- спросила Нинка.
- Столько стю я! - отрезал молодой, и светлый, прозрачный глаз его,
подобный кусочку горного хрусталя, на мгновенье сверкнул безумием.
- И что вы намерены со мной делать?
- Жить, - ответил тот.
- А если не подойду?
- Перепродам.
- Много потеряете, - бросил реплику адвокат.
- Тогда убью, - и снова - безумный блеск.
Нинка коротко глянула на хозяина, пытаясь понять: про убийство - шут-
ка это или правда? - и решила, что, пожалуй, скорее правда!
Не слишком ли все это было эффектно? Не чересчур? Передышка во всяком
случае необходима:
!птички, поющие на рассвете над кое-где запущенным до неприличия,
кое-где - до неприличия же зареставрированным Донским монастырем: именно
отсюда, от Отдела Сношений или как он у них там? очень ранним рейсом от-
бывает в Иерусалим группа паломников; кто уже забрался внутрь, кто топ-
чется пока возле - автобуса; все сонные, зевающие: двое-трое цивильных
функционеров старого склада, двое-трое - нового; упругий, энергичный,
явно с большим будущим тридцатилетний монах; несколько солидных иерар-
хов; злобная, тощая церковная староста из глубинки; непонятно как ока-
завшаяся здесь интеллигентного вида пара с очень болезненным ребенком
лет тринадцати; вполне понятно как оказавшаяся здесь пара сотрудников
службы безопасности, принадлежность к которой невозможно как описать,
так и скрыть и, наконец, разумеется, Нинка: снова в черном, как тогда, в
лавре, только в другом черном, в изысканном, в дорогом, - крестик лишь
дешевенький, алюминиевый, которым играла, тоскуя, читая Евангелие, тог-
да: в недавнем - незапамятном - прошлом!
- Отец Гавриил, - подавив зевок ладонью, интересуется один иерарх у
другого. - Вы консервов-то захватили?..
!улицы летней утренней Москвы, на скорости и в контражуре кажущиеся
не так уж и запущенными, на которые смотрит Нинка прощальным взглядом!
!выход из автобуса у самораздвигающихся прозрачных дверей, за тем од-
ним только нам нужный, чтобы, готовя точку первого периода нинкиного
пребывания на российской земле, мелькнула неподалеку ожидающая хозяина
знакомая "Волга" 3102 со жлобом-водителем, прикорнувшим, проложив голову
трупными руками, на руле!
!превратившееся в форменный Казанский вокзал с его рыгаловками, оче-
редями, толкучкою, узлами, с его сном вповалку на нечистом полу, с его
деревенскими старичками и старушками Шереметьево-2!
!прощальный, цепкий, завистливый взгляд юного бурята-пограничника,
сверяющий Нинку живую с Нинкою сфотографированной и!
!кайф, торжество, точка: разминаясь с ним на входе-выходе, Нинка вы-
совывает язык и, отбросив дорожную сумку, делает длинный нос возвращаю-
щемуся с большим количеством барахла на Родную Землю вельможе, Николаю
Арсеньевичу, сережиному отцу.
Самолет взмывает, подчистую растворяется в огромном ослепительном
диске полчаса назад вставшего солнца - и вот она, наконец - Святая Зем-
ля!
Еще не вся группа миновала паспортный контроль (а Нинка, словно испу-
гавшись вдруг сложности и двусмысленности собственной затеи, которую,
занятая исключительно преодолением преград, и обдумать как следует не
успела прежде, - оказалась в хвосте), как внутреннее радио, болтавшее
время от времени на всяческих языках, перешло на единственный Нинке по-
нятный, сообщив, что паломников из России ожидают у шестого выхода.
Ожидал Сергей.
Нинка, счастливо скрытая от него спинами, имела время унять сердечко
и напустить на себя равнодушие; на Сергея же, увидевшего ее в самый мо-
мент, когда Нинка, им подсаживаемая, поднималась в автобус, встреча про-
извела впечатление сильнейшее, которое он даже не попытался скрыть от
всевидящих паломничьих глаз.
Нинка кивнула: не то здороваясь, не то благодаря за пустячную стан-
дартную услугу, и, не сергеев вид - никто и не понял бы: шапочно ли зна-
комы юная паломница и монах или встретились впервые.
Автобус отъезжал от сумятицы аэропорта. Сергей мало-помалу брал себя
в руки. Нинка с любопытством, наигранным лишь отчасти, глядела в окно.
- Добро пожаловать на Святую Землю, - вымолвил, наконец, Сергей в
блестящую сигарету микрофона. - Меня звать Агафангелом. Я - иеромонах,
сотрудник Русской православной миссии и буду сопровождать вас во всяком
случае сегодня. Вы поселитесь сейчас в гостинице, позавтракаете и едем
поклониться Гробу Господню. Потом у вас будет свободное время: можно по-
ходить, - улыбнулся, - по магазинам. А вечером, в (Нинка не разобрала
каком) храме состоится полунощное бдение.
Нинка оторвала взгляд от проносящейся мимо таинственной, загадочной
заграницы ради Сергея: тот сидел на откидном рядом с водителем и ту-
по-сосредоточенно пожирал взглядом набегающий асфальт, но удары монахова
сердца перекрывали, казалось, шум мотора, шум шоссе, - во всяком случае,
и злобная тетка, церковная староста, услышала их внятно!
Разумеется, что поселили Нинку как раз с нею. Староста распаковывала
чемодан: доставала и прилаживала к изголовью дешевую, анилиновыми крас-
ками повапленную иконку, рассовывала: консервы - в стол, колбасу - в хо-
лодильник, вываливала на подоконник, на "Правду" какую-то "саратовскую",
сухари и подчеркнуто, враждебно молчала. Молчала и Нинка, невнимательно
глядя из окна на панораму легендарного города.
Староста буркнула, наконец:
- Знакомый, что ли?
- Кто? - удивилась Нинка так неискренне, что самой сделалось смешно и
стыдно.
- Никто, - отрезала староста. - Ты мне смотри!
Нинка обернула надменное личико и нарисовала на нем презрительное
удивление.
- Позыркай, позыркай еще. Блудница, прости Господи! - перекрестилась
староста.
Нинка мгновенье думала, чем ответить, и придумала: решила перео-
деться.
Староста злобно глядела на юную наготу, потом плюнула: громко и смач-
но.
В дверь постучали.
- Прикройся, - приказала староста и пошла отворять, но Нинку снова
несло: голая, как была, стала она в проеме прихожей, напротив дверей, в
тот как раз миг, как они приотворились, явив Сергея.
Сергей увидел Нинку, вспыхнул, староста обернулась, снова плюнула и,
мослами своими выступающими пользуясь, как тараном, вытеснила монаха в
коридор:
- Хотели чего, батюшка?
- Д-да! узнать! как устроились.
- Слава тебе, Господи, - перекрестилась староста. - Сподобил перед
смертью рабу Свою недостойную!
В монастыре Святого Саввы народу было полным-полно.
Монах как бы невзначай притиснулся к Нинке, вложил в ладонь микроско-
пический квадрат записки и так же невзначай исчез. Нинка переждала мину-
ту-другую, чтоб успокоилась кровь, развернула осторожненько.
"Я люблю тебя больше жизни. Возвращайся в номер. Сергей".
Нинка закрыла глаза, ее даже качнуло! Странная улыбка тронула губы,
которые разжались вдруг в нечаянном вскрике: жилистая, заскорузлая,
сильная старостина рука выламывала тонкую нинкину, охотясь за компрома-
том.
- Отзынь! - зашипела Нинка. - Я тебе щас! к-курва! - и лягнула ста-
росту, чем обратила на себя всеобщее осуждающее внимание, вызвала усми-
ряющий, устыжающий шепоток.
Нинка выбралась наружу, к груди прижимая записку в кулачке, огляде-
лась, нет ли Сергея поблизости, и остановила такси!
Автору несколько неловко: он сознает и банальность - особенно по ны-
нешним временам - подобных эпизодов, и почти неразрешимую сложность опи-
сать их так, чтобы не технология и парная гимнастика получились, а Поэ-
зия и выход в Надмирные Просторы, но не имеет и альтернативы: нелепо
рассказывать про любо_вь (а автор надеется, что именно про любовь он
сейчас и рассказывает), по тем или иным причинам обходя стороною минуты
главной ее концентрации, когда исчезает даже смерть.
В крайнем случае, если за словами не возникнет пронизанный нестерпи-
мым, как сама страсть, жарким африканским солнцем, чуть-чуть лишь смик-
шированным желтыми солнечными же занавесками, кубический объем, потеряв-
ший координаты в пространстве и времени; если не ощутится хруст, све-
жесть, флердоранжевой белизны простыней; если не передастся равенство
более чем искушенной Нинки и зажатого рефлексией и неопытностью, едва ли
не девственностью Сергея пред одной из самых глубоких Тайн Существова-
ния, равенства сначала в ошеломляющей закрытости этих Тайн, а потом - во
все более глубоком, естественном, как дыхание, их постижении; если, ли-
шенные на бумаге интонации слова Сергея, выкрикнутые на пике:
- Я вижу Бога! вижу Бога! - вызовут у читателя только неловкость и
кривую улыбку - лучше уж, признав поражение, пропустить эту сцену и сра-
зу выйти на нетрудный для описания, наполненный взаимной нежностью тихий
эпизод, экспонирующий наших героев: обнаженных, обнявшихся, уже напитан-
ных радиацией Вечности и ведущих самый, может быть, глупый, самый корот-
кий, но и самый счастливый свой разговор.
- Еще бы день! ну - два! и я бы не выдержал: бросил все и зайцем,
пешком, вплавь, как угодно - полетел бы к тебе. Я больше ни о чем!
больше ни о ком думать не мог!
- А я, видишь, и полетела!
- Вижу!
- Пошли в душ?
Струйки воды казались струйками энергии. Нинка с Сергеем, стоя под
ними, хохотали, как дети или безумцы, брызгались, целовались, несли вы-
сокую чушь, которую лучше не записывать, а, как в школьных вычислениях,
держать в уме, ибо на бумаге она в любом случае будет выглядеть нелепо,
- потому не услышали, никак не приготовились к очередному повороту сюже-
та: дверь отворилась резко, как при аресте, проем открыл злобную старос-
ту и человек чуть ли не шесть за нею: руководителя группы, мальчика из
службы безопасности, паломника-иерея, еще какого-то иерея (надо полагать
- из Миссии), гостиничного администратора и даже, кажется, полицейского.
- Убедились? - победно обернулась к спутникам староста. - Я зря не
скажу!
В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе
с Нинкою - и снова через зеркало - на падающие из-под машинки клочья
сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко
остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупа рубахе, стоит он, счастли-
вый, обнимая счастливую Нинку на одном из иерусалимских возвышений и по-
казывает поворотом головы то туда, то сюда:
- Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусо-
чек зелени - Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, а иродов дво-
рец!
- В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою,
ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана! - перебив,
завораживающе ритмично декламирует Нинка из наиболее популярного китче-
вого романа века.
- Ого! - оборачивается Сергей.
- А то! - отвечает она.
И оба хохочут.
- А хочешь на Голгофу? - спрашивает расстрига, чем несколько Нинку
ошарашивает.
- В каком это смысле?
- В экскурсионном, в экскурсионном, - успокаивает тот.
- В экскурсионном - хочу.
Не то что б обнявшись - атмосфера храма, особенно храма на Голгофе,
от объятий удерживает - но все-таки ни на минуту стараясь не терять ощу-
щения телесного контакта, близости, наблюдают Нинка с Сергеем из уголка,
от стеночки, как обступила небольшая, человек из восьми, по говору -
хохляцкая - делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, по-
луметровый в глубину, колодец, куда некогда было установлено основание
Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохаты-
вают.
- Чего это они? - любопытствует Нинка.
- Есть такое суеверие, - поясняет Сергей, - будто только праведник
может сунуть туда руку безнаказанно.
- Как интересно! - вспыхивает у Нинки глаз, и, едва хохлы, из которых
никто так и не решился на эксперимент, покидают зал, Нинка бросается к
колодцу, припадает к земле, сует в него руку на всю глубину.
Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу,
поджимается весь, ожидая удара молнии или черт там его знает еще чего, -
однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинка глядит на
расстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою оче-
редь.
- Пошли! - резко срывается Сергей в направлении выхода. - Чушь со-
бачья! Смешно!..
Бородатый человек лет сорока пяти сидел напротив наших героев за сто-
ликом кафе, вынесенным на улицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой
усталостью, травил, распевал соловьем:
- Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще - в Израиле. Тут в
воздухе разлита не то что бы, знаете, ненависть - нелюбовь. Да и чисто
прагматически: война, взрывы! И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно
русского монаха убили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли де-
ло Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, а Париж!.. Монмартр!
Монпарнас! А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не
фонтан: в смысле для меня, для человека усталого. В Париже учиться надо.
А мое студенчество - так уж трагически получилось - пришлось на Москву.
Но вам еще ничего, по возрасту. Впрочем, когда молод, и Москва - Париж.
Что же касается меня, были б деньги - нигде б не стал теперь жить, кроме
Лондона. Самый! удобный! самый комфортабельный город в мире. Но, конеч-
но, и самый дорогой. Ковент-гарден в пятницу вечером!.. Пикадилли-сер-
кус!.. А на воскресенье - в Гринвич: "Кати Сарк", жонглеры! Увы, увы,
увы!.. Так! что же еще? Италия - это все равно, что Армения, но вот!
есть - на любителя - сумрачные страны: Скандинавия, Дания, приморская
Германия. Уникальный, знаете, город Гамбург!
- Гамбург? - вставила вдруг, переспросила Нинка. - Один джентльмен
как-то сказал, что в Гамбурге, на Риппер-бан, за меня дали бы максимум
двести марок. Риппер-бан - это что?
- Вроде Сен-Дени в Париже, - отозвался всезнающий соотечественник, -
вроде Сохо в Лондоне, хотя Сохо куда скромней. Но вы не волнуйтесь: та-
кие, как вы, на Риппер-бан не попадают. В худшем случае!
- Отто? - с некоторым замедлением осведомился Сергей.
- Отто не Отто, - кокетливо отмахнулась Нинка.
- Вон оно что! - Сергей в мгновенье сделался мрачен, угрюм. - Надо же
быть таким кретином! Они тебя наняли, да? Отто с матушкой? Скажи честно
- ты ж у нас девушка честная!
Бородач притих: тактичное любопытство, чуть заметная опаска.
- Нет, любимый, - ответила Нинка с волевым смирением. - Не наняли. Я
- сама.
- Сама?! Как же! Парикмахерша! Откуда ты деньги такие взяла?!
- Деньги?! - входила Нинка в уже знакомый нам азарт. - На нашей Рип-
пер-бан заработала: у "Националя"! Смотрел "Интердевочку"? Хотя, откуда?
У вас там кино не показывают: молятся и под одеялом дрочат!
- А с визой для белых сейчас в Европе проблем нету. На три месяца, на
полгода. Потом и продляют. Идете в посольство! - попытался бородач если
не снять конфликт, то, по крайней мере, изменить время и место его раз-
решения.
- Ф-фавен! - бросила Нинка Сергею.
- Любопытное словцо! - заметил бородач. - От "фвна", что ли?
- От "козла", - вежливо и холодно пояснила Нинка и встала, пошла:
быстро, не оглядываясь.
- Догоняй, дурень! - присоветовал бородач, и Сергей, вняв совету, се-
бе ли, побежал вслед:
- Нина! Нина же!
В сущности, это была еще не ссора: предчувствие, предвестие будущих
разрушительных страстей, однако, на пляже, на берегу моря, сидели они
уже какие-то не такие, притихшие: загорелая Нинка и белый, как сметана,
Сергей.
Нинка лепила из песка замок.
- Я никогда в жизни не бывала на море!
- А меня предки каждое лето таскали. В Гурзуф! Ну, поехали в Гамбург!
поехали! Я немецкий хорошо знаю.
- С чего ты вбил в голову, что я хочу в Гамбург?! Если б она меня
послала, сказала б я тебе первым делом, чтоб ты ни в коем случае не
возвращался? - Нинка чувствовала тень вины за тот разговор, то согласие
на дачной веранде в Комарово - тем активнее оправдывалась.
- Да ну их к черту! - у Сергея был свой пунктик. - Убьют - и пускай!
- Хочешь оставить меня вдовою?
- Собираешься замуж?
- А возьмешь?
- Догонишь - возьму! - и Сергей сорвался с места, побежал по песку,
зашлепал, взрывая мелкую прибрежную воду, обращая ее в веера бриллиан-
тов.
Нинка - за ним: догнала, повисла на шее:
- Теперь не отвертишься!
- Так что: в Гамбург?
- Как скажешь! Берешь замуж - отвечай за двоих!
Они ожидали рейса на Гамбург, а через две стойки проходила регистра-
цию отбывающая в Москву группа знакомых нам паломников.
- П-попы вонючие! - сказала Нинка. - Мало, что содрали впятеро - от-
казались вернуть деньги и за гостиницу, и за обратный билет.
- Сколько у нас осталось? - осведомился Сергей, которого чуть-чуть,
самую малость, покоробили нинкины "попы".
Нинку тоже покоробило:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70