, если я тут ни при чем?
– Не знаю. Может, кто-то втянул вас в это дело. Может, вы религиозный фанатик, который спит и видит, что только так он может спасти мир.
Я встаю с места.
– Ваша честь, такие заявления выглядят смехотворно. Этот человек сам отдал себя в руки правосудия. Уверен, вы относитесь к этому обстоятельству с должным уважением и пониманием.
Мартинес наклоняет голову в знак согласия.
– Тогда где же улики? – набрасывается на меня Робертсон. – За все время, пока мы слушали здесь сбивчивые, противоречивые показания свидетелей, вы не представили ни одной мало-мальски реальной улики в подтверждение этих непостижимых, смехотворных обвинений. Вы не продемонстрировали ни одного бесспорного вещественного доказательства, из которого следовало бы, что мы имеем дело не со скрупулезно разработанным вымыслом, не с мастерски сотканной паутиной лжи. Ни одного реального факта, опирающегося на вещественные доказательства.
Я гляжу на него секунду, как бы прикидывая, есть ли хоть крупица истины в его словах. Мартинес тоже смотрит на меня: осталось еще одно, господин адвокат, молча говорит он мне, представьте нам хотя бы одно реальное доказательство.
– Где же пистолет, якобы еще не остывший после выстрела? – спрашивает Робертсон.
– Его так и не нашли, – отвечаю я.
– Так и не нашли! – саркастически повторяет Робертсон.
Обойдя стол, за которым расположились представители защиты, я подхожу к месту для дачи свидетельских показаний. У французов есть поговорка: «Месть – это блюдо, которое лучше всего подавать холодным». После двух жутких лет мы с подзащитными сейчас закатим пир, который заслужили сполна. Я никогда больше не размажу по стенке противника в зале суда так, как сейчас сделаю это с Робертсоном.
– Господин Рэй. Хочу задать вопрос насчет пистолета, который вы выхватили у Ричарда Бартлесса и из которого затем убили его. Куда он подевался?
– Я его спрятал.
– А вы помните где?
– Да.
12
Он выбросил пистолет в водопропускную трубу на склоне горы, покидая то место, где произошло убийство. Полиции понадобилось меньше часа на то, чтобы найти его.
13
– Ваша честь! Мы ходатайствуем о снятии судом всех обвинений с наших подзащитных и требуем их незамедлительного освобождения.
– Протест! – безжизненным тоном бросает Робертсон. По крайней мере, в последовательности при отстаивании собственной точки зрения ему не откажешь.
Мартинес взглядом пригвождает его к месту.
– Да будет так!
Он ударяет судейским молотком по столу.
– Подсудимые свободны. И вот что, господа... суд приносит вам свои самые искренние извинения. Уверен, от лица всех, кого коснулось это дело... – он окидывает Робертсона суровым взглядом, – хочу сказать: жаль, что вся эта история вообще имела место.
В зале суда никого не осталось, кроме рокеров и нас с Мэри-Лу. После того как мы вдоволь наобнимались и натанцевались и до каждого дошло, что теперь он свободен, Одинокий Волк бочком протискивается ко мне.
– Ну почему, старик? Почему ты не пошел на попятный? Почему не бросил нас, как остальные?
Тот же вопрос я задавал себе – и неоднократно.
– Потому что хотя бы раз, один раз, хотел сделать все так, как нужно.
14
Уже стемнело. Все разошлись. Мэри-Лу уже дома и сейчас ждет меня.
А я поехал в горы и вот стою неподалеку от того места, где все произошло. Здесь тихо, мирно, ничто не напоминает о насилии и смерти, о страшных событиях, которые еще дают о себе знать. Хотя, может, они скоро забудутся. Возьмут свое дождь, снег, годы, заполненные переездами, невероятным напряжением, борьбой с собой и другими. Многое изменилось, но многое и осталось. И я снова приведу сюда своего ребенка и, пока мы здесь, почувствую небывалый покой. Покой – и ничего больше.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59