Таракан получает то, что хотел, – Мэри-Лу. Мы говорили о нем еще до того, как я привлек ее к делу. Этот тип, по-видимому, будет самым непредсказуемым, в известном смысле он даже опаснее Одинокого Волка, чей природный ум сполна заявит о себе. Тут все построено на контрасте, но вывернутом наизнанку: женщина сильная и знающая свое дело, но вместе с тем хрупкая, с присущими слабому полу особенностями (она всегда будет надевать скромные платья, юбки), и мужчина, который ловит каждое ее слово. В результате к тому времени, когда присяжным нужно будет выносить вердикт, они помягчеют к Таракану и станут шелковыми. К тому же в глубине души мне кажется, что и Гусю, и Голландцу не по себе в присутствии Мэри-Лу, слишком уж она для них женщина. Раз-другой Таракан попробует подвалить к ней, она от него отмахнется, как от назойливой мухи, тем дело и кончится.
Каждый договаривается со своим подзащитным о встрече на завтра. Большую часть времени мы будем проводить вместе, взяв на себя общую ответственность за неразглашение сведений, сообщенных нам подзащитными, но каждый из них должен знать своего поверенного, подобрать к нему ключики. К тому же мне нужно побыть наедине с Одиноким Волком, ведь исход дела зависит от него: если удастся вытащить его, за остальными дело не станет.
Рокеры провожают нас грустными взглядами. Каким бы крутым ты ни казался, поджилки-то все равно трясутся! Одна мысль о том, что до конца дней окажешься в зарешеченной камере размером шесть на девять футов или, чего доброго, угодишь на электрический стул, может привести в чувство любого, кто еще не сбрендил. А эти мужики не сбрендили, просто у них такой стиль, и вот теперь он начинает выходить им боком.
Мы пьем кофе и разговариваем.
– Может, они в самом деле невиновны, – говорит Мэри-Лу тоном, в котором сквозят удивленные нотки.
– Им шьют дело, это точно! – добавляет Томми. – Более политизированного дела мне еще не попадалось.
– Привыкай! – советует Пол, помешивая ложечкой два куска сахара в чашке. – Политика на этом суде будет в центре внимания. Виновен ты или нет, в такой ситуации это мало что значит, черт побери!
Он старается сделать вид, будто все не так плохо – искусство, которое приходит с годами, с опытом.
Нельзя судить подзащитных, нужно представлять их интересы. Нельзя допускать, чтобы эмоции брали верх над ходом мыслей и тем, как ты строишь защиту. Нужно выполнять свою работу так, чтобы комар носа не подточил, и мириться с тем, что люди, чьи сердца обливаются кровью, зарабатывают себе еще и язву в придачу.
Завтра, после раздельных встреч с подзащитными, мы соберемся снова и попытаемся сопоставить свои выводы. Я счастлив: пока они тоже считают, что, независимо от того, виновны рокеры или нет (в той или иной степени они еще воздерживаются от комментариев), власти штата явно шьют им дело. Единомыслие придает нам бодрости и оптимизма, и подготовка к суду, сама по себе тягостная, обещает пойти как по маслу.
Пол и Томми уходят, Мэри чуть задерживается. Меня так и подмывает пригласить ее на ужин, особенно когда она накрывает мою руку своей.
– Спасибо, что привлек меня к этому делу, Уилл, – говорит она. – Именно оно мне и было нужно, ты даже представить себе не можешь, как нужно! – Она сидит так близко, что я чувствую аромат ее духов. «Шанель № 5». Пахнет так, что голова идет кругом.
– Я рад, что ты рада. – Ну же, старик, подгоняю я себя, не упускай такой случай, тебя послушать – уши вянут!
– Захватывающее дело, правда? Стоит подвернуться чему-нибудь подобному, как сразу вспоминаешь, зачем пошла в адвокаты. Разница просто бросается в глаза, – в такт словам она сильно хлопает ладонью по столу, – после всей той муры, которой занимаешься в «Симпсон энд Уоллес», хотя там и платят большие бабки. – Она пристально глядит на меня: глаза у нее огромные, такие же голубые, как у актера и режиссера Пола Ньюмена (может, она носит контактные линзы, ну и что с того?), и блестят так, как могут блестеть только у адвоката, который сил не пожалеет, чтобы защитить обвиняемого.
– Поэтому мне и нравится адвокатская практика. То, что я делаю, хоть что-то, да значит, – скромно добавляю я. Осталось еще застенчиво похлопать ресницами, чтобы все видели, какой я скромный и самоотверженный.
– Если нужно будет, звони мне в любое время. Я серьезно, Уилл. Это дело займет у нас дни и ночи.
Я киваю. Мне хочется есть, так почему бы...
– Кроме сегодняшнего вечера, – сочувственно, даже озорно улыбается она. – Ужин у меня занят.
– У меня, кстати, тоже, – улыбаюсь я в ответ, давая понять, что ценю такую исключительную самоотверженность, ни в коем случае не хочу посягать на ее личную жизнь.
Черт! А ведь все казалось уже на мази!
Стоя на пороге, я провожаю ее взглядом. А что, отсюда она тоже смотрится неплохо! Хватит, Александер, укоряю я себя. Вы же с ней коллеги, а ты уже собрался ее трахнуть!
Нет, поступив так, я допустил бы ошибку, доходит до меня, хотя я чуть было не решил приударить за ней. Боже, останови меня, пока я снова не убил человека, – или как там говорят о такой бестолочи, как я. Если уж на то пошло, надо сделать татуировку на руке: делу – время, потехе – час. Так будет лучше, с какой стороны ни возьми. Безопаснее, во всяком случае.
4
– Я хочу тебе кое-что показать.
– Да? – Я не обращаю внимания на ее слова, уже поздно, мы с Клаудией весь уик-энд косо смотрели друг на друга. Я не мог отделаться от мыслей о деле, и она, конечно, тут же не преминула заметить это, дети чуют такие вещи почище радара командования стратегической авиацией, они в два счета определят, что с тобой что-то неладно. Она повзрослела, перешла в следующий класс, стала самостоятельнее, старые правила уже не срабатывают. Непринужденного, безропотного представления о том, что папа всегда и во всем прав, нет и в помине, я уже не безусловный авторитет по поводу всего, что творится на свете. Время летит, и мне от этого не по себе, дело не только в том, что она мое дитя, я хочу, чтобы она оставалась дитем – юным, невинным – и нуждалась во мне. В эти выходные впервые до меня дошло, что я нуждаюсь в ней больше, чем она во мне. Это открытие причинило мне самую настоящую физическую боль, рвущую сердце. Переезд в Сиэтл она переживет играючи, пройдет месяц, и у нее начнется новая жизнь, в которой мне не останется места. Она уже завела речь о новом доме, где они будут жить, о новой машине. Да все, что ни возьми, будет новым! Но папа останется таким же, она все время будет ко мне приезжать, чаще, чем когда бы то ни было, – она утешает меня, как только может.
Она утешает меня.
Расставание будет тяжелым. Она спит в своей кроватке в тридцати футах от меня, а я уже скучаю по ней.
– Я хочу тебе кое-что показать, – снова говорит Патриция.
Я поднимаю голову. Она стоит на пороге своей спальни, силуэт ее четко вырисовывается на темном фоне.
– Что показать? Мне уже пора идти, надо еще поработать вечером.
– Всего на минутку.
Я подхожу к двери в спальню. Она стоит спиной ко мне. Кроме шорт, на ней ничего нет. Я чувствую, как член у меня начинает подниматься. Она поворачивается ко мне лицом.
– Что скажешь?
В горле у меня становится сухо. Никогда еще не чувствовал я себя так скованно с женщиной – с тех пор, как учился в неполной средней школе.
– Красота! – отвечаю я, обретая дар речи. Она подходит ко мне, но, не доходя фута, останавливается.
– Ты серьезно?
Я киваю, я не настолько уверен в себе, чтобы говорить слишком много.
– Они не слишком большие?
– Нет. В самый раз. То, что нужно, – севшим голосом говорю я и провожу языком по пересохшим губам.
Я не могу отвести от них глаз. Такие сиськи, когда я был еще мальчишкой, мы называли бамперами от «кадиллака».
Она улыбается:
– Я боялась переборщить с размером. Знаешь, не хотелось, чтобы на тебя смотрели, как на потаскуху.
Я молча киваю.
– Но я решила, что раз уж взялась за это дело, то доведу его до конца. Но так, чтобы было видно, что у меня есть вкус, – добавляет она застенчиво, словно школьница. – Как будто с такой бредовой идеей вообще можно говорить о вкусе.
– Они прекрасно смотрятся. Совсем как настоящие.
– А они на самом деле настоящие. Я их малость подправила, только и всего.
– Ну да. Я об этом и говорю. – Она продолжает стоять, а ее на редкость твердые, большие груди лезут мне прямо в глаза. Вот не думал, что у нее хватит смелости не только решиться на операцию, но и стоять вот так, как сейчас, позволяя, да нет, заставляя меня смотреть на нее. Она начинает новую жизнь – во всем. На самом деле. Хочется зааплодировать.
У меня эрекция. А теперь мотай отсюда! Мотай отсюда, черт бы тебя побрал!
– Я боялась тебе показаться.
– Верю, ведь я тебя знаю.
– После обеда только об этом и думала.
Член у меня встал навытяжку, чего в ее присутствии давненько уже не случалось. Сама увидит, если посмотрит. Засмущается, она не так уж смела, когда дело касается секса. Ну, теперь точно задерет нос! Наверное. Или примет вид, будто ей сказали гадость. Не знаю, мысль об эрекции как о чем-то ненужном раньше мне в голову не приходила, и от нее становится не по себе.
– Но в конце концов я подумала, что кому-то же нужно показать, какой смысл пускаться во все тяжкие, если никто ни о чем не знает? А кроме тебя, у меня никого больше нет. – Она подходит еще ближе. – А теперь потрогай их. Ты же хочешь, я знаю.
– Ничего ты не знаешь.
– Ну просто пощупай, а? В интересах медицины?
Где это она набралась такой смелости? Стоит женщине заполучить пару новых сисек, как она начинает воображать, что весь мир у ее ног. Черт, может, так оно и есть! Мне бы только радоваться за нее, а то она всегда, когда нужно было показать, что и ты не лыком шита, держалась тише воды, ниже травы!
Какие они упругие на ощупь! Пальцами я легко прикасаюсь к ним снизу – нежная и, надеюсь, безобидная ласка.
Не тут-то было. У нее невольно вырывается стон, и в тот же момент член у меня встает так, что становится невмоготу. Я отдергиваю руку, словно дотронулся до раскаленного утюга.
– Прости меня, Уилл. – Она краснеет до корней волос.
– Ничего. – Надо сматываться. И немедленно, черт побери! Но я стою как вкопанный.
– Не стоило мне этого делать. Не знаю, что на меня нашло.
У тебя потрясающие новые сиськи, ты не захотела это скрывать, или я чего-то не понимаю, тебе нужно их кому-нибудь показать, и тут подвернулся я – бывший муженек, больше похожий на евнуха, который и мухи не обидит. Ты хочешь покрасоваться, хочешь знать, что по-прежнему можешь раззадорить мужчин. Если не всех, то некоторых.
– Ты гордишься тем, что сделала, тем, как сейчас выглядишь. Понимаю. – Дышать стало легче, кое-как удалось сладить если не с тем, что творится, то, по крайней мере, с самим собой. – Сделай одолжение, надень майку.
Она надевает майку, держа руки над головой, на мой взгляд, дольше, чем следует. Придется посмотреть спектакль от начала и до конца, включая вызов актрисы на сцену.
Давно уже я не получал такого удовольствия от пива, мне на самом деле нужно было выпить, поэтому после обеда она сходила в магазин и купила его, зная, что должно или по крайней мере могло произойти, если только у нее хватит смелости. Если она собиралась показать мне свои новые груди, свое новое «я», что, как мы оба знали, ей будет трудно сделать, несмотря на внешнюю непринужденность, то должна была заодно помочь мне прийти в себя потом. Она проявила заботу обо мне, что в известном смысле значит для меня больше, чем состоявшаяся демонстрация новинки.
– Как подвигается твое дело? – Протянув руку, она берет у меня бутылку и отпивает из нее.
– Подвигается.
– Как твои помощники?
– Ничего, справляются. Землю роют.
– И Мэри-Лу тоже?
– Она особенно. – Я поднимаю голову, в ее голосе сквозят ревнивые нотки.
– Она что, хороший адвокат? – Риторический вопрос, она знает, чего Мэри-Лу стоит в профессиональном отношении. Она хочет, чтобы я возразил, начал говорить, что Мэри-Лу ничего особенного собой не представляет, что ей просто подфартило. Дудки! Признав, что это так, я бы солгал, она это знает, как знает и то, что Мэри-Лу – мой компаньон. А за компаньонов я готов стоять до конца. По крайней мере до тех пор, пока они меня не подставят. Не приведи Господь, чтобы с Мэри-Лу так вышло!
– Пока не жалуюсь. Это дело ей позарез нужно.
– Да разве ей одной? – Она ревнует, ясно как Божий день. А я и ухом не веду.
– Ты удивишься, но многие адвокаты бежали бы от этого дела сломя голову. Даже если победа окажется за нами, политики нас в порошок сотрут.
– Я бы ради такого дела ничего не пожалела. Отдала бы за него левую сиську. – Она невесело смеется. – Даже свою новую левую сиську.
– По тебе не скажешь. – Допивай пиво и вежливо откланяйся, продолжать разговор бессмысленно, чем дальше, тем хуже.
– Черта с два, Шерлок!
– Будет тебе, крошка! И не вздумай! Все меня и так готовы сожрать с потрохами.
– Извини. Я тебя ревную, ничего не могу с собой поделать.
– Тогда к чему...
– А к тому, что Мэри-Лу заполучила это дело, а я нет! Вот к чему! К тому, что она известный в городе адвокат, числится в штате солидной фирмы, почти на десять лет моложе меня, красива, вертит всеми, как ей вздумается. Знаешь, как адвокат, я лучше нее, но у нее все идет как по маслу, а у меня – нет, и если я буду куковать здесь, в Санта-Фе, то никогда в жизни не выйду в люди. Вот в чем дело, Уилл! Не сиди ты, черт побери, с такой постной физиономией!
– Тут я – пас. К тому же, если уж на то пошло, она нисколько не красивее тебя.
– Ну, по крайней мере сиськи у нее хуже! Не такие клевые, как эти дыньки! – Она выпячивает грудь, чтобы лучше было видно ее, сидящую за столом напротив. Взяв бутылку «хайнекена», делает длинный глоток. – Правда же?
Еще немного и я бы поперхнулся пивом.
– Мне пора.
– Сначала ответь.
– Не знаю. – Иной раз я говорю правду. – Я сильно в этом сомневаюсь.
– Ты спишь с ней.
– Нет. Не сплю.
– Ну, ладно, пока нет. Но будешь спать. Это вопрос времени.
– С чего ты взяла, что она согласится, даже если я захочу?
– Вреда от этого нет, а польза, может, и будет. Ты – шеф, звезда, каждой хочется потрахаться со звездой, думают, им это поможет.
– У профессионалов так не принято. – В голове крутится давняя песенка Джимми Дуранте: «Не казалось ли тебе, что ты хочешь уйти, а потом начинало казаться, что хочешь остаться?»
– Раньше тебе это не мешало. – Она встает. – Ну ладно, я тебе не судья. Дай Бог, чтобы лучше любовника, чем ты, у нее не было. – Обойдя вокруг стола, она прижимается ко мне, я грудью чувствую прикосновение ее упругих сосков. – Я ведь знаю, о чем говорю.
Она легко касается пальцами моей шеи, от этого возбуждаешься куда больше, чем от прикосновения ее грудей.
Мы трахаемся так, словно на носу конец света, ни к чему, кроме беды, это не приведет, может, за всю жизнь я не вел себя глупее и безрассуднее, а потому придумываю себе такую нелепую отговорку: ничего страшного в этом нет, потому что я все равно не буду об этом жалеть. Бред собачий: я начинаю жалеть об этом уже тогда, когда мы трахаемся, даже раньше, когда мы еще только раздеваемся. Быстро ложимся друг на друга, чтобы не осталось времени на то, чтобы задуматься, иначе все пойдет насмарку. Все должно быть непроизвольно, нужно постараться сделать так, чтобы все было непроизвольно.
«Я трахну ее так, что позабудет, как звали!», «Я трахну ее так, что на уши встанет!», «Я сейчас задам ее киске жару!» – помню весь этот хвастливый школьный треп, в котором мы упражнялись, изощряясь друг перед другом в мужском туалете, когда заскакивали туда перекурить украдкой, а в бумажнике у каждого непременно лежал презерватив. Не любовь, а подчинение. Любовной прелюдией тут и не пахнет, поцелуи, которыми я осыпаю ее новые, упругие груди, сродни животному голоду, ее чувственность только обостряется благодаря моей грубости и сильнейшему смущению, которое и она сама из-за них испытывает. Она стонет, на моей памяти нет случая, чтобы она так стонала, впиваясь зубами в подушку, чтобы ее не услышала через стены Клаудия.
Я поражен ее сексуальностью, ничего похожего на занятия любовью, которым мы предавались в то время, когда были женаты, такое впечатление, что изменились не просто груди, изменилась она сама от начала и до конца. Киска у нее становится влажной, у меня вся рука в смазке. Когда я вхожу в нее, она с такой силой вонзает мне ногти в ягодицы, что я начинаю бояться, как бы не пошла кровь. «Я трахну ее так, что позабудет, как звали!» Шутка, мне самому нужно спасать свою шкуру! Мы оба трахаемся так, что неровен час позабудем, как нас звали, таких скачек у меня раньше никогда не было.
Кончая, она зубами впивается мне в плечо, прижимая к себе с такой силой, что, того и гляди, я провалюсь внутрь нее, и тогда все – кранты! В ней прорывается наружу все – оргазм, слезы, грусть, сдерживаемая ярость. Ее страсть подобна реке, вышедшей из берегов. Мне от этого страшно.
– Не стоит нам больше этого делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59