– Отлично, – говорю я, обращаясь ко всем сразу. – Согласен.
Словно камень с плеч свалился. На душе у меня легко – и потому, что я ощутил свою власть над ними, и потому, что на самом деле им нужен, нужен позарез. Как же они одиноки, вдруг мелькает мысль ведь только я связываю их с миром вне клетки, в которую они попали! Больше никто!
– Но при двух условиях.
– Как скажешь, – отвечает Одинокий Волк чуть поспешнее, чем следует. Снисходительный вид с него как рукой сняло, сейчас положение слишком шатко, чтобы валять дурака. Мне приятно, что он нервничает, но внутренний голос подсказывает, что лучше бы он и виду не подавал. Мне нравится, что обычно он держится как ни в чем не бывало.
– Зарубите себе на носу вот что! – говорю я. – Каждый. От этого будет зависеть ваша жизнь.
Они замирают.
– Во-первых, ни при каких обстоятельствах вы не будете мне лгать, – говорю я, оттопыривая мизинец. – Ни при каких.
– Мы не лгали, – отвечает он.
– Это, дружок, спорный вопрос – правду ли говорит свидетельница обвинения или нет, но теперь это уже в прошлом. А во-вторых, – набираю я в легкие воздуха, игра на публику тут ни к чему, мне нужно, чтобы они поняли это, – вы должны быть невиновны. Может, раньше я и попробовал бы все уладить миром, но теперь уже поздно.
– Мы невиновны, – не дрогнув, отвечает Одинокий Волк.
Я поочередно смотрю на каждого из них. Либо после фильма «Пролетая над гнездом кукушки», отмеченного прекрасными актерскими работами, мир еще не видал такой игры, либо они говорят правду.
23
– От этих ребят можно было ждать чего угодно! – Смех у нее совершенно естественный, одинаково приятный и ей самой, и собеседнику, такой грудной, переливчатый, будто слышишь, как пустая бочка, громыхая, катится по наклонной плоскости вдоль длинного туннеля.
– Так ты их помнишь?
– Таких мерзавцев не забудешь! Ты ж меня знаешь, – продолжает она (я на самом деле ее знаю, но точно так же она обратилась бы и к абсолютно незнакомому человеку), – стоит мне увидеть чье-нибудь лицо, и я уже никогда его не забываю. Могу с точностью до четверти дюйма сказать, какой длины были бачки у Элвиса Пресли, а ведь уже добрых лет двадцать прошло с тех пор, как мальчик был здесь, упокой Господь его душу! Любил, чтобы бифштекс подавали прожаренным до черноты, а мамалыгу всегда щедро поливал соусом. К тому же классный гитарист. Ты уже был в Грейсленде, в его усадьбе?
Я не отвечаю, да ответа и не требуется.
Я сижу у стойки единственного кафе в Мадриде и слушаю, за неимением другого выхода. Стойка сделана из белого, отполированного до блеска пластика, в него вделан старенький сатуратор для газировки, рядом со стойкой – привинченные к полу высокие табуреты, обитые хотя и выцветшей, но целой и не залитой спиртным красной материей.
Снаружи солнце жарит вовсю. Старый кондиционер, пристроенный к оконной раме, надрывно фыркает и кашляет, доказывая, что ему на самом деле грош цена, но это все же лучше, чем ничего.
Мэгги стоит, облокотившись на стойку и зажав уголком рта уже почти потухшую сигарету из пачки «Лаки страйк» – точь-в-точь, как Ида Лупино в известном своем фильме «Высоко в Сьерре». На ней фирменная майка рок-группы «Грейтфул дэд» на бретельках, потрепанные, подрезанные выше колен джинсы, домашние туфли на каблуках с открытыми розовыми пушистыми носками. Пальцы ног покрыты зеленым лаком со стальным отливом. Она и не скрывает, что ей стукнуло семьдесят, волосы умопомрачительного морковно-красного цвета, прямо по центру рассекает темно-синяя прядь, как у панка.
Она снова наливает кофе. Кроме меня, в заведении сейчас никого нет.
Я выехал из Санта-Фе рано утром, отправившись по тому же пути, что и рокеры. Четырнадцатая автострада в Нью-Мексико – неплохая дорога, давно проложенная и живописная, почтовых открыток и глянцеватых рекламных объявлений с ее видами в журналах вышло уже сверх всякой меры. Огибая тюрьму штата, она идет к югу через Мадрид, мимо Голдена в центральной части штата Колорадо с давным-давно построенной факторией, где, по всеобщему признанию, хранилась лучшая в стране коллекция ювелирных изделий из бирюзы, пока несколько лет назад владелец не умер, а его наследники не решили, что им она ни к чему, и наконец пересекается с 40-й межштатной автострадой к востоку от Альбукерке.
Кафе Мэгги – одно из тех мест, где местные жители «непременно» остановятся, но не для того, чтобы поесть, – цены там такие же, как и во всех закусочных, половину продуктов размораживают, доставая из холодильника, а чтобы послушать Мэгги, когда она, разойдясь, принимается выплескивать на слушателей поток житейских, да и философских рассуждений на самые разные темы.
– Разве они тебя не напугали? – спрашиваю я. – Хоть чуть-чуть?
– А с чего мне пугаться? – искренне удивляется она.
– А с того, что они перепугали до смерти большинство обывателей. Этим они, в частности, и промышляют.
– Ты что, шутишь? Черт побери, да эти ребята, что котики, мухи не обидят! К тому же прикатили на шикарных мотоциклах. Настоящий кайф словить можно только на «харлее», остальные ему и в подметки не годятся. У моего третьего мужа был «харлей». Вот он и гонял на нем до тех пор, пока не слетел с обрыва близ Хемес-Пуэбло. Тачка вдребезги, остались одни воспоминания! Он у меня красавец был, чертеняка! Хотя, попав в переплет, малость сдал, – добавляет она. – Весь как-то скрючился, стручок его, и тот поувял. Я на него, беднягу, смотреть не могла, всякий раз до истерики доходило. Видно, поэтому он и сбежал с какой-то бабенкой, у которой не то мать, не то отец из индейцев навахо. Ее-то, видно, устраивало, под каким углом этот стручок свисал. Хотя раньше красавец был, ничего не скажешь.
Она поправляет прическу, глядя на свое отражение в зеркале, висящем в глубине бара. Она и раньше не раз заговаривала зубы какому-нибудь не особо словоохотливому случайному автотуристу, заглянувшему к ней по чистой, в общем, случайности, с женой, без жены – все одно.
Значит, котики, думаю я, мухи не обидят. Горные львы, те тоже из породы кошачьих.
– К тому же вежливые, – добавляет она. – С прекрасными манерами. Надо отдать должное их матерям.
– А свои татуировки они тебе показывали?
– Все самые лучшие! Из тех, что можно показать и женщинам тоже, – чопорно докладывает она. – А я в ответ показала им одну или две своих! – Она снова разражается грубым хохотом. – Знаешь, на них это произвело сильное впечатление. Они еще сказали, что у меня татуировки получше, так прямо и сказали, правда. У них некоторые сделаны кустарно, тюремная работа, одно слово. А у меня все до единой выполнены профессионально, – с гордостью говорит она. – Лайл Таттл делал мне наколки в форме сердца и бабочки, когда был у нас проездом. Я отказалась кормить его, пока он не пообещал сделать татуировку. А тебе случайно не встречалась его статья? Среди татуировщиков этот парень – настоящий Рембрандт, начальник!
– Наверное, я ее пропустил, – говорю я, перелистывая свои записи. Она снова наливает мне чашку, на глазок добавляет туда сливок, чтоб было поровну, и перемешивает ложечкой. Я поднимаю голову. – Они были здесь в субботу утром. Ты в этом уверена?
– Черт побери, конечно, уверена! – возмущается Мэгги. – Я же сама это сказала. Или нет?
– Ну конечно, – поспешно поддакиваю я. Ссориться с ней ни к чему. Хотя бы потому, что из-за этого придется проторчать здесь пару лишних дней, а мне еще надо кое-куда съездить и кое с кем повидаться.
– Думаешь, у меня старческий склероз? Неужели? У меня ум такой ясный, – продолжает она, не дожидаясь ответа, – что профессор из МТИ – это Массачусетский технологический институт, начальник, просил меня приехать в Бостон, штат Массачусетс, на осмотр. Его заинтересовал мой мозг. Говорит, среди пожилых, с кем ему доводилось встречаться, у меня самый острый ум. Да, это было в субботу утром. Ясным, ранним утром.
– А ты не помнишь, когда именно? Когда они приехали?
– Когда я открыла кафе, они уже сидели на ступеньках крыльца. – Мэгги живет в квартирке, выходящей на задний двор. Она тут же мне ее показала. Внутреннее убранство – в типично гавайском стиле, рассчитанном на туристов.
– В котором часу это было?
– В половине восьмого. Тютелька в тютельку. Не на пять минут раньше, – со значением говорит она. – И не на пять минут позже. Ровно в половине восьмого, и точка!
Я делаю пометку в записной книжке. То же самое сказали мне и рокеры: выехав до рассвета из Санта-Фе, они направились на юг, остановившись, чтобы заправиться и купить пару картонок по шести бутылок пива в каждой в небольшом ночном ларьке, и прикатили в Мадрид около семи. Там прохлаждались на крыльце у входа в бар Мэгги, пока он не открылся. Дежуривший на бензоколонке парнишка, у которого вся шея покрылась чирьями, отчетливо их запомнил. Может, Мэгги они и кажутся котиками, но на него они таки нагнали страху, словно призраки возникнув из мрака на мотоциклах, двигавшихся на малой скорости: типично американский кошмар. Заправляя мотоциклы, они выпили все шесть бутылок, опустошив одну из картонок, еще пятнадцать-двадцать секунд ушло на то, чтобы наполнить канистру. Когда они приехали, было без чего-то шесть, мальчишка точно запомнил время – пока они занимались своим делом, он включил телевизор, чтобы посмотреть последние известия, и около минуты на экране шла цветная заставка, а в шесть начался выпуск новостей.
Я показал ему подписанную Гусем квитанцию с отметкой об оплате при помощи кредитной карточки и проставленным временем. Паренек уверенно подтвердил, что это она и есть. Показал ему также вчерашние фотографии, которые снимал «полароидом». Они, и сомневаться нечего. Просто так эту четверку не забудешь, не тут-то было.
– Что они взяли на завтрак? – спрашиваю у Мэгги. Мне, в общем, все равно, просто хочется задать работенку ее мозгам, которые, как она считает, у нее есть. Я залпом допиваю кофе, под слоем сладких сливок он остыл, стал терпким на вкус. Спине становится холодно – кондиционер гонит воздух прямо на мокрую от пота рубашку.
– Яичница с хорошо прожаренным беконом, мамалыга, тосты из пшеничного хлеба. Ветчина с жареным картофелем, песочное печенье. Бекон с хорошо прожаренным картофелем, тосты из белого хлеба. Гренки, поджаренные в молоке с яйцом, бекон. Четыре стакана молока, три чашки кофе. Малыш кофе пить не стал. Да, и еще четыре больших стакана апельсинового сока, – договаривает она, приберегая козырную карту под конец.
Я кладу доллар на стойку, взмахом руки даю понять, что сдачи не надо, и закрываю записную книжку.
– Уходить собрался, начальник?
– Надо еще кое с кем повидаться, кое-где побывать.
– У меня тебе больше нечего делать. В следующий раз приезжай вместе со своей девочкой. Ей понравились кастаньеты, которые я ей подарила?
– Она в них души не чает. Чуть ли не спать с ними ложится. – Около года назад мы с Клаудией наведывались сюда и по настоянию Мэгги облазили ее заведение сверху донизу. На глаза Клаудии попалась пара старинных испанских кастаньет, лежавших на конторке Мэгги, – подарок давнего ее поклонника, и Мэгги тут же презентовала их ей. Вряд ли Мэгги стоит знать, что уже к середине дня Клаудия потеряла к подарку интерес и вскоре куда-то его сунула. Больше кастаньет в доме не видели.
– Ну, передавай ей привет от меня! – говорит Мэгги, сияя улыбкой. – Скажи, у меня для нее приготовлен новый подарок, именной.
– Хорошо. Спасибо.
Я направляюсь к двери и, открывая ее, чувствую, как на меня пахнуло раскаленным воздухом.
– А что, эти ребята натворили что-то серьезное, а, начальник? – кричит она мне вслед.
– Да, очень.
– Это они кокнули того мужика в горах, про которого рассказывали по телевизору? – ворчливо спрашивает она.
– Полиция считает, это их рук дело.
– Они его не убивали, – безапелляционным тоном заявляет она. – Ты взялся быть их адвокатом?
Я киваю. Она кивает в ответ, приободрившись.
– А по-твоему, это они его убили? – Голос ей изменяет, становясь каким-то надтреснутым, и в эту секунду она превращается в самую обыкновенную старуху.
– Нет. Они не убивали.
Она первой услышала, как я произнес эти слова. И она первой задала мне этот вопрос.
24
Сидя в кабинке у дальней стены темного бара, я пью «будвайзер» из бутылки с длинным горлышком, которую только что достали из ледника. Пиво всегда вкуснее, когда пьешь его из бутылок с длинным горлышком, и холоднее, если подержать их под глыбами льда, погрузив в темно-зеленую воду.
Напротив меня за столом сидит рокер из Альбукерке. Его зовут Джин. В Альбукерке он президент филиала «скорпионов» – той же общенациональной организации, в которой состоят и мои подзащитные. Ростом он шести футов шести дюймов, вылитый Арнольд Шварценеггер, только одетый под рокера, который не в ладах с законом. С Одиноким Волком они закадычные друзья еще с тех пор, как подростками познакомились в одной из школ для трудновоспитуемых в Питтсбурге, в штате Пенсильвания.
– Вот Одинокий Волк, – задумчиво говорю я. – Как он мог распустить нюни? Странно, парень, с которым шутки плохи, ни с того ни с сего ударился в романтику.
– Ты хочешь сказать – сдрейфил?
Я еле заметно пожимаю плечами – можно и так сказать, мне все равно.
– Какая-нибудь цыпочка задурила ему голову. Наверное, начиталась романов о любви.
– Его никогда не подначивали на этот счет?
– Пытался один, черт бы его побрал! Пока он как-то раз не разобрал этому ублюдку руку на запчасти. Потом странным это уже никому больше не казалось.
Он прикладывается к бутылке с пивом, изучающе смотрит на меня.
– Пораскинь мозгами! – растягивая слова, говорит он. – Каким же идиотом надо быть, чтобы, имея за плечами две судимости и только что освободившись из тюрьмы условно, пойти на убийство да еще оставить труп и свидетеля в придачу, чтобы тот обо всем рассказал?
– А таким идиотом, который считает, что на закон можно наплевать! Который, подцепив пьяную в дымину девку на глазах у двух сотен свидетелей, потом трахает ее по очереди с дружками. Вот каким!
– Им хотят пришить изнасилование?
– Ты же знаешь, что нет! – огрызаюсь я.
– Тогда они последние идиоты, потому что с обвинением промашка вышла. Все же знают, что она – шлюха, ей к этому не привыкать, она готова трахнуться с любым сифилитиком. Да я могу назвать тебе восемь десятков мужиков, которые трахнули ее, причем остались живы!
– Они все из «скорпионов»?
– В основном. Еще несколько человек из «ангелов ада» и «bandidos».
– И все могут дать показания в их защиту?
– Если до этого дойдет. – Он наклоняется вперед, нежно поглаживая пивную бутылку, которая почти не видна в его ручищах. – А ты как считаешь? – спрашивает он, вдруг переходя на серьезный тон.
– В смысле?
– Чего ждать-то?
– Приговора.
– А-а. – Залпом допив пиво, он подходит к холодильнику, достает еще четыре бутылки и, держа их в руке, возвращается к столику. Откупоривает две из них и ставит одну передо мной.
Я пью длинными глотками, чувствуя, как по спине ползут мурашки. Бывают минуты, когда кажется, что надо завязывать, сам себе потом спасибо скажешь. Но сейчас я так не думаю.
– Борьба предстоит тяжелая, – честно говорю я. – Я даже не знаю всех свидетелей со стороны обвинения, но голову даю на отсечение, что рот у них на замке. Если я буду лезть из кожи вон, да еще подфартит, то наверняка нащупаю в ком-нибудь слабину, поднажму и заставлю-таки расколоться.
– А как насчет свидетелей с твоей стороны?
– Этим я сейчас и занимаюсь. Потому и пришел.
– Выходит, одно честное слово против другого.
– Как правило, так и бывает. Уверен, тебе это в диковинку.
– Не совсем так. К тому же я знаю, что такие, как мы, чаще всего остаются с носом.
Такие, как мы. Всю свою адвокатскую практику я только и слышу эти слова, повторяемые на разный лад. Это что, какой-то неведомый слой общества, который социологи так и не сумели распознать? Я не говорю о тех категориях населения, на долю которых приходится большая часть преступлений, связанных с применением насилия: о семьях, оставшихся без отцов, о затюканных национальных меньшинствах (как правило, это черные или испаноговорящие американцы), о вконец опустившемся сброде, живущем в центральных районах городов, о жителях захудалой сельской глубинки, об алкоголиках, наркоманах, душевнобольных. Общее у них одно – бедность. Но я даже не об этом.
Речь о другом – возникает ощущение, что вот есть общество и есть ты, но обществу до тебя дела нет. Я сам вырос в относительной бедности, но мне повезло: я не пережил подобного ощущения. И в радости, и в горе я был не один, и мне знакомо то, что называют сопричастностью. Но ведь миллионы людей осознают, что они не являются частью общества, даже те, кто достиг уровня среднего благосостояния, – они все равно чужие, не часть целого. А если ты не причисляешь себя к этому целому, то с какой стати соблюдать его законы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59