Открывая дверь, я готов ко всему и хладнокровен. Но когда я действительно ее открываю, весь мой опыт, вся подготовка в мгновение ока куда-то исчезают.
Службу приверженцев этого фундаменталистского направления никогда не покажут по телевизору, разве что в каком-нибудь документальном фильме популярного кинорежиссера. Внутри человек двести в состоянии полной эйфории говорят что-то на непонятных языках. Впечатление такое, что они перенеслись в другой мир, – вертятся вокруг своей оси и танцуют, подчиняясь какому-то бешеному ритму, вращая головами, закрыв глаза и испуская зовущие, пронзительные вопли.
Я стою у входа, алтарь далеко, в противоположном конце (из-за пляшущих тел его не разглядеть, вижу только, что там стоят люди). Шум такой, что обдает меня волнами неведомой силы, волнами молитвы, которая то накатывает, то отступает.
Хорошо, что Дженкинс ничего не сказал заранее. Застигнутый врасплох, я не выстроил никакой линии обороны и пришел в большое возбуждение от увиденного.
Скорее всего, это даже не возбуждение, а самый настоящий шок. Чтобы как-то выйти из него, я начинаю озираться. Это деревенский храм, и те, что собрались здесь, приехали из деревни. Белые лица, мышиного цвета волосы, выцветшие, бледно-голубые глаза. Настоящие англосаксы. Многие, как мужчины, так и женщины, отличаются худобой – результат не следования моде, а скудного, неправильного питания, больше похожего на диету. У них не тело, а кожа да кости, руки с набухшими костяшками, скрюченные пальцы, заострившиеся подбородки, крючковатые носы. Это одни. Других, напротив, разнесло, как на дрожжах, они такие жирные, что наверняка помрут либо от сердечного приступа, либо от рака. Все они производят впечатление пожилых людей, в этих местах человек в сорок лет уже старик.
Мне как раз столько.
Молодых среди собравшихся мало, у них другие дела, в большей степени соответствующие требованиям сегодняшнего дня.
– Вы верите в Бога? – раздается вдруг звучный голос.
Он доносится с алтаря, перекрывая все остальные, то ли густой бас, то ли баритон, но громкий, звучный, с повелительными нотками.
И почти тут же молящиеся затихают, скопом переключая все свое внимание на переднюю часть храма, где расположен алтарь.
– Вы верите в Бога? – снова обращается к ним говорящий, звучный голос гулким эхом прокатывается под сводами деревянного храма.
– Аминь! – отзывается паства.
– Вы верите в Бога? – в третий раз взлетает вопрос. Он носит явно риторический характер, проповедник сам спрашивает и сам же отвечает.
– Аминь! – слышится в ответ. «Хорошо!», «Да!», «О Боже!» – эти громкие, пронзительные крики несутся со всех сторон.
Я захвачен происходящим – его ритмом, страстью, церемониалом. Перед мысленным взором проносятся отрывочные воспоминания о тех годах, когда я решил приобщиться к Корённой американской церкви. В результате я попадал в разные переплеты, но тогда все было иначе, тогда увлечение было связано с душевным состоянием. А здесь все другое – здесь животное поклонение, экстаз, добровольное подчинение многих людей одному человеку.
Я перехожу на другое место, чтобы рассмотреть говорящего. Он стоит на алтаре, но я его не вижу. И снова я не могу прийти в себя от изумления. Прежде всего, Хардиман – чернокожий. Не чернокожий американец африканского происхождения, у которого кожа цвета кофе со сливками. Нет, он черный как сажа, черный как уголь, чернее неба, без единой звездочки. Чернее, чем он, никого быть не может. Вряд ли мне когда-либо доводилось видеть такого африканца, не говоря уже об американце. А он – американец, судя по выговору, южанин до мозга костей, и голос у него совсем не тонкий, визгливый, а густой, зычный.
К тому же он огромного роста, настоящий великан. Отсюда не видно наверняка, какого он роста, но, думаю, не меньше шести футов девяти дюймов, а может, и семи футов, а весит по меньшей мере фунтов триста. Волосы, тоже черные, подстрижены ежиком, и волос на голове много.
Одет он на редкость просто – белая рубашка и темные брюки. В левой руке держит Библию, размахивая ею из стороны в сторону и сжимая так, что книгу в потертом переплете почти не видно в громадной ручище, на которой, кстати, не хватает одного пальца. Три пальца унизаны перстнями, разукрашенными драгоценными камнями.
– Аминь! – говорит он в ответ на «аминь» паствы, потом, уже тише, снова повторяет «аминь», потом снова. Кричать уже ни к чему, в церкви и так тихо.
Паства рассаживается по своим местам. Я нахожу свободное место у входа. Несколько человек, обернувшись, окидывают меня подозрительным взглядом, ясно, что я не принадлежу к их кругу. Я улыбаюсь в ответ, секунду они разглядывают меня ради любопытства, а потом уже не обращают внимания.
Вглядываюсь в собравшихся. Бросается в глаза обилие калек. Несколько каталок стоят между рядами. Те, кто может держаться на ногах, опираясь на костыли, пристроились так, чтобы в случае необходимости могли добраться до алтаря.
Мне кажется, я знаю, что сейчас последует, видел это по телевизору. Должно быть, теперь посмотрю в реальности, увижу, каков настоящий проповедник в действии.
Раскрыв Библию, Хардиман бросает взгляд на свою паству. Кто-то шаркает ногами, кто-то откашливается. Больше всего здесь постоянных прихожан, и многие связывают с храмом надежду на исцеление – хромые снова начнут ходить, слепые вновь обретут зрение, недуги, неподвластные медицине, исчезнут, словно по мановению волшебной палочки, во имя Господа Бога.
Но оказалось, что я ошибся, предсказывая себе дальнейший ход событий. Он так захватил меня, что голова пошла кругом, хладнокровия как не бывало – осталось лишь изумление, смешанное с восторгом.
К алтарю приносят два ящика. Большие, крепкие деревянные ящики напоминают те, в которые грузят апельсины, с пробитыми отверстиями для воздуха. Я всей кожей чувствую, как напряжена паства, – произойдет нечто, не связанное ни с проповедью, ни с отпущением грехов.
Разглядывая ящики, ломая голову в догадках, что же там внутри, я вдруг вижу: мужчина, один из двоих, что принесли ящик, выглядит таким же чужаком, как и я. Ему наверняка нет еще и тридцати, довольно модно одет, у него современная стрижка. Ставя ящик на алтарь, он смотрит на Хардимана взглядом, в котором читается благоговейный трепет, преклонение, абсолютное подчинение.
Скотт Рэй. Тот, кто мне нужен.
Я не свожу с него глаз. Он растворяется в толпе певчих, которые стоят сбоку, у дальнего конца большого алтаря. Он и выглядит как певчий, только из представителей более молодого поколения.
Я снова переключаю внимание на Хардимана, который тем временем приподнимает крышку одного из ящиков и запускает туда руку. Со всех сторон раздается шиканье, напряжение нарастает, в едином порыве паства вытягивает шеи. Хардиман вынимает из ящика руку, держа в ней... гремучую змею.
Змея большая, толщиной с хорошую бейсбольную биту, с гремушками по шесть дюймов каждая. Высоко вскидывая руку со змеей, он держит ее не за голову, когда она не может его укусить, а за середину тела, змея вовсю извивается, треугольная ее головка с ядовитыми наростами над веками болтается из стороны в сторону, вилкообразный язычок то выбрасывается из пасти, то исчезает так быстро, что и не углядишь.
Если змея ужалит его в артерию на лице или на шее, не пройдет и минуты, как он отправится на тот свет.
Прихожане открывают свои Библии. Украдкой заглянув через плечо соседа, я вижу, как его грязный, заскорузлый палец водит по строчкам старенькой Библии времен короля Джеймса. Евангелие от Марка, глава 16, стихи 17 и 18: «Именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы» .
«Будут брать змей». Вот и понимай после этого все в буквальном смысле! Я замираю – Хардиман держит змею в двух дюймах от лица, он и змея буравят друг друга взглядами.
– Вы верите в Бога?
– Аминь! – слышится ответный рев.
Приоткрыв крышку второго ящика и опустив туда вторую руку, он достает... мокасиновую змею. Она меньше первой по размерам, но столь же смертоносна. И снова проповедник берет ее не за голову, а за самую середину липкого тела.
Теперь он поднимает обе руки со змеями, держит их прямо перед собой, на одном уровне со своей массивной головой. Руки его вытянуты в направлении паствы, змеи извиваются, глядя на него и друг на друга. Я где-то читал о том, что различные виды ядовитых змей терпеть своих подруг не могут. Если они сцепятся между собой, он окажется как раз между ними.
Мобилизовав остатки хладнокровия, я успокаиваю себя тем, что все это не впервые, что раньше он уже наверняка все это проделывал.
Где-то в передней части храма какая-то женщина начинает причитать, издавая визгливые, леденящие душу вопли. Меня вдруг осеняет. Я уже видел этих людей, эта женщина, вероятно, мать Ричарда Бартлесса, остальные – его родственники, если не душой и телом, то, по крайней мере, по духу, а такое родство еще крепче. Я слышу ее голос и вспоминаю исполненный муки вопль, раздавшийся в зале суда. Я наедине со всеми родственниками убитого, совсем один, за исключением их священника и прислуживающего ему Скотта Рэя.
На первых порах причитает только одна женщина, испуская душераздирающие вопли. Постепенно возникает тот гул, который я услышал, зайдя внутрь храма: как если бы масса людей возносила молитву на каких-то непонятных языках.
«Будут говорить новыми языками».
Подпевают сначала женщины, их несколько, потом к ним присоединяются другие – как мужчины, так и женщины, и вот уже все снова начинают что-то бессвязно бормотать. Все, за исключением Хардимана. Он приплясывает вокруг алтаря так, словно пол жжет ему пятки, приплясывает, словно дервиш, буквально заходится в танце, но не теряет контроль над собой, твердо держит змей, щелкая ими о землю, словно длинными пастушескими кнутами.
Ничего более страшного и возбуждающего видеть мне в жизни не доводилось.
Скотт Рэй и я – единственные, кто не участвует в этом упоительном бормотании. Он молчит, не сводя взгляда с Хардимана.
И вдруг поворачивается и смотрит прямо на меня. Мы стоим далеко друг от друга, он – в передней части храма, а я – в задней, но смотрит он именно на меня. На доли секунды нахмуривается, затем расплывается в широкой улыбке, словно мое присутствие служит подтверждением чего-то такого, что неминуемо должно произойти.
Затем снова отворачивается, устремляя взгляд на своего наставника.
Этот короткий обмен взглядами напоминает, зачем, собственно, я сюда пожаловал. Душе от этого одиноко и грустно. Окружающее настолько необычно и так захватывает, что любое соприкосновение с реальной жизнью воспринимается как нечто малозначительное и в корне неверное.
Я снова поворачиваюсь к алтарю. С Хардиманом теперь танцуют две женщины, они моложе и привлекательнее остальных. Змеи у него в руках исполняют свой танец, словно подчиняясь какому-то неслышному ритму. Их язычки то юркнут в пасть, то высунутся, и женщины начинают подражать, в такт им выбрасывая языки и убирая их. Они танцуют уже не только с Хардиманом, но и со змеями, подстраиваясь под их ритм. Та, что справа от Хардимана, вскидывает голову и приближает ее прямо к змеиной головке, их разделяют считанные дюймы, передразнивая змею, которая то и дело высовывает кончик языка, женщина делает то же самое. Змея, зажатая в руке Хардимана, вытягивается во всю длину, и даже на фоне всеобщего невнятного бормотания слышится упреждающий стук ее гремушек – змея бросается вперед, жаля Хардимана прямо в грудь, туда, где находится сердце.
По какой-то неведомой причине, не знаю почему (под хлопчатобумажной рубашкой Хардимана больше ничего нет), змеиные зубы будто отскакивают от массивного тела Хардимана, яд сочится ему на рубашку и дальше, на ремень.
– Аминь! – восклицает паства, выходя из состояния экстаза.
– Аминь! – гремит в ответ Хардиман, замедляя ритм танца.
– Аминь!
Он передает теперь уже безвредную змею женщине. Она ее целует, крепко сжимает обеими руками, чтобы удержать, и кладет в ящик, осторожно опуская крышку на место.
Затем Хардиман поворачивает голову к мокасиновой змее. Шум в храме снова смолкает.
– Привет, дьявол! – говорит он.
– Сатана! – восклицают собравшиеся.
Подняв руку, он подносит гадюку к своему лицу, между ними буквально несколько дюймов.
– Сатана! Твой брат пытался ужалить меня! Он пытался отравить меня! Но я дал ему отпор! Сам Господь дал ему отпор! А теперь яда у него больше нет. И я смеюсь над ним!
– Аминь!
– Я смеюсь и над тобой тоже! Ты – сатана в змеиной шкуре! Ты такой же глупый, как и он? – Он улыбается так, словно у них со змеей есть любимая шутка, которую, кроме них, никто не знает.
Змея извивается в двух дюймах от его лица, там кожа не такая крепкая и грубая, как на груди. Но змея-то этого не знает. Она знает только, что находится в руках какого-то человека, какого-то существа, которое гораздо сильнее ее самой.
Она не нападает.
Змеи не отличаются особыми умственными способностями, но я готов поклясться на Библии, что эта змея попросту струсила. Хардиман взглядом заставляет ее свернуться клубком и откладывает в сторону.
Когда я приехал, мне было холодно, но сейчас я обливаюсь потом, и причиной тому не устаревшая система отопления в храме, работающая на угле.
Певчие затягивают песню, какой-то старый гимн, смутно знакомый. Не знаю, что еще произойдет, но то, что я уже увидел, привело меня в трепет.
Пока хор поет, одна из танцующих женщин, извиваясь, словно змея, несет к алтарю большое полотенце и масонский кувшин с какой-то густой, темной жидкостью, по внешнему виду она напоминает самогон, который я пробовал в детстве.
Хардиман полотенцем вытирает лоб, на котором выступила испарина, и берет кувшин.
Меня разбирает любопытство. Я наклоняюсь к старику, сидящему впереди.
– А что в кувшине?
– Цианид, – говорит он так, словно речь идет о лимонаде.
– А зачем он?
– Чтобы выпить. – Обернувшись, он смотрит на меня.
Выпить? Это еще что такое, черт побери? Парень, который пьет яд и шутя обращается с ядовитыми змеями? Ну ладно, он чертовски обаятелен, может, самый обаятельный из всех, к кому я проникался симпатией, но у меня четверо подзащитных, приговоренных к смертной казни, судьба их зависит от него и от какого-то уличного мальчишки, которого он недавно обратил в свою веру! А если он на самом деле выпьет эту бурду и окочурится?
– Он что, пьет цианид? – тупо переспрашиваю я.
– Если это будет угодно Господу Богу.
Если это будет угодно Господу Богу!
Взобравшись на алтарь, Хардиман берет кувшин с цианидом и высоко поднимает его над собой.
«И если что смертоносное выпьют, не повредит им».
Мне доводилось видеть, как проповедники в Индии ступали на раскаленные угли, от которых ноги у них, по идее, должны были бы обгореть до самых лодыжек, и сходили с них как ни в чем не бывало. Не спорю, во время моего увлечения Коренной американской церковью мне приходилось сталкиваться (правда, не воочию, такие сведения я почерпнул из источников, заслуживающих всяческого доверия) с такими же невероятными чудесами. Но люди, способные пить яд из масонского кувшина?
Хардиман разглядывает сосуд, подносит кувшин к лицу и, сунув голову в его отверстие, делает глубокий вдох.
– Ну и гадость! – говорит он. – Таким цианидом можно сжечь себе все внутренности.
Собравшиеся хохочут.
– Аминь! – орут они. – Скажи то же самое!
Долгим взглядом, в котором читается чуть ли не сожаление, смотрит он на сосуд и отставляет его в сторону, сбоку от алтаря.
– Этим я займусь попозже, – говорит он. – Может, попозже.
Выйдя на середину алтаря, он бросает взгляд на собравшуюся внизу паству.
– Вы знаете, кто такой Иисус Христос? – Голос у него тихий.
– Аминь! – отвечает ему толпа. – Конечно, да, это Бог.
– Знаете ли вы, кто такой Иисус Христос? Живет ли он внутри вас, в вашем сердце ?
– Да!
– Аминь!
– Знаете ли вы Иисуса, живет ли он в вашем сердце ?
– Да!
– Аминь!
– Вы знаете Его!
– Да!
– Он живет в вашем сердце!
– Да!
– Вы знаете Иисуса Христа!
– Да!
– Целиком!
– Да!
– Без всяких оговорок!
– Да!
– Он живет в вашем сердце!
– Да!
– Целиком!
– Да!
Рядом со мной какая-то женщина падает в обморок. Соседи укладывают ее на стул и снова поворачиваются к Хардиману, чтобы не пропустить ни одного слова.
– Какого же друга я обрел в лице Иисуса Христа! – Он произносит слова нараспев, густым, звучным басом, достойным самого Поля Робсона. Паства начинает подпевать, вкладывая в пение всю душу.
Слова почти незнакомые, но я тоже присоединяюсь к хору. Наверное, поступить иначе я и не могу, не потому, что так нужно, а потому, что меня захватывает чувство сопричастности с происходящим. Я начинаю понимать, с какой стати человек, якобы убивший другого человека (так, во всяком случае, утверждает Скотт Рэй), нанесший ему сорок семь ножевых ранений и отрезавший половой член, изъявляет готовность сделать добровольное признание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Службу приверженцев этого фундаменталистского направления никогда не покажут по телевизору, разве что в каком-нибудь документальном фильме популярного кинорежиссера. Внутри человек двести в состоянии полной эйфории говорят что-то на непонятных языках. Впечатление такое, что они перенеслись в другой мир, – вертятся вокруг своей оси и танцуют, подчиняясь какому-то бешеному ритму, вращая головами, закрыв глаза и испуская зовущие, пронзительные вопли.
Я стою у входа, алтарь далеко, в противоположном конце (из-за пляшущих тел его не разглядеть, вижу только, что там стоят люди). Шум такой, что обдает меня волнами неведомой силы, волнами молитвы, которая то накатывает, то отступает.
Хорошо, что Дженкинс ничего не сказал заранее. Застигнутый врасплох, я не выстроил никакой линии обороны и пришел в большое возбуждение от увиденного.
Скорее всего, это даже не возбуждение, а самый настоящий шок. Чтобы как-то выйти из него, я начинаю озираться. Это деревенский храм, и те, что собрались здесь, приехали из деревни. Белые лица, мышиного цвета волосы, выцветшие, бледно-голубые глаза. Настоящие англосаксы. Многие, как мужчины, так и женщины, отличаются худобой – результат не следования моде, а скудного, неправильного питания, больше похожего на диету. У них не тело, а кожа да кости, руки с набухшими костяшками, скрюченные пальцы, заострившиеся подбородки, крючковатые носы. Это одни. Других, напротив, разнесло, как на дрожжах, они такие жирные, что наверняка помрут либо от сердечного приступа, либо от рака. Все они производят впечатление пожилых людей, в этих местах человек в сорок лет уже старик.
Мне как раз столько.
Молодых среди собравшихся мало, у них другие дела, в большей степени соответствующие требованиям сегодняшнего дня.
– Вы верите в Бога? – раздается вдруг звучный голос.
Он доносится с алтаря, перекрывая все остальные, то ли густой бас, то ли баритон, но громкий, звучный, с повелительными нотками.
И почти тут же молящиеся затихают, скопом переключая все свое внимание на переднюю часть храма, где расположен алтарь.
– Вы верите в Бога? – снова обращается к ним говорящий, звучный голос гулким эхом прокатывается под сводами деревянного храма.
– Аминь! – отзывается паства.
– Вы верите в Бога? – в третий раз взлетает вопрос. Он носит явно риторический характер, проповедник сам спрашивает и сам же отвечает.
– Аминь! – слышится в ответ. «Хорошо!», «Да!», «О Боже!» – эти громкие, пронзительные крики несутся со всех сторон.
Я захвачен происходящим – его ритмом, страстью, церемониалом. Перед мысленным взором проносятся отрывочные воспоминания о тех годах, когда я решил приобщиться к Корённой американской церкви. В результате я попадал в разные переплеты, но тогда все было иначе, тогда увлечение было связано с душевным состоянием. А здесь все другое – здесь животное поклонение, экстаз, добровольное подчинение многих людей одному человеку.
Я перехожу на другое место, чтобы рассмотреть говорящего. Он стоит на алтаре, но я его не вижу. И снова я не могу прийти в себя от изумления. Прежде всего, Хардиман – чернокожий. Не чернокожий американец африканского происхождения, у которого кожа цвета кофе со сливками. Нет, он черный как сажа, черный как уголь, чернее неба, без единой звездочки. Чернее, чем он, никого быть не может. Вряд ли мне когда-либо доводилось видеть такого африканца, не говоря уже об американце. А он – американец, судя по выговору, южанин до мозга костей, и голос у него совсем не тонкий, визгливый, а густой, зычный.
К тому же он огромного роста, настоящий великан. Отсюда не видно наверняка, какого он роста, но, думаю, не меньше шести футов девяти дюймов, а может, и семи футов, а весит по меньшей мере фунтов триста. Волосы, тоже черные, подстрижены ежиком, и волос на голове много.
Одет он на редкость просто – белая рубашка и темные брюки. В левой руке держит Библию, размахивая ею из стороны в сторону и сжимая так, что книгу в потертом переплете почти не видно в громадной ручище, на которой, кстати, не хватает одного пальца. Три пальца унизаны перстнями, разукрашенными драгоценными камнями.
– Аминь! – говорит он в ответ на «аминь» паствы, потом, уже тише, снова повторяет «аминь», потом снова. Кричать уже ни к чему, в церкви и так тихо.
Паства рассаживается по своим местам. Я нахожу свободное место у входа. Несколько человек, обернувшись, окидывают меня подозрительным взглядом, ясно, что я не принадлежу к их кругу. Я улыбаюсь в ответ, секунду они разглядывают меня ради любопытства, а потом уже не обращают внимания.
Вглядываюсь в собравшихся. Бросается в глаза обилие калек. Несколько каталок стоят между рядами. Те, кто может держаться на ногах, опираясь на костыли, пристроились так, чтобы в случае необходимости могли добраться до алтаря.
Мне кажется, я знаю, что сейчас последует, видел это по телевизору. Должно быть, теперь посмотрю в реальности, увижу, каков настоящий проповедник в действии.
Раскрыв Библию, Хардиман бросает взгляд на свою паству. Кто-то шаркает ногами, кто-то откашливается. Больше всего здесь постоянных прихожан, и многие связывают с храмом надежду на исцеление – хромые снова начнут ходить, слепые вновь обретут зрение, недуги, неподвластные медицине, исчезнут, словно по мановению волшебной палочки, во имя Господа Бога.
Но оказалось, что я ошибся, предсказывая себе дальнейший ход событий. Он так захватил меня, что голова пошла кругом, хладнокровия как не бывало – осталось лишь изумление, смешанное с восторгом.
К алтарю приносят два ящика. Большие, крепкие деревянные ящики напоминают те, в которые грузят апельсины, с пробитыми отверстиями для воздуха. Я всей кожей чувствую, как напряжена паства, – произойдет нечто, не связанное ни с проповедью, ни с отпущением грехов.
Разглядывая ящики, ломая голову в догадках, что же там внутри, я вдруг вижу: мужчина, один из двоих, что принесли ящик, выглядит таким же чужаком, как и я. Ему наверняка нет еще и тридцати, довольно модно одет, у него современная стрижка. Ставя ящик на алтарь, он смотрит на Хардимана взглядом, в котором читается благоговейный трепет, преклонение, абсолютное подчинение.
Скотт Рэй. Тот, кто мне нужен.
Я не свожу с него глаз. Он растворяется в толпе певчих, которые стоят сбоку, у дальнего конца большого алтаря. Он и выглядит как певчий, только из представителей более молодого поколения.
Я снова переключаю внимание на Хардимана, который тем временем приподнимает крышку одного из ящиков и запускает туда руку. Со всех сторон раздается шиканье, напряжение нарастает, в едином порыве паства вытягивает шеи. Хардиман вынимает из ящика руку, держа в ней... гремучую змею.
Змея большая, толщиной с хорошую бейсбольную биту, с гремушками по шесть дюймов каждая. Высоко вскидывая руку со змеей, он держит ее не за голову, когда она не может его укусить, а за середину тела, змея вовсю извивается, треугольная ее головка с ядовитыми наростами над веками болтается из стороны в сторону, вилкообразный язычок то выбрасывается из пасти, то исчезает так быстро, что и не углядишь.
Если змея ужалит его в артерию на лице или на шее, не пройдет и минуты, как он отправится на тот свет.
Прихожане открывают свои Библии. Украдкой заглянув через плечо соседа, я вижу, как его грязный, заскорузлый палец водит по строчкам старенькой Библии времен короля Джеймса. Евангелие от Марка, глава 16, стихи 17 и 18: «Именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы» .
«Будут брать змей». Вот и понимай после этого все в буквальном смысле! Я замираю – Хардиман держит змею в двух дюймах от лица, он и змея буравят друг друга взглядами.
– Вы верите в Бога?
– Аминь! – слышится ответный рев.
Приоткрыв крышку второго ящика и опустив туда вторую руку, он достает... мокасиновую змею. Она меньше первой по размерам, но столь же смертоносна. И снова проповедник берет ее не за голову, а за самую середину липкого тела.
Теперь он поднимает обе руки со змеями, держит их прямо перед собой, на одном уровне со своей массивной головой. Руки его вытянуты в направлении паствы, змеи извиваются, глядя на него и друг на друга. Я где-то читал о том, что различные виды ядовитых змей терпеть своих подруг не могут. Если они сцепятся между собой, он окажется как раз между ними.
Мобилизовав остатки хладнокровия, я успокаиваю себя тем, что все это не впервые, что раньше он уже наверняка все это проделывал.
Где-то в передней части храма какая-то женщина начинает причитать, издавая визгливые, леденящие душу вопли. Меня вдруг осеняет. Я уже видел этих людей, эта женщина, вероятно, мать Ричарда Бартлесса, остальные – его родственники, если не душой и телом, то, по крайней мере, по духу, а такое родство еще крепче. Я слышу ее голос и вспоминаю исполненный муки вопль, раздавшийся в зале суда. Я наедине со всеми родственниками убитого, совсем один, за исключением их священника и прислуживающего ему Скотта Рэя.
На первых порах причитает только одна женщина, испуская душераздирающие вопли. Постепенно возникает тот гул, который я услышал, зайдя внутрь храма: как если бы масса людей возносила молитву на каких-то непонятных языках.
«Будут говорить новыми языками».
Подпевают сначала женщины, их несколько, потом к ним присоединяются другие – как мужчины, так и женщины, и вот уже все снова начинают что-то бессвязно бормотать. Все, за исключением Хардимана. Он приплясывает вокруг алтаря так, словно пол жжет ему пятки, приплясывает, словно дервиш, буквально заходится в танце, но не теряет контроль над собой, твердо держит змей, щелкая ими о землю, словно длинными пастушескими кнутами.
Ничего более страшного и возбуждающего видеть мне в жизни не доводилось.
Скотт Рэй и я – единственные, кто не участвует в этом упоительном бормотании. Он молчит, не сводя взгляда с Хардимана.
И вдруг поворачивается и смотрит прямо на меня. Мы стоим далеко друг от друга, он – в передней части храма, а я – в задней, но смотрит он именно на меня. На доли секунды нахмуривается, затем расплывается в широкой улыбке, словно мое присутствие служит подтверждением чего-то такого, что неминуемо должно произойти.
Затем снова отворачивается, устремляя взгляд на своего наставника.
Этот короткий обмен взглядами напоминает, зачем, собственно, я сюда пожаловал. Душе от этого одиноко и грустно. Окружающее настолько необычно и так захватывает, что любое соприкосновение с реальной жизнью воспринимается как нечто малозначительное и в корне неверное.
Я снова поворачиваюсь к алтарю. С Хардиманом теперь танцуют две женщины, они моложе и привлекательнее остальных. Змеи у него в руках исполняют свой танец, словно подчиняясь какому-то неслышному ритму. Их язычки то юркнут в пасть, то высунутся, и женщины начинают подражать, в такт им выбрасывая языки и убирая их. Они танцуют уже не только с Хардиманом, но и со змеями, подстраиваясь под их ритм. Та, что справа от Хардимана, вскидывает голову и приближает ее прямо к змеиной головке, их разделяют считанные дюймы, передразнивая змею, которая то и дело высовывает кончик языка, женщина делает то же самое. Змея, зажатая в руке Хардимана, вытягивается во всю длину, и даже на фоне всеобщего невнятного бормотания слышится упреждающий стук ее гремушек – змея бросается вперед, жаля Хардимана прямо в грудь, туда, где находится сердце.
По какой-то неведомой причине, не знаю почему (под хлопчатобумажной рубашкой Хардимана больше ничего нет), змеиные зубы будто отскакивают от массивного тела Хардимана, яд сочится ему на рубашку и дальше, на ремень.
– Аминь! – восклицает паства, выходя из состояния экстаза.
– Аминь! – гремит в ответ Хардиман, замедляя ритм танца.
– Аминь!
Он передает теперь уже безвредную змею женщине. Она ее целует, крепко сжимает обеими руками, чтобы удержать, и кладет в ящик, осторожно опуская крышку на место.
Затем Хардиман поворачивает голову к мокасиновой змее. Шум в храме снова смолкает.
– Привет, дьявол! – говорит он.
– Сатана! – восклицают собравшиеся.
Подняв руку, он подносит гадюку к своему лицу, между ними буквально несколько дюймов.
– Сатана! Твой брат пытался ужалить меня! Он пытался отравить меня! Но я дал ему отпор! Сам Господь дал ему отпор! А теперь яда у него больше нет. И я смеюсь над ним!
– Аминь!
– Я смеюсь и над тобой тоже! Ты – сатана в змеиной шкуре! Ты такой же глупый, как и он? – Он улыбается так, словно у них со змеей есть любимая шутка, которую, кроме них, никто не знает.
Змея извивается в двух дюймах от его лица, там кожа не такая крепкая и грубая, как на груди. Но змея-то этого не знает. Она знает только, что находится в руках какого-то человека, какого-то существа, которое гораздо сильнее ее самой.
Она не нападает.
Змеи не отличаются особыми умственными способностями, но я готов поклясться на Библии, что эта змея попросту струсила. Хардиман взглядом заставляет ее свернуться клубком и откладывает в сторону.
Когда я приехал, мне было холодно, но сейчас я обливаюсь потом, и причиной тому не устаревшая система отопления в храме, работающая на угле.
Певчие затягивают песню, какой-то старый гимн, смутно знакомый. Не знаю, что еще произойдет, но то, что я уже увидел, привело меня в трепет.
Пока хор поет, одна из танцующих женщин, извиваясь, словно змея, несет к алтарю большое полотенце и масонский кувшин с какой-то густой, темной жидкостью, по внешнему виду она напоминает самогон, который я пробовал в детстве.
Хардиман полотенцем вытирает лоб, на котором выступила испарина, и берет кувшин.
Меня разбирает любопытство. Я наклоняюсь к старику, сидящему впереди.
– А что в кувшине?
– Цианид, – говорит он так, словно речь идет о лимонаде.
– А зачем он?
– Чтобы выпить. – Обернувшись, он смотрит на меня.
Выпить? Это еще что такое, черт побери? Парень, который пьет яд и шутя обращается с ядовитыми змеями? Ну ладно, он чертовски обаятелен, может, самый обаятельный из всех, к кому я проникался симпатией, но у меня четверо подзащитных, приговоренных к смертной казни, судьба их зависит от него и от какого-то уличного мальчишки, которого он недавно обратил в свою веру! А если он на самом деле выпьет эту бурду и окочурится?
– Он что, пьет цианид? – тупо переспрашиваю я.
– Если это будет угодно Господу Богу.
Если это будет угодно Господу Богу!
Взобравшись на алтарь, Хардиман берет кувшин с цианидом и высоко поднимает его над собой.
«И если что смертоносное выпьют, не повредит им».
Мне доводилось видеть, как проповедники в Индии ступали на раскаленные угли, от которых ноги у них, по идее, должны были бы обгореть до самых лодыжек, и сходили с них как ни в чем не бывало. Не спорю, во время моего увлечения Коренной американской церковью мне приходилось сталкиваться (правда, не воочию, такие сведения я почерпнул из источников, заслуживающих всяческого доверия) с такими же невероятными чудесами. Но люди, способные пить яд из масонского кувшина?
Хардиман разглядывает сосуд, подносит кувшин к лицу и, сунув голову в его отверстие, делает глубокий вдох.
– Ну и гадость! – говорит он. – Таким цианидом можно сжечь себе все внутренности.
Собравшиеся хохочут.
– Аминь! – орут они. – Скажи то же самое!
Долгим взглядом, в котором читается чуть ли не сожаление, смотрит он на сосуд и отставляет его в сторону, сбоку от алтаря.
– Этим я займусь попозже, – говорит он. – Может, попозже.
Выйдя на середину алтаря, он бросает взгляд на собравшуюся внизу паству.
– Вы знаете, кто такой Иисус Христос? – Голос у него тихий.
– Аминь! – отвечает ему толпа. – Конечно, да, это Бог.
– Знаете ли вы, кто такой Иисус Христос? Живет ли он внутри вас, в вашем сердце ?
– Да!
– Аминь!
– Знаете ли вы Иисуса, живет ли он в вашем сердце ?
– Да!
– Аминь!
– Вы знаете Его!
– Да!
– Он живет в вашем сердце!
– Да!
– Вы знаете Иисуса Христа!
– Да!
– Целиком!
– Да!
– Без всяких оговорок!
– Да!
– Он живет в вашем сердце!
– Да!
– Целиком!
– Да!
Рядом со мной какая-то женщина падает в обморок. Соседи укладывают ее на стул и снова поворачиваются к Хардиману, чтобы не пропустить ни одного слова.
– Какого же друга я обрел в лице Иисуса Христа! – Он произносит слова нараспев, густым, звучным басом, достойным самого Поля Робсона. Паства начинает подпевать, вкладывая в пение всю душу.
Слова почти незнакомые, но я тоже присоединяюсь к хору. Наверное, поступить иначе я и не могу, не потому, что так нужно, а потому, что меня захватывает чувство сопричастности с происходящим. Я начинаю понимать, с какой стати человек, якобы убивший другого человека (так, во всяком случае, утверждает Скотт Рэй), нанесший ему сорок семь ножевых ранений и отрезавший половой член, изъявляет готовность сделать добровольное признание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59