– Спасибо, Ваша честь. Через полторы недели мы будем здесь.
– Вы готовы, господин Александер?
– У нас возникла одна проблема, Ваша честь.
– Вы хотите сказать суду, что не готовы, господин адвокат? – резко спрашивает он.
– Моя свидетельница исчезла.
– Простите?
За моей спиной Робертсон и его присные быстро о чем-то переговариваются.
– В настоящее время мы не имеем возможности установить местонахождение Риты Гомес. Она... м-м... она исчезла из виду или, по крайней мере, ускользнула, несмотря на все наши усилия найти ее, – с несчастным видом говорю я.
Если бы в этот момент земля разверзлась под ногами и поглотила меня целиком, я воспринял бы это как милость Божью.
Еще никогда в жизни я не вкалывал так, как в последние полторы недели. Сразу после того как удалось добиться отсрочки в слушании дела, я вернулся самолетом в Денвер. Мэри-Лу прилетела вместе со мной. Она оказалась выше всяких похвал, большего от нее нельзя и желать – и как от компаньона в делах, и как от женщины. Под это она взяла весь свой отпуск. Когда история кончится, если она вообще когда-нибудь кончится, я должен буду преподнести ей огромный букет цветов, что и сделаю с превеликим удовольствием.
Сыскное агентство тоже взялось за работу, засучив рукава, выделив трех человек, по двести долларов каждый плюс расходы, оплату которых они целиком взяли на себя. После того как Рита исчезла, у нас вышла размолвка, но они с полным на то основанием заявили, что несут ответственность за все ее действия, когда она бодрствовала, но не устанавливали наблюдения в самой квартире, чего мы не просили. Действительно, этого мы не просили, поскольку не считали необходимым, а точнее, не могли бы себе этого позволить. Мы обратились за помощью ко всем, кого знали в Денвере, ко всем адвокатам, старым друзьям, знакомым, словом, ко всем, кого могли привлечь к поискам. Тысячи звонков. Все без исключения бары, рестораны и ночлежки. Больницы и морги. Все, что находится в радиусе сотни миль, было прочесано вдоль и поперек. Но она так и не объявилась, ни малейшего следа, ни одной мало-мальски серьезной зацепки.
– Она может быть где угодно, – как-то раз поздно вечером сказала Мэри-Лу, когда мы, совершенно выбившись из сил, вернулись в гостиничный номер. – Прошло целых две недели.
– Не думаю, что она уехала из города, – упрямо ответил я. – А если и уехала, то совсем недалеко. – Я верил в то, что говорил, не знаю почему, но это так. – По-моему, она просто затаилась. Живет у подруги и сумела выскочить, воспользовавшись какой-нибудь лазейкой. – Я убежден в этом, она была слишком напугана, чтобы разработать какой-то план, и ее мозгов хватило только на то, чтобы юркнуть в ближайшую норку, словно кролик, и сидеть там достаточно тихо. Авось, так охотники ни за что ее не найдут.
– Ты просто хочешь верить в то, что говоришь, Уилл.
– Совершенно верно.
– Я тоже. Но если мы ее не найдем? Нам нужно подготовиться и к такому случаю.
Я и так это знаю. Готовиться тут не к чему.
Руководитель сыскного агентства не знал, нуда деваться от смущения.
– С более безнадежным делом мне сталкиваться еще не доводилось.
– Вы сделали все, что могли.
– В неофициальном порядке мы будем продолжать поиски. Бесплатно.
Поблагодарив его, я вышел на улицу. Мэри-Лу дожидалась меня в такси. Мы доехали до аэропорта и вылетели оттуда домой.
Мэри-Лу связалась с Меркадо и попросила его разузнать, что к чему. И тут ничего. Рита стала умнее, не оставив на этот раз никаких следов, по которым ее можно было бы разыскать при помощи компьютера. С ней мы связывали свою последнюю надежду, которая умирает последней.
Это было вчера.
Мартинес смотрит на меня со своего судейского возвышения.
– Господин Александер, вы имеете хотя бы приблизительное представление о том, где в настоящее время находится госпожа Гомес?
– Нет, сэр. Наверняка утверждать не берусь.
– Хотя бы в общем?
– Нет.
– Вы ходатайствуете еще об одной отсрочке в слушании дела?
– Учитывая, что сложились особые обстоятельства, Ваша честь, то да, я хотел бы попросить еще об одной отсрочке.
– Протест, Ваша честь! – восклицает Робертсон, вскакивая с места. – Для предоставления еще одной отсрочки нет оснований. Если основания для первой отсрочки носили довольно сомнительный характер, то вторая явилась бы абсолютно неоправданной.
Судья смотрит сначала на него, потом на меня.
– Если бы я предоставил вам еще одну отсрочку, могли бы вы дать суду гарантии того, что удастся разыскать свидетельницу? Что с определенной долей уверенности можно рассчитывать на то, что ее удастся доставить в зал суда в более или менее приемлемые сроки?
– Нет, Ваша честь. Таких гарантий я дать не могу.
– В таком случае нам придется слушать дело в ее отсутствие, – говорит он, обращаясь ко мне.
Мартинес просмотрел видеозапись показаний Риты.
– У вас есть что добавить? – спрашивает он. – Есть другие свидетели или нечто такое, что может подтвердить или дополнить сказанное здесь?
– Нет, Ваша честь. Заявление говорит само за себя.
Фигурально выражаясь, Робертсон разорвет его на мелкие кусочки. Задача, которая перед ним стоит, не из трудных, любому мало-мальски грамотному первокурснику юридического факультета она оказалась бы по плечу. Она утверждает, что тогда лгала, а теперь говорит правду, а почему не наоборот? Вполне допустимо и то и другое.
Он вызывает Гомеса на место для дачи свидетельских показаний.
– Совершали вы какие-либо из тех действий, о которых она ведет речь?
– Нет.
Потом очередь Санчеса.
– Нет. Ложь от начала и до конца.
Моузби поворачивается поочередно к Мартинесу, ко мне, к Робертсону. Сегодня на нем чистая, выглаженная рубашка. Первая такая за все время.
– Я не только не совершал ничего из того, что тут сказано, но и пустился во все тяжкие, желая удостовериться в том, что все, что она нам тогда рассказала, соответствует действительности, учитывая, с кем в ее лице мы имели дело. Я проверил и перепроверил все, что она нам говорила. Я никогда подобным образом не обращался со свидетелем, никогда подобным образом не преступал закон, не говоря уже о том, чтобы хоть в малейшей степени извратить его. У меня такое впечатление, что судят не ее, а меня самого, – с искренней грустью говорит он, – а ведь на самом деле судить меня не за что. К тому же я испытываю глубокое отвращение от того, что господин Александер предъявил подобные сфабрикованные обвинения против меня и сидящих здесь полицейских. Пытаешься работать на благо общества, а получаешь в ответ вот такую благодарность!
Я поднимаюсь с места и поворачиваюсь лицом к присяжным.
– С позволения суда, я прошу о назначении нового судебного слушания на основании новых показаний, содержащихся в ходатайстве и заявлении свидетельницы, записанном на видеопленку.
– Я возражаю против нового слушания, – говорит, обращаясь к ним, Робертсон. – Возражаю категорически. Мы должны закрыть это дело не сходя с места, прямо сейчас. Речь идет не более чем об отчаянной попытке не допустить рассмотрения дела справедливым и беспристрастным судом. О прискорбной, отчаянной попытке, смысл которой понятен любому. Недостойно суда даже рассматривать подобное издевательство над правосудием, системой правосудия в нашей стране.
Он умело сгущает краски на тот случай, если Мартинес не поймет, что к чему.
Не вдаваясь в объяснения, Мартинес отклоняет наше ходатайство. На обдумывание своего решения у него уходит меньше двадцати минут, по большому счету, и обдумывать ему было нечего.
Ощущение такое, будто меня ткнули носом в дерьмо.
14
Никогда еще с такой остротой не ощущал я свою никчемность и бессилие, как сейчас; в последние два года это ощущение посещало меня так часто, что превратилось чуть ли не в привычку. Даже когда ушла Холли, когда Фред с Энди вышибли меня пинком под зад, когда Патриция переехала в другой город, даже в конце суда, когда нам казалось, что земля уходит из-под ног. Эти парни доверили мне свою жизнь, а я их подвел снова, самым беззастенчивым образом подвел их. Хуже того, я их обнадежил, а теперь приходится признать, что все надежды пошли прахом.
Начальник тюрьмы, приличный человек, оказывает мне большую услугу, разрешая встретиться со всей четверкой сразу. Строго говоря, правилами это запрещено, но он привык распоряжаться у себя в тюрьме и может управлять ею во многом так, как ему заблагорассудится, пока дела в ней идут более или менее нормально, как сейчас.
Впервые с тех пор, как почти год назад всех четверых развели по разным камерам, они встретились. У них возникает безотчетное желание броситься друг к другу и обняться, обняться так крепко, как только можно, но они знают, что этого делать нельзя: прикасаться друг к другу строжайше запрещено, при первой же попытке ударить друг друга по рукам встреча закончится, даже не начавшись, что чревато для них дополнительным наказанием, кроме того, что они уже отбывают, – их не только изолируют друг от друга, но, может, придумают что и похуже. Поэтому они обнимаются мысленно, пожирая друг друга горящими от любви глазами.
Эти человеческие существа, опаснее и страшнее которых мне видеть не доводилось, жаждут любить; то, что я сейчас вижу, доказывает, что даже самое отвратительное животное становится ручным, если достаточно долго находится в неволе. Я циник и всегда им был, но в такие моменты во мне крепнет ощущение, что на свете действительно существует такая вещь, как перевоспитание, что даже закоренелый грешник может встать на путь истинный. (Сейчас я говорю так, как один из этих пустоголовых телепроповедников, будь то Джим Бэккер или еще какой-нибудь идиот, но это на самом деле так.)
Мы сидим в большой комнате, на сей раз никакой перегородки из плексигласа между нами нет. Они уже слышали новость до того, как я пришел и сообщил им о ней, существующая в тюрьме система оповещения работает так, что «Америкэн телефон энд телеграф» ей в подметки не годится, но не знают, что все это значит на самом деле. Значит, она так и не объявилась, рано или поздно ей придется дать о себе знать, и тогда мы снова возьмемся за дело. Она – главная свидетельница обвинения, если она все-таки объявится, придется назначать новое судебное разбирательство, разве нет? Ведь это вопрос времени, правда?
– Значит, ты хочешь сказать, даже если она даст о себе знать, роли это не играет? – спрашивает Таракан.
– Возможно.
– Почему, черт побери? – Голландец, он никак не возьмет в толк, что к чему.
Одинокий Волк молчит, его взгляд ничего не выражает, он не отрываясь смотрит на меня.
– Потому... – Голова у меня раскалывается от нестерпимой боли. – Потому что нельзя то и дело бегать к колодцу для того, чтобы напиться, никто не позволит возвращаться к нему всякий раз, когда тебе вздумается. Наше ходатайство могли отклонить в первый раз, я имею в виду ходатайство, которое мы подали в самом начале. Нам повезло, оно было принято к рассмотрению. В этой игре второго такого шанса уже не будет, как правило, так не бывает, – грустно заключаю я.
– Но она же призналась, что солгала, – говорит малыш.
– Это не имеет значения. – Все мы поворачиваемся к Одинокому Волку. С начала встречи он заговорил впервые. – Так ведь? – спрашивает он у меня.
– Да.
– Почему? – упорствует Голландец.
Он не понимает, этот двадцатидвухлетний юнец, который с виду уже совсем мужчина. Отказывается понимать, потому что понять, понять и со всем согласиться – значит обречь себя на то, чтобы уже больше не выйти из стен этого здания, разве что тебя вынесут из него в гробу.
– Есть особая процедура, – поясняю я. Я хочу, чтобы все они поняли, как обстоит дело, сообщить им все, что знаю сам. – Есть правила подачи апелляции. Нельзя бегать в суд всякий раз, когда ты считаешь, что у тебя появились какие-то новые факты, особенно если ты уже обращался в суд с каким-то конкретным фактом, как в данном случае поступили мы с ложными показаниями свидетельницы. В противном случае люди всю свою жизнь потратили бы только на это, а власти штата никогда не смогли бы никого убить и похоронить заживо в таких заведениях, как это, а властям это не по душе. Власти хотят, чтобы время от времени кто-нибудь отправлялся на тот свет.
– Значит, если все дело построено на лжи, – говорит Гусь, – это не имеет значения, потому что они могут действовать как ни в чем не бывало, держась формальной стороны дела.
– Совершенно верно. – Он понимает, в чем дело, всегда понимал.
– Не верю, – говорит Таракан. Он дрожит, то и дело пристукивая ногой по полу под столом. Из всех он самый слабый, такое впечатление, что нервы у него могут сдать прямо сейчас.
– Это как в том фильме, – говорит Голландец. – Про парня, который жил в Техасе. Помните?
– «Голубая ниточка», – подсказывает Гусь.
– Ну да! Тот парень, наверное, и по сей день там сидит. А все потому, что какой-то стервец соврал, а полицейские взяли да поверили ему на слово. Так и у нас. Черт побери, готов поспорить, что так все время и есть! – с изумлением в голосе говорит он.
– Нет, – отвечаю я. – Нет, слава Богу. Но время от времени так все же случается, и всякий раз налицо явный перебор.
– Особенно когда речь о тебе самом! – говорит Таракан.
– Значит, даже если она объявится, – повторяет Гусь, он хочет быть абсолютно уверен в том, что понимает, что творится, – даже если объявится и поклянется хоть на дюжине Библий, это роли уже не играет.
– Не знаю. Но шансы против нас. Не только потому, что она не объявилась на этот раз, а и потому, что она – лгунья, она говорит: «Тогда я солгала, а теперь говорю правду». Одно исключает другое. Кто может поручиться, что теперь она говорит правду, что она не говорила правду тогда и лжет сейчас? Это мы уже видели.
В комнате воцаряется тишина.
– Что дальше? – наконец спрашивает Гусь. – Что нам теперь делать? Что, откинуть лапки кверху, черт побери, и ждать, пока нас не отправят на тот свет?
– Нет, будем бороться. Есть ведь и другие возможности. Я обязательно постараюсь ее разыскать и добиться, чтобы было назначено повторное разбирательство, но, если ничего не выйдет, есть и другие возможности. Если ими воспользоваться, дело может затянуться на годы.
– Юридические тонкости, – бесстрастным голосом произносит Одинокий Волк.
– В большинстве своем да, – соглашаюсь я. – Но раньше они срабатывали.
– Ну да! – фыркает он. – Смотреть, чтобы тебя ненароком не треснули обухом по голове! Вместо смертного приговора мы будем прохлаждаться за решеткой до самой смерти. Красота! – добавляет он мрачно.
Я говорю им все, как есть, на сегодня мы ничем больше не можем им помочь.
Мы беседуем еще немного. Всякое человеческое общение для них на вес золота. Потом наступает момент, когда говорить уже не о чем. Надев наручники и заковав в ножные кандалы, их уводят обратно в камеры, Бог знает сколько времени они теперь не увидятся.
Последним уводят Одинокого Волка. Перед уходом, с усилием волоча ноги, тяжелые цепи свисают с него, словно вериги, он в упор смотрит на меня.
– А к чему все это? – спрашивает он.
– Ты же еще жив, старина. – Я изо всех сил стараюсь вбить ему это в голову. – Все можно сделать, пока ты жив.
– Смотря о чем речь. Тут все зависит от того, на чьей ты стороне.
Его уводят.
Я напуган. Опасно дать надежду отчаявшемуся человеку, а потом ненароком отобрать ее. Тогда он становится безумным. На его месте я бы тоже обезумел.
Безумные люди совершают безумные поступки. Посылая к черту мысли о том, чем все это может обернуться.
15
Уже за полночь. Выключив свет, я сижу в кабинете и через окно смотрю на город, точнее, на то, что я могу еще увидеть, на дома из саманного кирпича, в которых уже погас свет, на офисы государственных учреждений, тоже погруженные во мрак. Кроме меня, никого больше нет.
Я чувствую, что оказался на распутье. Подобное ощущение возникало у меня и раньше, похоже, вне зависимости от того, где я и что я, оно прочно вошло в мою жизнь. По своему характеру я всегда был склонен драматизировать положение вещей, в суде это оказывалось мне на руку, но теперь, когда я наконец попытался разобраться, что к чему, боюсь, привычка выходит мне боком. В итоге я потерял дружеские отношения с людьми, которыми дорожил, начал выдумывать проблемы на пустом месте или преувеличивать их. У меня появилась потребность делать из мухи слона, превращая это раздражение в источник душевных терзаний, пока они не становились реальностью и я не обрушивался на причины их возникновения – не на самого себя, кого и следовало винить в первую очередь, а на причины, которые сам же и придумал. Беда в том, что я из числа тех, кто скорее даст отрезать себе нос, чем позволит унизить. Я так и не сумел преодолеть в себе эти детские взгляды на жизнь. Кроме того, что-то ущербное есть во мне самом, я это чувствую. Психолог, возможно, сказал бы, что я считаю себя недостойным того, чтобы ко мне относились по-хорошему, вот и стремлюсь, чтобы ко мне так не относились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59