Ну вот! выдохнул
Ярик, поставив бутылку с остатками водки на стол (несмотря на настояния
Галины Алексеевны, он, покидая ее дом, с бутылкою расстаться не пожелал
категорически) и зажег пару позаимствованных где-то на стройке прожекто-
ров. Смотри. Оценивай. Ты ж как-никак специалист.
"Как-никак" задело Галину Алексеевну, и лицо ее озарилось неким осо-
бым сладострастием, которого Ярик до сих пор никогда на этом лице не за-
мечал, которого даже и заподозрить на нем не мог, - сладострастием неог-
раниченной власти над так называемым искусством, неподвластным, как лю-
бят его создатели самодовольно считать, никому кроме них и Бога, - и,
хоть в то же мгновенье она одернула себя, согнала с лица предательское
предвкушение, Ярик уже казнился, мятался и готов был, казалось,
собственным телом броситься на смертоносные амбразуры глаз любовницы.
Ничего уже, впрочем, поправить было невозможно, во всяком случае, по
ярикову не то что деликатному, а не слишком как-то твердому характеру,
разве вот суетливо разлить по нечистым стаканам остатки "Сибирской".
Пить Галине Алексеевне больше, конечно, не следовало, но она по-
чувствовала, что, не выпив, спугнет художника, а отказаться от предстоя-
щего суда сил уже не имела, и так как ни закусить, ни даже запить ковар-
ную жидкость было нечем, бросилась в критический свой полет непос-
редственно из ожесточенной схватки с тошнотою и подступающей к горлу
рвотою.
Вот это! сказала генерал, мгновенно, безошибочно выхватив из сотен
других небольшой квадратный холстик, попорченный по краям коренным насе-
лением подвала, это же прямая антисоветчина в худшем, классическом ее
смысле. Это недостойно высокого твоего таланта! и брезгливо отбросила
холстик влево от себя. Допустим, нетвердо согласился автор, польщенный
словосочетанием "высокий талант". Она, будто только подтверждения и жда-
ла, ринулась дальше: и это, протянула цепкую руку куда-то в глубину. И
это!
Когда экспозиция была очищена от откровенных антисоветчины и порног-
рафии, разговор, несмотря на несколько заплетающийся язык тайного совет-
ника, принял характер более утонченный. Например, графическая серия,
вдохновленная ошибочно напечатанным и справедливо забытым "Иваном Дени-
совичем", навлекла на художника обвинение в спекулятивности и паразити-
ровании на теме. Ты сам посуди, объяснялась Галина Алексеевна перед Яри-
ком, который вовсе и не требовал никаких объяснений, а мрачно молчал,
словно уже придумал что-то, решил, и только выжидал удобного момента,
чтобы решение свое привести в исполнение. Ты сам посуди: кто бы, что бы
и как бы скверно ни нарисовал или, скажем, ни написал про лагерь - это
всегда будет волновать, будить сострадание. При чем же здесь живопись?
При чем линия? При чем, в конце концов, искусство?! Вспомни ту нашу кар-
тиночку, про солдат!
Ободренная превратно понятым угрюмым безмолвием подсудимого, Галина
Алексеевна утратила последние остатки самообладания и, по мере того, как
росла на полу стопка отсеиваемых картин и рисунков, все более и более
радужные перспективы раздражали внутренний ее взор: постепенное, сегод-
няшней ночью начавшееся приручение маленького своего Модильяни, введение
его в номенклатуру и, в конце концов, скромная свадьба и долгое семейное
благополучие: они жили счастливо и умерли в один день. А п-пить я ему
больше н-не п-позволю!
Внутренний монолог, впрочем, ничуть не мешал внешнему, и последний
становился все глаже, формулировки все обкатаннее, чеканнее, голос ма-
ло-помалу набирал силу и вот уже гулко гремел под низкими подземными
сводами: ведь чем одним живет человек? Надеждой! Чего он вправе ждать от
искусства?? Надежды!! Что должен, что обязан дать ему художник???
На-деж-ду!!! Константиновну, буркнул Ярик, но слух Галины Алексеевны не
счел сомнительную эту, диссидентскую острту достойною замечания, а голос
меж тем продолжал: вот, например, полотно! Оно ведь абсолютно беспрос-
ветное, черное. Ты согласен? черное? Согласен? От него же повеситься хо-
чется. Кому оно несет радость? Кому дает силы? Кому, наконец, служит?!
Красоте! стыдливо промямлил Модильяни и тут же пожалел, что открыл рот.
Истине! На сей раз Галина Алексеевна решила расслышать, но ответила
крайне лапидарно: просто повторила два эти сиротливые слова с уничтожаю-
ще-саркастическою интонацией, и черный холстик пополнил груду антисовет-
чины, порнографии и спекуляции.
Минут сорок спустя отделение зерен от плевелов было завершено, Ярик
погасил прожектора, сник в углу колченогого фанерного диванчика. На пе-
риферии сразу зашуршало, замелькали серые тени, Галине Алексеевне стало
жутко. Она попыталась прижаться к возлюбленному, но тот, хоть и не
отстранился, был жесток и неподатлив. Обиделся? с тревогою спросила при-
тихшая героиня. Ты замечательный мастер! Эти картины (она кивнула на
прореженную экспозицию) составили бы! да еще и составят, непременно сос-
тавят! честь любой коллекции, любой галерее. Придет время, и они станут
государственным достоянием, будут стоить бешеных денег! О тебе напишут
мемуары и монографии! А сегодня? вдруг обернулся художник, и зрачки его
странно вспыхнули изнутри чем-то красным. А сегодня - слаб купить? Вот
ты, лично - ты купила бы их сегодня? Для своего министерства?..
Н-ну, во-первых! начала Галина Алексеевна и тут же остановилась: ее
встревожил этот странный багровый блеск, и, хоть она и попыталась успо-
коить себя рационалистическим объяснением, что это, дескать, наверное,
отразилось глазное дно, что будто именно такое сверкание видела она
как-то и раньше: у покойного Чичикова, - преодоление зловещего эффекта
далось ей не так просто. Во-первых, покупка картин для министерства не
входит в мою компетенцию! Не доверяют? сыронизировал Ярик и тут же про-
должил атаку: а во-вторых? Во-вторых! (Галина Алексеевна пропустила мимо
ушей и иронию) нам бы, пожалуй, не выделили средств, даже по перечисле-
нию. Вот мебель собирались менять, и то! У нас, знаешь, культура финан-
сируется из остатков! Ну, а в принципе? не унимался совсем, казалось,
протрезвевший собеседник и напирал на Галину Алексеевну требовательным,
гипнотизирующим, бездонным взглядом. В принципе! В принципе?.. генерал
несколько оробела. В принципе - разумеется. Они даже слишком для нашего
заведения хороши! В таком случае (Модильяни сделал широкий кругообразный
жест правой рукою и с угрюмой торжественностью завершил) я вам их дарю!
И лишь на полпути к цели, к Китайскому проезду, зажатая в такси-уни-
версале между Яриком и его продукцией, попыталась Галина Алексеевна
осознать по-настоящему ужас своего положения, но и тут успокоилась, ре-
шив, что все равно из яриковой сумасшедшей затеи ничего не получится,
что никто их не пустит в министерство посреди ночи и что, когда не пус-
тят, она уговорит художника поехать к ней, и там, может быть, наконец,
случится то желанное, о чем она не решалась намекать возлюбленному вот
уже добрые пятнадцать лет!
Ну что же ты? говорит Ярик, когда они выходят из машины, остановив-
шейся прямо у дверей министерства, а сам принимается выгружать холсты и,
привалив первый к стеночке, ставить их один за другим ребром на асфальт.
Звони! Галина Алексеевна, все еще уверенная, что их не пустят и что, та-
ким образом, экстравагантное ее ночное приключение окончится безопасно и
даже, может, и благополучно, да к тому же и несколько чрезмерно дерзкая
от выпитого алкоголя, придавливает черную кнопочку. За аквариумными
стеклами вестибюля загорается слабый далекий свет; движется, словно ги-
гантская рыба плывет, чья-то неясная фигура; клацает металл замка, и на
пороге открывшейся двери появляется охранник. Он в форме, однако, столь
же, как Ярик, демонстративно зарос волосами, и выражение его лица отнюдь
не вызывает ассоциаций с покоем, порядком и прочною государственностью.
Короче, любому нормальному человеку в секунду стало бы ясно, что приплыл
диссидент.
Старик! какими судьбами?! Ого, да ты с кадрой! (Диссидент, с первого
мига сосредоточившийся на художнике, удостаивает при этих словах взгля-
дом и Галину Алексеевну). Заваливайте. Я тут сегодня как раз один. И вы-
пить найдется! - и Ярик узнает приятеля, и они уже обмениваются и руко-
пожатиями, и неловкими поцелуями, тычками скорее, куда-то в бороды, и
полубессмысленными фразами вроде ну как ты? или видишь кого из наших?
какими и всегда обмениваются не слишком близкие, хоть давние, знакомцы,
случайно встретившиеся после продолжительной разлуки, - и вот оба зано-
сят уже холсты в вестибюль, и Ярик объясняет диссиденту цель визита и
просит содействия, а тот кивает понимающе да с периодичностью автомата
приборматывает: об чем базар, старик? об чем базар?..
И тут-то Галина Алексеевна сознает, наконец, что от акции, на которую
она сама дала согласие, не отвертеться, - убежать разве, что есть духу,
- но бежать почему-то совсем не хочется: и ноги нетверды, и мрачная
безд_на щекочет, провоцирует показать кому-то, не вполне, впрочем, по-
нятно, кому именно, - язычок, и голова удивительно упоительно кружится,
и перед глазами мелькают в нелогичной последовательности темные, незна-
комые в дежурном освещении лестницы и коридоры, комнаты и кабинеты, да-
же, кажется, ее собственный, мелькает диссидент, мелькает Ярик, мелькают
стремянка, рамы, холсты, веревки, мелькает ножовка в яриковой руке: он
что-то там пилит, подгоняет, - но вот мелькание становится все менее
сумбурным, вот и вовсе останавливается, и Галина Алексеевна обнаруживает
себя в компании Ярика (диссидент куда-то исчез) в кабинете самого ми-
нистра, в кабинете, где она бывала тысячи раз и никак не могла вообра-
зить себе такого тысяча первого.
Уже по-утреннему серо и вполне можно обойтись без электричества. Зе-
леному сукну старинного стола приветливо улыбается со стены черно-белый
Вождь Мирового Пролетариата (Галина Алексеевна и пьяная убедила возлюб-
ленного не трогать портретов), а Ярик, стоя на стуле, укрепляет на про-
тивоположной стене последнее из привезенных полотен, то самое, на кото-
ром, по случаю, изображены дворовые мальчишки, карнавальные амуры, что
подглядывали за ними и нахально мешали их любви в давнюю предновогоднюю
ночь. Выше! Еще чуть! Левый, левый угол! делает поправки Галина Алексе-
евна таким профессиональным тоном, словно всю жизнь развешивала картины,
- и, удовлетворясь, наконец, параллельностью горизонталей рамы покрытому
ковром полу, пятится назад, пока не упирается несколько против прежних
времен потяжелевшею талией в монументальное произведение мебельно-канце-
лярского искусства.
Модильяни слышит толчок и оборачивается. Общим планом, но одновремен-
но и во всех подробностях, он видит: огромное зеленое поле, закапанное
разноцветными чернилами столь ненамеренно-замысловато, что пятна склады-
ваются в удивительно стройный орнамент; частые короткие вертикали крас-
ных точеных балясинок, что, поддерживая три обводящих столешницу пе-
рильца, задают совершенно безумный опорный ритм; вишневые квадраты
сафьяновых папок "к подписи"; светлый прямоугольник письменного прибора;
радужный веер разноцветных карандашей в пластмассовом, телесного цвета
стаканчике; три телефонных аппарата: белый, серый и черный, а на белом,
большом - герб державы и красную лампочку; видит и ее: поддатую, уста-
лую, немолодую, но безусловно счастливую женщину, носительницу обворожи-
тельных в контексте линий и пятен: малинового - кофточки и трех палевых,
перекликающихся с письменным прибором, разновеликих: лица и рук. Худож-
ник задерживается так на мгновенье; в мозгу его происходят какие-то
странные процессы, невероятные по интенсивности и совершенно не поддаю-
щиеся регистрации, - потом спрыгивает со стула и плавным сильным жестом
нарушает композицию, смешивает малиновое с зеленым.
Спустя несколько мгновений колористическое однообразие серого паласа
нарушают темно-синие пятна итальянских сапожек, а потом и запутавшееся в
облаке паутинных колгот нежное салатное пятно трусиков!
Впрочем, ни любопытные цветовые эти сочетания, ни собственное и ни
любовницы тяжелое дыхание не мешают нашему художнику осознать, что по-
рыв, бросивший его к столу, при всей истинности и необоримости, не есть
ни порыв любви, ни даже похоти, а чего-то третьего, пока непонятного, и
что зародился он еще там, в подвале, несколько часов назад, в тот самый
момент, когда под действием генералова критического выступления, нелепо
и, в общем-то, в шутку, предложен был государству ненужный, неудобный
этот подарок, - а теперь лишь, созревший, высвобождается в не без
ехидства подтасованном месте.
Для Галины же Алексеевны этот рассветный час становится звездным ча-
сом первого и последнего в жизни оргазма, столь могучего, что наступле-
ния его неспособны предотвратить ни отчетливо, словно галлюцинация, слы-
шимая из прошлого песенка про роковую судьбу черного кота, ни нахальные
рожи карнавальных мальчишек, устроившиеся в прямоугольной раме, словно в
окне общежития, ни даже осуждающий взгляд Вождя Мирового Пролетариата, -
словом, неспособен предотвратить весь мир, который из экстравагантных,
стробоскопически меняющихся ракурсов видит опрокинутая ее голова, ме-
чась, мотаясь по зеленому сукну уникального канцелярского порождения!
Когда Ярик, брезгливо поглядывая на порозовевшего тайного советника,
вопли и непристойные извивы которой всего минуту назад чуть не вызвали у
художника приступа натуральной рвоты, застегивает молнию на джинсах, в
голове его словно включается вдруг телетайпный аппарат прямой связи, та-
кой как раз, какой стоит за стеною, в приемной министра, - включается и
с мерным постукиванием печатает на телеграфную ленточку текст, объясняю-
щий смысл порыва, однако, совершенно, увы, нецензурный:
Е..Л Я ВАШЕ МИНИСТЕРСТВО ТЧК
Вот тк вот. А вы говорили: первая любовь!..
Ярик остановил оранжевое олимпийское такси, в котором они покидали
министерство, у огромного мусорного бака, приютившегося в глубине старо-
го зеленого дворика, открыл багажник и принялся устало и индифферентно,
безо всякой злобы и ненависти, перебрасывать в вонючие помойные недра
образцы пейзажной, жанровой и военно-патриотической живописи, похищенные
с коридорных и кабинетных стен, а Галина Алексеевна, посидев минут-
ку-другую на заднем диванчике машины, выбралась под яркие косые лучи
наступившего раннего весеннего утра и, не оборачиваясь, пошла. Ярик не
окликнул, даже, кажется, не заметил ее бегства, и в этот момент ей со-
вершенно очевидно сделалось, что не встретятся они больше никогда, разве
как-нибудь случайно, в метро, да и то постараются друг друга не узнать.
Добравшись до постели, Галина Алексеевна провалилась в тяжкий, болез-
ненный, похмельный сон, и одному Богу известно, что за видения чередова-
лись в воспаленном ее мозгу с мутными проблесками реальности, в которые
ужас содеянного становился доступен осознанию. На службу генерал решила
не ходить более никогда, а вот тк вот, лежа под одеялом, тихо умереть от
стыда, одиночества и голода.
Хотя полные восемь часов рабочего дня были таким образом пропущены,
отговориться за них кое-как еще было можно, но Галина Алексеевна не пош-
ла на службу и назавтра, и на третий, по счастию оказавшийся пятницею,
день. На исходе же воскресенья решила, что понести справедливое наказа-
ние и испить чашу унижения до дна обязана во всяком случае, прибрала на
кухне заплесневевшие, загнившие остатки пресловутого ночного пиршества,
включила телефон и поставила будильник на обычные семь-пятнадцать.
Первое, что увидела Галина Алексеевна, подходя к родному учреждению,
был обосновавшийся на асфальте у помойного уголка знаменитый на все ми-
нистерство огромный стол, свидетель и соучастник ужасающего ее падения.
Он, хоть и пытался держаться самоуверенно, выглядел все же как-то удиви-
тельно жалко: из-за того, наверное, что на верхней его, изумрудной, в
привычных чернильных кляксочках плоскости отчетливо, подобно полянкам
ромашек на весеннем лугу, выделялись неприличные белесые пятна и источа-
ли (так Галине Алексеевне показалось) острый, пронизывающий запах темно-
го ее сладострастия. Генерал постаралась проскользнуть мимо стола по
возможности незаметно, как тень, и вот уже шла, потупив очи, сама не
своя, длинными коридорами учреждения, а злополучные модильяниевы полотна
кричали со стен, лезли под полуприкрытые веки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70