Рядом со мной – окружной прокурор Джон Робертсон, чье Управление выступает в качестве обвинителя по этому делу.
Камера отъезжает назад, и в кадре появляется Робертсон. В классном костюме-тройке от «Хики-Фримэн» он выглядит именно так, как должен выглядеть примерный служитель закона (на мой взгляд, говорит он чересчур вкрадчиво, к тому же немного потеет).
– Вы довольны, что дело наконец передано в суд? – задает ему вопрос худосочная телекоролева, гримасничая так же, как и все они, наверное, в студии считается, что так выглядишь значительно.
Робертсон кивает. Он серьезен, это дело слишком важно для него лично.
– Жители Нью-Мексико заслуживают того, чтобы эти люди были преданы суду. Речь идет о гнусном, отвратительном преступлении, и совершившие его лица должны быть сурово наказаны. Мы не хотим, чтобы это дело утонуло в бесконечной болтовне юристов, – как ловко, на глазах у общественности бросает он камешек в огород защиты; тут важно исподволь довести до сознания слушателей те моменты, которые считаешь нужным. – Мы располагаем уликами, не оставляющими ни малейших сомнений в их виновности, и хотим, чтобы они сполна заплатили за содеянное.
– Вы будете добиваться вынесения смертного приговора?
– Меньшее означало бы грубейшую судебную ошибку.
– Черт тебя побери, Джон! – говорит Мэри-Лу, обращаясь к изображению на экране. Она сидит рядом со мной. Непроизвольно пытаясь подбодрить меня, она прикасается рукой к моему бедру. Я вздрагиваю.
Двое других освистывают происходящее на экране, поскольку думают так же, как мы. Мало-помалу мы начинаем мыслить сообща, вчетвером противостоя окружающему миру. Да пошли они все к чертовой матери, мысленно говорю я, приходится понукать себя таким образом, а не то копыта отбросишь.
Телекамера дает то одну картинку, то другую, пока вдруг откуда ни возьмись на экране не появляюсь я. Выгляжу я на все сто: костюм на мне сидит отлично, без единой морщинки, волосы причесаны, лицо оживленно. Словом, достойный противник, который все время начеку, уверен в себе и в исходе дела, к тому же держится не так скованно, как Робертсон во время интервью.
Сидящие в кабинете аплодируют. Я думаю о Клаудии – наверное, сидит сейчас у телевизора и с гордостью наблюдает за папой. Душа воспаряет – я опять веду дело.
– Рядом со мной сейчас Уилл Александер, один из лучших в Нью-Мексико адвокатов, специализирующихся на рассмотрении уголовных дел в суде, возглавляющий группу поверенных, которые защищают обвиняемых. Скажите, вы и ваши партнеры довольны тем, как на сегодняшний день ведется судебное разбирательство?
– Нет. – Я серьезен, притворяться нет нужды. – На самом деле судебное разбирательство еще не началось, – уточняю я, – все, что имело место до сих пор, носило предварительный характер, но на ваш вопрос я отвечаю отрицательно. Мы удовлетворены, но не в той степени, как нам хотелось бы.
– Почему?
– В отличие от представителя обвинения, мы будем вести защиту в стенах суда, – объявляю я ей и всем остальным, пусть знают, что я тоже не лыком шит. – Но я не верю, что судьбу этих подзащитных решает справедливый и беспристрастный суд. Во всяком случае, в том значении, которое я вкладываю в слова «справедливый» и «беспристрастный». Больше половины присяжных – женщины, никто из них никогда не ездил на мотоциклах, никто не попадал в тюрьму, не говоря уже о том, чтобы отбывать там наказание. И это только некоторые причины, почему мы обратились с ходатайством о переносе слушания дела в другой судебный округ, но, как это ни прискорбно, наше ходатайство было отклонено.
– Значит, вы утверждаете, что налицо предвзятое отношение к обвиняемым.
– А вы как думаете? – отвечаю я. Всегда нападай, если твой противник только и делает, что защищается, нападать у него нет времени. – Почитайте местные газеты и увидите, что приговор нашим подзащитным уже вынесен людьми, которые слышали об этой истории краем уха. А таких подавляющее большинство – если не в штате, то в округе уж точно!
– И поэтому вы подали ходатайство о переводе слушания дела в другой судебный округ? – не отстает она.
– Да, это тоже одна из причин.
– Как вы расцениваете решение судьи Мартинеса, отказавшего в этой просьбе?
– Задайте мне такой вопрос по окончании суда.
Мое изображение исчезает, телекамера крупным планом показывает журналистку, которая вкратце подводит итог своему репортажу. А говорит она следующее: еще ни одному члену рокерских банд не был вынесен приговор по обвинению в совершении преступления, особенно такого тяжкого, как убийство. Помимо самого дела, интерес к нам подогревается еще и тяжестью содеянного. Ведь общество хочет во что бы то ни стало воздать по заслугам тому, кто не считается с законом. Пол выключает телевизор.
– Неплохо, – говорит он.
– Выглядел я что надо. – Чем-чем, а излишней скромностью я не страдаю. – Такой серьезный и заботливый.
В ответ слышу смешок. Я готов на что угодно, лишь бы разрядить напряжение, которое так и витает в воздухе.
– Ты смотрелся неплохо, – подтверждает Томми. – А Робертсон держался нервозно.
– Это потому, что он больше всех поставил на карту, – продолжает Пол. Строго говоря, это не совсем так, больше всех поставили на нарту рокеры. Но он прав в отношении суда как такового – когда юрист скрестит шпаги с юристом. Каждый понимает, что для обвинения это дело – палка о двух концах: если они проиграют, а мы выиграем, их дело – швах. Так гласит неписаное правило. С другой стороны, на своем веку я выиграл предостаточно дел, поначалу не вселявших оптимизма. Поэтому не нужно думать, что исход пари известен заранее.
Вчетвером мы совещаемся еще пару часов, напоследок репетируя вступительные речи, которые предстоят завтра. Я возьму слово последним: ведь я – звезда, jefe. Моузби наверняка будет в своем репертуаре и начнет, как всегда, валять дурака, но серьезно открывать рот вряд ли станет, а если все-таки рискнет, то я размажу его по стенке. В зале суда нужно ясно осознавать, чего ты на самом деле стоишь: если можешь луну с неба достать – валяй, доставай, а не можешь, лучше перестрахуйся и не блефуй – во всяком случае, на первых порах.
Пол и Томми уходят. Мэри-Лу яростно стучит по клавиатуре компьютера, шлифуя напоследок свои тезисы. Она еще не попадала в такую переделку, мне-то известно, как душа в пятки уходит, когда берешься за первое дело об убийстве. Я стою у окна, глядя на погруженный в темноту город. Светятся только окна баров, где сегодня вечером меня не будет. Я усаживаюсь в кресло, поворачиваясь спиной к Мэри-Лу, ко всей комнате, и, включив автопилот, мысленно проигрываю вступительную речь.
Внеся в свой текст последние изменения, она распечатывает его на лазерном принтере. На секунду становится тихо – она ушла делать ксерокопию.
Я чувствую ее за спиной еще до того, как она кладет руки мне на плечи и сильными движениями начинает их массировать. Я напрягаюсь, потом расслабляюсь. От ее рук, ритмично двигающихся взад-вперед, ощущение возникает приятное, умиротворяющее.
– Ты не представляешь, как я тобой восхищаюсь, – говорит она, надавливая руками еще сильнее. – Иной раз я так увлекаюсь, глядя на тебя, что забываю, что сама на работе.
– Спасибо. – Прикосновение ее рук творит со мной чудеса. У меня возникает неодолимое искушение поцеловать ее ладонь, провести по ней языком. С трудом подавляю в себе это желание. Я чувствую ее аромат, запах ее духов, смешавшийся с еле уловимым запахом пота, – ведь мы без передышки отработали пятнадцать часов. Сбросив туфли на высоких каблуках и оставшись в одних чулках, она стоит, раскачиваясь из стороны в сторону.
Член у меня встает, несмотря на то что впервые в жизни я этого не хочу. Я пытаюсь думать о таблице умножения, каких-то средних показателях. Она продолжает массаж, растирая мышцы шеи сильными пальцами. Я хочу раствориться.
Пальцы ее подходят к вискам. Я закрываю глаза, вдыхая и выдыхая в такт этим движениям. Наконец тело расслабляется, желание обладать ею слабеет, но тут ее рука еле-еле дотрагивается до моей шеи, несомненно лаская меня. Я едва сдерживаю стон.
О Господи! Это она хочет меня. Патриция была права, как и все женщины, она некоторые вещи нутром чует.
Сняв ее руку с шеи, я сжимаю ее, встаю и поворачиваюсь к ней. Вот наконец все и прояснилось. Грядет самое грандиозное совокупление всех времен и народов – что-что, а это я знаю наверняка.
– Я до смерти хочу спать с тобой, Мэри-Лу. – «До смерти» – самое уместное здесь выражение, но не в том смысле, в каком она его понимает.
Мэри-Лу улыбается, будто девчонка, радостно и облегченно.
– О Боже! А я боялась, что веду себя как дура, но ничего не могла с собой поделать, вот и...
Теперь я понимаю, что подразумевают, когда говорят, что ноги стали ватными. Еще немного, и я рухну в обморок. Подумать только: все это время я втайне сходил по ней с ума, а она, оказывается, тоже!
– Но я не могу. Во всяком случае, не сейчас. Она смотрит на меня вопросительно.
– Мы не можем. – Я делаюсь скованным, двух слов, и тех толком не могу связать. – Мы с тобой работаем по восемнадцать часов в сутки, – тороплюсь я сказать ей все, прежде чем окончательно ослабею, – и, если станем любовниками, от этого пострадает дело. Стоит мне провести ночь с тобой, и на мне можно ставить крест, я втюрюсь в тебя по уши, как школьник. Это будет непрофессионально, Мэри-Лу.
Что за дурацкая шутка, черт побери! Раньше же мне было на это наплевать. Век живи – вен учись.
Она смотрит на меня так, будто я с луны свалился.
– С чего ты взял? Да это сплошь да рядом творится.
– Правда? – Я чувствую себя, словно семиклассник.
– Ну конечно.
– Не знал, – заикаясь от волнения, отвечаю я.
– И у тебя ни разу этого не было?
– Ни разу.
– Но ты же известный... бабник.
– Может быть. Но не на работе.
– Но от этого же никуда не деться, Уилл, ты работаешь с одними и теми же людьми двадцать четыре часа в сутки и рано или поздно непременно находишь кого-нибудь, к кому неровно дышишь.
Она смотрит мне прямо в глаза, желая удостовериться, что я не вешаю ей лапшу на уши.
– Ты что, серьезно?
– Боюсь, что да.
– Черт! А я-то который год берегу себя для своего ненаглядного, отшила уже половину старших компаньонов у себя в фирме, и нате вам – втюрилась в ходячую добродетель! Может, в городе таких, как ты, больше нет, уж больно не верится!
– Извини, – говорю я. Черт побери, я и вправду чувствую, что виноват перед ней.
– Непрофессионально, – повторяет она, словно услышала иностранное слово, произнесенное на языке, к которому не привыкла. – По-моему, в наше время найдется немного людей, которые рассуждают так, как ты.
О Боже, Мэри-Лу, не сдавайся так легко!
– Тогда отложим до следующего раза, ладно? – Притворства нет и в помине, она совершенно серьезна.
– Хорошо, когда закончится суд, – обещаю я, – если у тебя еще будет такое желание.
– Будет, не сомневайся, – успокаивает она.
Может, это доброе предзнаменование. Хорошая женщина может оценить по достоинству то, что у мужчины глубоко внутри.
Я провожаю ее до машины, которую она поставила на стоянке напротив. Открыв ключом дверь, она поворачивается ко мне.
– Это задаток, – говорит она, быстро чмокая меня в губы, – чтобы ты не сдрейфил, когда дело дойдет до следующего раза.
– Не волнуйся. – Я до сих пор ощущаю ее поцелуй на губах. Добродетель всегда нуждается в вознаграждении.
Она отъезжает, помигав мне на прощание фарами. Я провожаю машину взглядом, пока она не исчезает из виду. В первый раз в жизни я отказался от лакомого кусочка, который проглотил бы, не задумываясь.
7
– Слушается дело штата Нью-Мексико против Дженсена, Патерно, Хикса и Ковальски, председательствует судья Луис Мартинес, прошу всех встать.
Стоит мне встать, как урчание в животе прекращается. Процесс проходит в зале А, самом большом судебном зале во всем штате. Здание из саманного кирпича построено в типичном для юго-запада архитектурном стиле: высокий потолок, балки из темного дерева, скамьи с затейливой резьбой. По идее, зал суда так и должен выглядеть, лично мне он импонирует даже больше, чем вся неоримская и неогреческая показуха, которой навалом на востоке. Когда я участвую в процессах, которые здесь проходят, то невольно чувствую, что адвокатская профессия – удел избранных.
Все места заняты, люди стоят даже в конце зала, в нарушение всяких правил пожарной безопасности.
Повсюду мельтешат репортеры, рисовальщики примчались ни свет ни заря, чтобы занять местечко получше. Семеро адвокатов, нас четверо и трое со стороны обвинения, не считая помощников, горят желанием высказаться, оказаться на высоте.
Сначала с краткой речью выступает Мартинес. Все процессы уникальны, все важны, напоминает он, но нынешний, пожалуй, особенный. Здесь речь идет о преступлении, караемом смертной казнью. Нескольких обвиняемых, а то и всех вместе, власти штата могут приговорить к смерти. Это значит, обращается он ко всем присутствующим, что дело нужно расследовать самым тщательным образом. Никакой показухи, никакой шумихи в средствах массовой информации, никакой игры на публику. Сам он не собирается затыкать рот участникам процесса, особенно адвокатам, если они только не вынудят его к этому.
Вот это меня устраивает, думаю я про себя, пресса все равно будет писать о суде, пока он не кончится, большей частью не в нашу пользу. Выиграть дело вне зала суда Робертсону и его прихлебателям не удастся. Чтобы его выиграть, им придется доказывать свою правоту прямо здесь, лицом к лицу с жюри присяжных, надежно огражденным от влияния со стороны. Чтобы его выиграть, им придется показать все, на что они способны.
Умники из газет и с телевидения, возомнившие себя верховными судьями, которые вправе определять, кто прав, а кто виноват, заведомо обрекли нас на поражение, но все это – чушь собачья и в конечном счете роли не играет.
Вступительную речь со стороны обвинения произносит Моузби. Он отгладил костюм, чисто побрился и подстригся. Но как был мужланом, так им и остался: образованный мужлан, такой, как все. Простой обыватель, примерный муж и отец, набожен, как и вы, ребята, говорит он о себе, регулярно хожу в церковь. (Я чуть не прыскаю со смеху, но слишком хорошо знаю, что такие вот дешевые трюки как раз и срабатывают.)
– Я – самый обыкновенный государственный служащий, – обращается он к присяжным, – и не преследую никаких корыстных целей. Выступая здесь от имени народа Нью-Мексико, ставлю перед собой единственную задачу – сделать все для того, чтобы свершилось правосудие.
Он разглагольствует больше часа, делая упор на таких обстоятельствах: в его распоряжении неопровержимые улики – очевидец происшедшего, в показаниях которого невозможно усомниться. На руках у них неоспоримые выводы, сделанные одним из ведущих в стране судебно-медицинских экспертов. Они располагают вещественными доказательствами, недвусмысленно указывающими на связь между жертвой и обвиняемыми. И так далее в том же духе.
По ходу речи он обрушивается с нападками на обвиняемых, что, недвусмысленно дает он понять, собственно, и дало повод открыть дело. Не могу его осуждать, на его месте при таких подсудимых я вел бы себя так же. Он поливает их грязью, но пока это ерунда в сравнении с тем, что он скажет в заключительной речи. Ясно заранее, как дважды два. Они, мол, отщепенцы, ни в грош не ставят правила, по которым живут все цивилизованные люди, у них нет ни морали, ни совести. Это психопаты, они хорошо знают, что можно, а что нельзя, но им на это наплевать, они свободны от каких-либо обязательств как перед обществом, так и перед собственной совестью; единственное, что их волнует, – поскорее доставить себе удовольствие. А если при этом страдает или гибнет ни в чем не повинное существо, то, черт побери, тем хуже для него!
Закругляясь, он буквально исходит праведным гневом. Четверо зверей совершили хладнокровное убийство, тщательно рассчитанное, преднамеренное убийство. Они причинили своей жертве неимоверные страдания, подвергли ее страшным унижениям, к тому же в извращенной форме. А сами лишь смеялись над этим.
Под занавес Моузби направляется в ту часть зала, где сидим мы, и встает у нашего стола, на расстоянии вытянутой руки от подсудимых, особенно от Одинокого Волка.
– Посмотрим, кто будет радоваться, когда жюри присяжных вынесет приговор, – говорит он, глядя в упор на Одинокого Волка. – Когда жюри присяжных, состоящее из достойных, цивилизованных мужчин и женщин, вынесет единственно возможный приговор – убийство с отягчающими обстоятельствами. Убийство, караемое смертной казнью.
Опустив руку под стол, я что есть силы сжимаю запястье Одинокого Волка. Сердце бешено стучит, мы без конца говорили, чтобы они приготовились к таким нападкам и во что бы то ни стало сохраняли хладнокровие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Камера отъезжает назад, и в кадре появляется Робертсон. В классном костюме-тройке от «Хики-Фримэн» он выглядит именно так, как должен выглядеть примерный служитель закона (на мой взгляд, говорит он чересчур вкрадчиво, к тому же немного потеет).
– Вы довольны, что дело наконец передано в суд? – задает ему вопрос худосочная телекоролева, гримасничая так же, как и все они, наверное, в студии считается, что так выглядишь значительно.
Робертсон кивает. Он серьезен, это дело слишком важно для него лично.
– Жители Нью-Мексико заслуживают того, чтобы эти люди были преданы суду. Речь идет о гнусном, отвратительном преступлении, и совершившие его лица должны быть сурово наказаны. Мы не хотим, чтобы это дело утонуло в бесконечной болтовне юристов, – как ловко, на глазах у общественности бросает он камешек в огород защиты; тут важно исподволь довести до сознания слушателей те моменты, которые считаешь нужным. – Мы располагаем уликами, не оставляющими ни малейших сомнений в их виновности, и хотим, чтобы они сполна заплатили за содеянное.
– Вы будете добиваться вынесения смертного приговора?
– Меньшее означало бы грубейшую судебную ошибку.
– Черт тебя побери, Джон! – говорит Мэри-Лу, обращаясь к изображению на экране. Она сидит рядом со мной. Непроизвольно пытаясь подбодрить меня, она прикасается рукой к моему бедру. Я вздрагиваю.
Двое других освистывают происходящее на экране, поскольку думают так же, как мы. Мало-помалу мы начинаем мыслить сообща, вчетвером противостоя окружающему миру. Да пошли они все к чертовой матери, мысленно говорю я, приходится понукать себя таким образом, а не то копыта отбросишь.
Телекамера дает то одну картинку, то другую, пока вдруг откуда ни возьмись на экране не появляюсь я. Выгляжу я на все сто: костюм на мне сидит отлично, без единой морщинки, волосы причесаны, лицо оживленно. Словом, достойный противник, который все время начеку, уверен в себе и в исходе дела, к тому же держится не так скованно, как Робертсон во время интервью.
Сидящие в кабинете аплодируют. Я думаю о Клаудии – наверное, сидит сейчас у телевизора и с гордостью наблюдает за папой. Душа воспаряет – я опять веду дело.
– Рядом со мной сейчас Уилл Александер, один из лучших в Нью-Мексико адвокатов, специализирующихся на рассмотрении уголовных дел в суде, возглавляющий группу поверенных, которые защищают обвиняемых. Скажите, вы и ваши партнеры довольны тем, как на сегодняшний день ведется судебное разбирательство?
– Нет. – Я серьезен, притворяться нет нужды. – На самом деле судебное разбирательство еще не началось, – уточняю я, – все, что имело место до сих пор, носило предварительный характер, но на ваш вопрос я отвечаю отрицательно. Мы удовлетворены, но не в той степени, как нам хотелось бы.
– Почему?
– В отличие от представителя обвинения, мы будем вести защиту в стенах суда, – объявляю я ей и всем остальным, пусть знают, что я тоже не лыком шит. – Но я не верю, что судьбу этих подзащитных решает справедливый и беспристрастный суд. Во всяком случае, в том значении, которое я вкладываю в слова «справедливый» и «беспристрастный». Больше половины присяжных – женщины, никто из них никогда не ездил на мотоциклах, никто не попадал в тюрьму, не говоря уже о том, чтобы отбывать там наказание. И это только некоторые причины, почему мы обратились с ходатайством о переносе слушания дела в другой судебный округ, но, как это ни прискорбно, наше ходатайство было отклонено.
– Значит, вы утверждаете, что налицо предвзятое отношение к обвиняемым.
– А вы как думаете? – отвечаю я. Всегда нападай, если твой противник только и делает, что защищается, нападать у него нет времени. – Почитайте местные газеты и увидите, что приговор нашим подзащитным уже вынесен людьми, которые слышали об этой истории краем уха. А таких подавляющее большинство – если не в штате, то в округе уж точно!
– И поэтому вы подали ходатайство о переводе слушания дела в другой судебный округ? – не отстает она.
– Да, это тоже одна из причин.
– Как вы расцениваете решение судьи Мартинеса, отказавшего в этой просьбе?
– Задайте мне такой вопрос по окончании суда.
Мое изображение исчезает, телекамера крупным планом показывает журналистку, которая вкратце подводит итог своему репортажу. А говорит она следующее: еще ни одному члену рокерских банд не был вынесен приговор по обвинению в совершении преступления, особенно такого тяжкого, как убийство. Помимо самого дела, интерес к нам подогревается еще и тяжестью содеянного. Ведь общество хочет во что бы то ни стало воздать по заслугам тому, кто не считается с законом. Пол выключает телевизор.
– Неплохо, – говорит он.
– Выглядел я что надо. – Чем-чем, а излишней скромностью я не страдаю. – Такой серьезный и заботливый.
В ответ слышу смешок. Я готов на что угодно, лишь бы разрядить напряжение, которое так и витает в воздухе.
– Ты смотрелся неплохо, – подтверждает Томми. – А Робертсон держался нервозно.
– Это потому, что он больше всех поставил на карту, – продолжает Пол. Строго говоря, это не совсем так, больше всех поставили на нарту рокеры. Но он прав в отношении суда как такового – когда юрист скрестит шпаги с юристом. Каждый понимает, что для обвинения это дело – палка о двух концах: если они проиграют, а мы выиграем, их дело – швах. Так гласит неписаное правило. С другой стороны, на своем веку я выиграл предостаточно дел, поначалу не вселявших оптимизма. Поэтому не нужно думать, что исход пари известен заранее.
Вчетвером мы совещаемся еще пару часов, напоследок репетируя вступительные речи, которые предстоят завтра. Я возьму слово последним: ведь я – звезда, jefe. Моузби наверняка будет в своем репертуаре и начнет, как всегда, валять дурака, но серьезно открывать рот вряд ли станет, а если все-таки рискнет, то я размажу его по стенке. В зале суда нужно ясно осознавать, чего ты на самом деле стоишь: если можешь луну с неба достать – валяй, доставай, а не можешь, лучше перестрахуйся и не блефуй – во всяком случае, на первых порах.
Пол и Томми уходят. Мэри-Лу яростно стучит по клавиатуре компьютера, шлифуя напоследок свои тезисы. Она еще не попадала в такую переделку, мне-то известно, как душа в пятки уходит, когда берешься за первое дело об убийстве. Я стою у окна, глядя на погруженный в темноту город. Светятся только окна баров, где сегодня вечером меня не будет. Я усаживаюсь в кресло, поворачиваясь спиной к Мэри-Лу, ко всей комнате, и, включив автопилот, мысленно проигрываю вступительную речь.
Внеся в свой текст последние изменения, она распечатывает его на лазерном принтере. На секунду становится тихо – она ушла делать ксерокопию.
Я чувствую ее за спиной еще до того, как она кладет руки мне на плечи и сильными движениями начинает их массировать. Я напрягаюсь, потом расслабляюсь. От ее рук, ритмично двигающихся взад-вперед, ощущение возникает приятное, умиротворяющее.
– Ты не представляешь, как я тобой восхищаюсь, – говорит она, надавливая руками еще сильнее. – Иной раз я так увлекаюсь, глядя на тебя, что забываю, что сама на работе.
– Спасибо. – Прикосновение ее рук творит со мной чудеса. У меня возникает неодолимое искушение поцеловать ее ладонь, провести по ней языком. С трудом подавляю в себе это желание. Я чувствую ее аромат, запах ее духов, смешавшийся с еле уловимым запахом пота, – ведь мы без передышки отработали пятнадцать часов. Сбросив туфли на высоких каблуках и оставшись в одних чулках, она стоит, раскачиваясь из стороны в сторону.
Член у меня встает, несмотря на то что впервые в жизни я этого не хочу. Я пытаюсь думать о таблице умножения, каких-то средних показателях. Она продолжает массаж, растирая мышцы шеи сильными пальцами. Я хочу раствориться.
Пальцы ее подходят к вискам. Я закрываю глаза, вдыхая и выдыхая в такт этим движениям. Наконец тело расслабляется, желание обладать ею слабеет, но тут ее рука еле-еле дотрагивается до моей шеи, несомненно лаская меня. Я едва сдерживаю стон.
О Господи! Это она хочет меня. Патриция была права, как и все женщины, она некоторые вещи нутром чует.
Сняв ее руку с шеи, я сжимаю ее, встаю и поворачиваюсь к ней. Вот наконец все и прояснилось. Грядет самое грандиозное совокупление всех времен и народов – что-что, а это я знаю наверняка.
– Я до смерти хочу спать с тобой, Мэри-Лу. – «До смерти» – самое уместное здесь выражение, но не в том смысле, в каком она его понимает.
Мэри-Лу улыбается, будто девчонка, радостно и облегченно.
– О Боже! А я боялась, что веду себя как дура, но ничего не могла с собой поделать, вот и...
Теперь я понимаю, что подразумевают, когда говорят, что ноги стали ватными. Еще немного, и я рухну в обморок. Подумать только: все это время я втайне сходил по ней с ума, а она, оказывается, тоже!
– Но я не могу. Во всяком случае, не сейчас. Она смотрит на меня вопросительно.
– Мы не можем. – Я делаюсь скованным, двух слов, и тех толком не могу связать. – Мы с тобой работаем по восемнадцать часов в сутки, – тороплюсь я сказать ей все, прежде чем окончательно ослабею, – и, если станем любовниками, от этого пострадает дело. Стоит мне провести ночь с тобой, и на мне можно ставить крест, я втюрюсь в тебя по уши, как школьник. Это будет непрофессионально, Мэри-Лу.
Что за дурацкая шутка, черт побери! Раньше же мне было на это наплевать. Век живи – вен учись.
Она смотрит на меня так, будто я с луны свалился.
– С чего ты взял? Да это сплошь да рядом творится.
– Правда? – Я чувствую себя, словно семиклассник.
– Ну конечно.
– Не знал, – заикаясь от волнения, отвечаю я.
– И у тебя ни разу этого не было?
– Ни разу.
– Но ты же известный... бабник.
– Может быть. Но не на работе.
– Но от этого же никуда не деться, Уилл, ты работаешь с одними и теми же людьми двадцать четыре часа в сутки и рано или поздно непременно находишь кого-нибудь, к кому неровно дышишь.
Она смотрит мне прямо в глаза, желая удостовериться, что я не вешаю ей лапшу на уши.
– Ты что, серьезно?
– Боюсь, что да.
– Черт! А я-то который год берегу себя для своего ненаглядного, отшила уже половину старших компаньонов у себя в фирме, и нате вам – втюрилась в ходячую добродетель! Может, в городе таких, как ты, больше нет, уж больно не верится!
– Извини, – говорю я. Черт побери, я и вправду чувствую, что виноват перед ней.
– Непрофессионально, – повторяет она, словно услышала иностранное слово, произнесенное на языке, к которому не привыкла. – По-моему, в наше время найдется немного людей, которые рассуждают так, как ты.
О Боже, Мэри-Лу, не сдавайся так легко!
– Тогда отложим до следующего раза, ладно? – Притворства нет и в помине, она совершенно серьезна.
– Хорошо, когда закончится суд, – обещаю я, – если у тебя еще будет такое желание.
– Будет, не сомневайся, – успокаивает она.
Может, это доброе предзнаменование. Хорошая женщина может оценить по достоинству то, что у мужчины глубоко внутри.
Я провожаю ее до машины, которую она поставила на стоянке напротив. Открыв ключом дверь, она поворачивается ко мне.
– Это задаток, – говорит она, быстро чмокая меня в губы, – чтобы ты не сдрейфил, когда дело дойдет до следующего раза.
– Не волнуйся. – Я до сих пор ощущаю ее поцелуй на губах. Добродетель всегда нуждается в вознаграждении.
Она отъезжает, помигав мне на прощание фарами. Я провожаю машину взглядом, пока она не исчезает из виду. В первый раз в жизни я отказался от лакомого кусочка, который проглотил бы, не задумываясь.
7
– Слушается дело штата Нью-Мексико против Дженсена, Патерно, Хикса и Ковальски, председательствует судья Луис Мартинес, прошу всех встать.
Стоит мне встать, как урчание в животе прекращается. Процесс проходит в зале А, самом большом судебном зале во всем штате. Здание из саманного кирпича построено в типичном для юго-запада архитектурном стиле: высокий потолок, балки из темного дерева, скамьи с затейливой резьбой. По идее, зал суда так и должен выглядеть, лично мне он импонирует даже больше, чем вся неоримская и неогреческая показуха, которой навалом на востоке. Когда я участвую в процессах, которые здесь проходят, то невольно чувствую, что адвокатская профессия – удел избранных.
Все места заняты, люди стоят даже в конце зала, в нарушение всяких правил пожарной безопасности.
Повсюду мельтешат репортеры, рисовальщики примчались ни свет ни заря, чтобы занять местечко получше. Семеро адвокатов, нас четверо и трое со стороны обвинения, не считая помощников, горят желанием высказаться, оказаться на высоте.
Сначала с краткой речью выступает Мартинес. Все процессы уникальны, все важны, напоминает он, но нынешний, пожалуй, особенный. Здесь речь идет о преступлении, караемом смертной казнью. Нескольких обвиняемых, а то и всех вместе, власти штата могут приговорить к смерти. Это значит, обращается он ко всем присутствующим, что дело нужно расследовать самым тщательным образом. Никакой показухи, никакой шумихи в средствах массовой информации, никакой игры на публику. Сам он не собирается затыкать рот участникам процесса, особенно адвокатам, если они только не вынудят его к этому.
Вот это меня устраивает, думаю я про себя, пресса все равно будет писать о суде, пока он не кончится, большей частью не в нашу пользу. Выиграть дело вне зала суда Робертсону и его прихлебателям не удастся. Чтобы его выиграть, им придется доказывать свою правоту прямо здесь, лицом к лицу с жюри присяжных, надежно огражденным от влияния со стороны. Чтобы его выиграть, им придется показать все, на что они способны.
Умники из газет и с телевидения, возомнившие себя верховными судьями, которые вправе определять, кто прав, а кто виноват, заведомо обрекли нас на поражение, но все это – чушь собачья и в конечном счете роли не играет.
Вступительную речь со стороны обвинения произносит Моузби. Он отгладил костюм, чисто побрился и подстригся. Но как был мужланом, так им и остался: образованный мужлан, такой, как все. Простой обыватель, примерный муж и отец, набожен, как и вы, ребята, говорит он о себе, регулярно хожу в церковь. (Я чуть не прыскаю со смеху, но слишком хорошо знаю, что такие вот дешевые трюки как раз и срабатывают.)
– Я – самый обыкновенный государственный служащий, – обращается он к присяжным, – и не преследую никаких корыстных целей. Выступая здесь от имени народа Нью-Мексико, ставлю перед собой единственную задачу – сделать все для того, чтобы свершилось правосудие.
Он разглагольствует больше часа, делая упор на таких обстоятельствах: в его распоряжении неопровержимые улики – очевидец происшедшего, в показаниях которого невозможно усомниться. На руках у них неоспоримые выводы, сделанные одним из ведущих в стране судебно-медицинских экспертов. Они располагают вещественными доказательствами, недвусмысленно указывающими на связь между жертвой и обвиняемыми. И так далее в том же духе.
По ходу речи он обрушивается с нападками на обвиняемых, что, недвусмысленно дает он понять, собственно, и дало повод открыть дело. Не могу его осуждать, на его месте при таких подсудимых я вел бы себя так же. Он поливает их грязью, но пока это ерунда в сравнении с тем, что он скажет в заключительной речи. Ясно заранее, как дважды два. Они, мол, отщепенцы, ни в грош не ставят правила, по которым живут все цивилизованные люди, у них нет ни морали, ни совести. Это психопаты, они хорошо знают, что можно, а что нельзя, но им на это наплевать, они свободны от каких-либо обязательств как перед обществом, так и перед собственной совестью; единственное, что их волнует, – поскорее доставить себе удовольствие. А если при этом страдает или гибнет ни в чем не повинное существо, то, черт побери, тем хуже для него!
Закругляясь, он буквально исходит праведным гневом. Четверо зверей совершили хладнокровное убийство, тщательно рассчитанное, преднамеренное убийство. Они причинили своей жертве неимоверные страдания, подвергли ее страшным унижениям, к тому же в извращенной форме. А сами лишь смеялись над этим.
Под занавес Моузби направляется в ту часть зала, где сидим мы, и встает у нашего стола, на расстоянии вытянутой руки от подсудимых, особенно от Одинокого Волка.
– Посмотрим, кто будет радоваться, когда жюри присяжных вынесет приговор, – говорит он, глядя в упор на Одинокого Волка. – Когда жюри присяжных, состоящее из достойных, цивилизованных мужчин и женщин, вынесет единственно возможный приговор – убийство с отягчающими обстоятельствами. Убийство, караемое смертной казнью.
Опустив руку под стол, я что есть силы сжимаю запястье Одинокого Волка. Сердце бешено стучит, мы без конца говорили, чтобы они приготовились к таким нападкам и во что бы то ни стало сохраняли хладнокровие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59