11
Довольно незамысловатое заявление. Правда, у меня ушло два месяца на то, чтобы его добыть. Я не смог разыскать Пола в тот первый вечер, но мы втроем – Томми, Мэри-Лу и я – устроили себе праздник, затянувшийся за полночь, который получил продолжение, когда мы с Мэри-Лу остались вдвоем. У нее, новой девушки моей мечты, очаровательная квартирка к северу от города – домик из саманного кирпича, откуда вечером открывается вид на раскинувшийся внизу город, переливающийся огнями. Домик хоть и новый, но на нем чувствуется отпечаток истории, внутри, от стены до стены, пол покрыт досками из съедобной сосны. Я провел ночь у нее, я впервые заночевал дома у женщины, после того как Холли ушла от меня (формально говоря, тот дом был моим, несмотря на то, что она утверждала обратное). Первая ночь, за которой, надеюсь, последует много других.
Наступает утро. Я сижу в кабинете Робертсона, он заставил меня прождать сорок пять минут, а так все осталось по-старому, с прежними друзьями расставаться, может, и тяжело, но надо. Я сижу за столом напротив него, стараясь держаться не с видом кота, слопавшего канарейку. Он проявляет нетерпение: «У меня сегодня весь день расписан по минутам, так что у тебя должно быть по-настоящему важное дело».
Не говоря ни слова, я передаю ему некий документ.
Он начинает бегло просматривать его, внезапно останавливается, бросает на меня тревожный взгляд, снова принимается медленно читать. Отпивая из чашки с кофе, я наблюдаю за ним. Он читает сосредоточенно, раз-другой возвращаясь назад, чтобы проверить то, что уже прочитал.
Документ довольно пространный – двадцать с лишним страниц, ну что ж, пусть приятно проведет время. Мне спешить некуда, если захочет, может читать хоть все утро, мне хочется, чтобы до него дошло, о чем, собственно, речь.
Закончив читать, он выпускает документ из рук, тот падает на стол, я ловко подхватываю его и кладу обратно в портфель. Щелкнув пальцами, он переводит взгляд на противоположную стену кабинета, потом на потолок. Видно, что всячески старается собраться с мыслями. Я могу потерпеть, на сей раз я смогу его пересидеть, если понадобится.
– Я могу снять копию? – спрашивает он.
– Всему свое время.
– И когда ты собираешься передать это в суд?
– Если получится, то сегодня, во второй половине дня. Если нет, то завтра.
Он кивает.
– Будь я на твоем месте, я не стал бы этого делать, – наконец говорит он.
– Для моих подзащитных благо, что ты не на моем месте. А почему бы и нет?
– А потому, что это ложь чистой воды. Все, что тут написано, сфабриковано от начала и до конца. Уилл, от всего этого воняет на много миль кругом, и вся твоя карьера может пойти прахом. – Он берет со стола карандаш и начинает нервно вертеть его, как тамбурмажоретка – свой жезл.
– Не согласен.
Мы в упор глядим друг на друга, словно два мексиканца, столкнувшиеся лицом к лицу. Стена отчуждения, в этот момент разделяющая нас, крепче и непроницаемее стены из плексигласа, которая отделяет меня от рокеров при встречах в тюрьме.
– Значит, я лжец, – ровным голосом говорит он. – Лжесвидетель. Человек, фабрикующий ложные показания. Словом, преступник.
– Никто этого не говорит. – Осторожно, старик, упаси тебя Бог начать меряться с ним силами!
– Но здесь так сказано. – Он показывает на мой портфель. – Я говорю о той халтуре, что там лежит.
– Я имею в виду обоих полицейских. Моузби. Но не тебя.
– За все отвечаю я, – нараспев говорит он, с силой стуча пальцем по столу, – мое управление, мои люди. – У него вырывается шумный выдох. – Это дело всей моей жизни.
– Тебя подставили.
– Иди ты к черту, Уилл!
– Я серьезно, Джон. Твои же собственные люди обвели тебя вокруг пальца. Неужели ты сам этого не видишь? Бог ты мой, неужели ты сам этого не видишь? Теперь, после всего того, что произошло?
Он багровеет, на лбу вздуваются вены. Если бы он не славился отменным здоровьем, мне было бы страшно за него. Мне уже страшно за самого себя.
– Ты хочешь, чтобы я поверил на слово потаскухе, черт бы ее побрал, гулящей девке, которая не знает, сколько будет дважды два, хочешь, чтобы я взял и поверил в то, что все сказанное ею до сих пор – ложь, а теперь она говорит правду, поверить, что мой ближайший помощник и двое самых лучших подчиненных шерифа полиции в нашем округе, у которых за плечами опыт работы в общей сложности свыше сорока лет, более двухсот благодарностей, безукоризненная репутация, что они все это дело высосали из пальца?
– Да, – отвечаю я самым спокойным тоном, на который способен. Я на редкость спокоен, я знаю, что прав, знаю, что и он это знает или, по крайней мере, начинает всерьез сомневаться в правомерности этого дела. В собственной правоте.
– Смешно! – задумчиво говорю я, стараясь развить успех. Иной раз я просто не в силах совладать с самим собой. – Когда она выступала в качестве твоей свидетельницы, то была просто воплощением истины. А теперь превратилась в гулящую девку и лгунью.
– Иди к черту! – Он отмахивается от моих слов. – Это тут совершенно ни при чем. – Он смотрит на меня так, словно я попал ногой в собачье дерьмо и принес его к нему в кабинет.
– Где она?
– В безопасном месте.
– Где?
– Там, где твоим людям ее ни за что не найти! – огрызаюсь я. – Не то что в прошлый раз.
– Надеяться никогда не вредно. Я прихожу в ярость.
– Это что, угроза, Джон? Ты угрожаешь моей свидетельнице? – Сукин сын, теперь игра уже пошла всерьез!
– Как хочешь, так и понимай, – с мрачным видом отвечает он. – Я не нарушаю закон, а стою на его страже, не забывай!
– Иной раз с трудом в это верится, особенно когда слышишь от тебя такие заявления, черт побери!
– А пошел ты к чертовой матери! – Перегнувшись через стол, он смотрит на меня в упор. Я не отвожу взгляда.
– Если мои парни лгут, то лжет и Грэйд. А это сущая ерунда, ведь он – один из самых известных и уважаемых судебно-медицинских экспертов в стране. Он что, тоже лжет, Уилл?
Я уже думал об этом.
– Не обязательно.
– Да нет, как раз обязательно! Их показания взаимоподтверждающие. Без его показаний то, что она говорит, подозрительно. Они не могут существовать друг без друга.
Карандаш в руке Робертсона ломается.
– Ты хватил какого-нибудь сильнодействующего наркотика, Уилл. Что еще скажешь? Может, она вообще не была с ними знакома? Как тебе идейка? Может, и тут она солгала?
– Мы оба знаем, что она была с ними знакома. Показания доброй сотни свидетелей подтверждают это.
– А если все они тоже лгут?
Я встаю. Продолжать в таком же духе далее бессмысленно.
– Увидимся в суде, Джон.
– Непременно. – По тому, как он на меня смотрит, видно, что он абсолютно убежден в собственной правоте. – Я уже почти размазал тебя по стенке, Уилл. На этот раз я закончу то, что начал.
Или собственными руками выроешь себе могилу, болван, думаю я про себя, направляясь к выходу и чувствуя, как он смотрит мне вслед до тех пор, пока я не захлопываю за собой дверь.
12
– Рита! Это я, Уилл Александер. Открой.
Я стучу еще раз. Ответа нет. Уже почти десять вечера, она должна быть дома.
– Рита?
Черт побери! Почему ее нет? Ведь только вчера я с ней разговаривал по телефону, сказал, что скоро приеду, и попросил, чтобы она обязательно была дома и ждала меня. На следующей неделе мы обратимся с ходатайством на предмет назначения нового судебного разбирательства, и я хочу снова все с ней обговорить.
Прошло уже четыре месяца с тех пор, как я получил от нее заявление, четыре месяца с тех пор, как в первый раз рассказал обо всем ребятам, сидящим в кутузке, четыре месяца с тех пор, как мы схлестнулись с Джоном Робертсоном у него в кабинете. Четыре месяца, которые вымотали меня без остатка. С Робертсоном мы встречались в общей сложности свыше двух десятков раз. На некоторых встречах присутствовал Моузби, хотя Робертсон осторожности ради старался не делать ничего, что в дальнейшем могло бы выйти ему боком: ведь его помощник номер один в любую минуту может оказаться по другую сторону баррикад, к примеру, может быть обвинен в лжесвидетельстве, в создании препятствий работе суда, если дело до этого дойдет.
При вынесении смертного приговора апелляции принимаются автоматически, суды высшей инстанции принимают к рассмотрению их все до единой, так что здесь проблем нет. Как только Робертсон успокоился и сообразил, что все совершенно законно, что я не пытаюсь выпендриться, не занимаюсь саморекламой, стараясь во что бы ни стало устроить цирковой балаган, привлечь лакомый для газетчиков кусок, мы договорились: делать все скрытно, пусть решение принимает суд, а не пресса.
Впрочем, когда вся эта история выплывет наружу, она будет иметь эффект разорвавшейся бомбы.
Чем меньше времени остается до начала судебного слушания, тем меньше мне удается поспать, причем, думаю, не мне одному – Робертсон, его подчиненные, мои коллеги-адвокаты, рокеры, словом, все, кто знает, что близится начало процесса, ежедневно продирают глаза часов этак в три утра.
– Ну хватит, Рита, открывай! – Я снова стучу в дверь, уже сильнее.
Из-за других закрытых дверей в противоположных концах коридора доносятся приглушенные звуки телевизоров, магнитофонов, обычные звуки, которые слышатся вечером. Но за этой дверью – тишина.
– Рита!
Я стучу изо всех сил. Ничего.
Ее там нет. И это несмотря на то, что я предупредил, что приеду, и заставил ее повторить все, что от нее требуется. Черт побери, почему же тебя нет на месте, сучка поганая? Почему моя жизнь на девять десятых состоит из того, что я кручусь волчком вокруг этой безмозглой дуры, этой пустышки?
Наверное, трахается с кем-нибудь, вот в чем все дело. Пригласила к себе какого-нибудь парня, и они сейчас за дверью, которую я уже готов снести с петель. Если я и дальше буду молотить по ней с такой силой, то разобью все пальцы в кровь. Подцепила себе какого-нибудь матроса (матроса? Только не в Денвере. Какого-нибудь ковбоя!) и до сих пор лежит перед ним, раскинув ноги, а ее тренированная, взмокшая от желания киска ждет, когда он кончит. А может, это один из сыщиков, которым мы платим за то, чтобы они не спускали с нее глаз. Надо смотреть фактам в лицо: эта профессия уже далеко не та, как в блаженные прошедшие времена.
Налицо классический пример раздвоения личности на первобытном уровне, когда и любишь и ненавидишь человека: в одно и то же время я отчаянно нуждаюсь в ней и ненавижу ее всеми фибрами души.
Терпеть не могу нарушать любовное свидание, но делу – время, потехе – час. У меня есть ключ от квартиры, в свое время я об этом позаботился. Я достаю его из кармана, отпираю дверь.
– Крошка, я дома! – Я распахиваю дверь. Держи себя в руках, старина, ведь она значит для тебя буквально все!
Как поется в песне, «свет горит, но никого нет дома». В квартире полный кавардак: посуда в раковине не мылась, наверное, дня два, продукты в холодильнике, полупустые шкафы, то же самое – в ящиках стола, некоторые из ее туалетных принадлежностей по-прежнему лежат в ванной. Она собиралась второпях, взяв с собой то, что могла прихватить на скорую руку. Отъезд не был запланирован заранее, она смылась, потому что ее что-то испугало.
Птичка выпорхнула из клетки, куда ее заперли, и улетела.
Мэри-Лу прилетает на следующее утро. Вдвоем мы рыщем по всему городу: бары, гостиницы, мотели, приюты Ассоциации молодых женщин-христианок, рестораны – словом, все места, где может прятаться человек, находящийся в бегах. Управление железной дороги, представительства авиакомпаний. Тщетно, собственно говоря, этого я и ожидал. Я не знаком с ее друзьями и подругами, если таковые вообще имеются, не знаю, сколько у нее денег, какую она мне дала фору. Если она улизнула сразу после нашего последнего разговора, то сейчас может быть где угодно, в том числе и за пределами страны.
На поиски уходит двое суток. Это все равно что искать иголку в стоге сена, даже хуже, так как мы не знаем, где находится стог сена, если он вообще существует.
Может, ее уже нет в живых.
Я пытаюсь выбросить эту мысль из головы, но ничего не могу с собой поделать. Может, до нее все-таки добрались. Я без конца предупреждал ее: не заводи новых знакомых, не давай никому номер своего телефона, никого не приводи домой. И самое главное – ни при каких обстоятельствах не обращайся к полицейским. Среди них у тебя друзей нет. Они больше чем кто бы то ни было хотят тебя видеть, потому что ты можешь стереть их в порошок, камня на камне не оставить от того, что они берегут как зеницу ока.
Вообще-то они знали, что она живет здесь, добрались до нее. У них было четыре месяца – достаточный срок для полиции, чтобы найти человека, если она захочет это сделать. Денверские полицейские, наверное, помогли им, если не приняв непосредственное участие, то, по крайней мере, решив в это дело не вмешиваться.
От такой мысли у меня мурашки бегут по коже. Робертсон ни за что на свете не дал бы на это добро. Моузби тоже не решился бы на такую авантюру, но вот что касается Гомеса и Санчеса, то кто их знает? Рискованное мероприятие, но и оно иной раз удается.
Более вероятно, что ей не по силам оказалась сама реальность, пугающая перспектива вернуться в Санта-Фе, предстать перед судом, взглянуть в лицо людям, которые ее натаскивали. Не ее вина, что она стала жертвой изнасилования, что она знакома с каким-то разгильдяем, который пал от руки таких же парней, которые насиловали ее и угрожали убить. Она была жертвой, только и всего. И больше жертвой быть не хочет.
Я могу это понять. Впервые мне становится ее жаль.
– Что теперь? – спрашивает Мэри-Лу.
– Не знаю. Ты сама-то что думаешь?
Мы сидим в аэропорту Стэйплтон, ожидая, когда объявят посадку на наш рейс до Альбукерке. Не прошло и получаса, как мы здесь, а я уже осушил три бокала «Джонни Блэкс». Черт побери, это происходит всякий раз, когда я пытаюсь бросить пить!
– Никогда не была на Гавайях.
– Ты взяла с собой купальник?
– Я захватила золотую кредитную карточку «Америкэн экспресс». Это одно и то же.
Мы в отчаянии смотрим друг на друга. Я делаю официантке знак, чтобы она принесла мне еще выпить.
– Уилл... – В ее голосе слышатся предостерегающие нотки.
– А тебе-то что, черт побери? – Настроение у меня такое поганое, что хочется плакать. – Имею же я право. Всего-навсего пять долларов.
– Они не хотели бы, чтобы ты пил. Я тоже.
– Это они платят мне как адвокату, а не наоборот, – говорю я, кипя от злости и упиваясь чувством жалости к самому себе.
– А я нет.
– Ну ладно, малыш, – жалобно говорю я, – хватит, смени гнев на милость, хорошо? Я не заслуживаю, чтобы мне читали нотации. Во всяком случае, не сегодня вечером.
– О'кей. – Пожав плечами, она умолкает.
Черт! Терпеть не могу, когда так легко отступаются. Стоит заставить человека проникнуться сознанием своей вины, и все – он уже твой.
К нашему столику подходит официантка, чтобы налить виски. Я накрываю бокал ладонью.
– Передумал, – слабо улыбаюсь я. Она отходит. Я радостно смотрю на Мэри-Лу. – Ты довольна?
– Да. Значит...
– Не знаю. – Я допиваю то, что еще оставалось в бокале, слизывая с кубиков льда виски до последней капли.
– Нам обязательно надо найти ее, – говорит она. – Это в наших силах.
Подавшись вперед, она берет мою руку в свои и целует ее.
– Мы можем это сделать. И мы это сделаем. Обязаны сделать.
13
– У госпожи Гомес грипп, Ваша честь. У нее высокая температура, и она должна соблюдать постельный режим. У меня есть заключение врача, который ее наблюдает.
Я передаю этот документ судье. Мартинес бросает на него взгляд. Это не фальшивка, реально существующий врач, который живет в Боулдере, штат Колорадо, написал это заключение и расписался под ним. На самом деле никакой больной не было, а сам врач – друг одного нашего друга.
– На какое время вы хотели бы отложить заседание суда, господин адвокат? – вежливо спрашивает судья.
Я бросаю взгляд через плечо. Робертсон и Моузби сердито смотрят на меня, им это не нравится, они знают, что я импровизирую на ходу. Робертсон не догадывается, как обстоит все на самом деле, он считает, что я ломаю комедию ради пущего эффекта, но понятия не имеет об истинном положении вещей. Что касается Моузби, то его я разглядываю с превеликим вниманием, если ее исчезновение его рук дело, то, нужно отдать ему должное, с организацией наружного наблюдения он справился лучше, нежели я предполагал.
– Уверен, недели будет достаточно, Ваша честь. Мы хотим удостовериться в том, что она чувствует себя достаточно хорошо для того, чтобы приехать сюда и выдержать напряжение, связанное с рассмотрением дела в суде.
– Протесты? – спрашивает Мартинес.
Робертсон может рвать и метать сколько ему влезет, но он знает, что в этом вопросе судья будет на моей стороне.
– Нет, Ваша честь. Если речь идет об одной неделе, мы не возражаем.
– Хорошо, неделя, начиная со вторника, – сверяется со своим календарем Мартинес. – Итого полторы недели, господин Александер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59