седые, полулысые: фиалки, соратницы Ильича, персональные пенсионерки со-
юзного значения, и хоть набралось последних сравнительно немного, от них
прямо-таки воротило с души. Дядя Вася, а что сегодня за кино? спросила
уже представившаяся поздравляльщица, и дядя Вася ответил: Молодая гвар-
дия. О-о-о-о-о! понеслось восторженное из укрытых покуда грудей, словно
шайбу забили на стадионе, и мне стало гаже прежнего, потому что я никог-
да не мог переносить единодушия масс, пусть даже таких небольших, как
скопилась в вестибюльчике.
Дядя Вася выполз из-за гардеробной стойки и, стуча копытом, распахнул
широкие двери, и кинозал - в подушках, сшитых вместе и разрозненных, в
коврах, в диванчиках, в софах, тахтах, широких креслах, уставленный под-
носами с питьем и закусью, мягко освещенный - кинозал принял нас в свое
чрево. Недолго думая, я прилег на подушки и стал посасывать ломтик саля-
ми с ближайшего подноса, а свет принялся лениво гаснуть, и экран замер-
цал титрами той самой картины, которую я не раз и не два видел в Но-
во-Троицком, в детстве, с отцом еще и с мамою, и в юности, в Горьком - и
дамы зашевелились, зашуршали одеждами, и чьи-то жирные пальцы потянулись
ко мне, лаская, расстегивая пуговицы, молнии - я держался изо всех сил,
понимая, что вынужден быть послушным - держался, стараясь сосредоточить
внимание на экране: там все шло, как и должно идти, и на меня даже нака-
тила эдакая ностальгическая волна, но тут неожиданная панорама с серьез-
ных лиц клянущихся молодогвардейцев открыла голые их - ниже пояса - те-
ла, блудящие, похотливые руки - все это под торжественные звуки торжест-
венных слов - а потом губы, произносящие слова, снова оказались в кадре,
но уже опустившись в него сами, и тянулись к волосящимся пахам, и про-
пускали между собою язычки, и те, жадные, начинали облизывать, обрабаты-
вать набрякшие гениталии того и другого пола, и клятва, и прежде ма-
ло-помалу терявшая стройность, пошла вразброд, вовсе сошла на нет, сме-
нилась тяжелым, прерывистым, эротическим дыханием! Я много пересмотрел в
свое время французских порноленточек и слишком хорошо знал, что действу-
ют они только первые минут десять, а потом однообразие происходящего на-
чинает навевать необоримую скуку, но тут и первые десять минут на меня
не подействовали, разве обратным порядком - и я с тоскою подумал, что не
сумею, пожалуй, расплатиться за право выехать, окажусь некредитоспосо-
бен, а глаза, привыкшие к полутьме, разглядывали в мелькающих отсветах
экрана старинный, за кованой решеткою, погасший камин в углу; на мрамор-
ной его полке бюстики основоположников, по семь каждого, один меньше
другого, словно слоники; ужасного вида щипцы и, наконец, метлы, целую
рощу метел, прислоненных к каминному зеву: ручки никелированные, с раз-
ными лампочками и кнопками; попутно глаза замечали и дам, которые, потя-
гивая датское пиво и фанту, посасывая сервелат, разоблачались в разных
углах, переползали, перекатывались по полу, образовывая текучие, меняю-
щиеся группки, перешептывались о какой-то ерунде, чуши: Мария, где тру-
сики-то брала? А, Мария? В пятьдесят четвертом. В каком - в каком? В
пятьдесят четвертом!
4. КРИВШИН
В пятьдесят четвертом ссылка отменилась, и Дмитрий Трофимович, как ни
уговаривали его остаться в МТС (что, может, и было бы в каком-то смысле
правильно для него и хорошо) забрал с собою сына, не забрал - до време-
ни, пока устроится - жену и переехал в Горький, где, наконец, с опозда-
нием на добрые пятнадцать лет, и поступил на ГАЗ, в техбюро, на де-
вятьсот пятьдесят рублей оклада. Жилья раньше чем через три-четыре года
не обещали - пришлось покуда снимать комнату в деревянном окраинном пе-
реулке, в полдоме, что принадлежал речнику-капитану, умирающему от рака
легких, и жене его, Зое Степановне, пятидесятилетней, курящей папиросы
Беломорканал и выпивающей, некогда, надо полагать, весьма хорошенькой.
Другие полдома занимали евреи, мать с сыном, Фанечка и Аб'гамчик, как с
утрированным акцентом и, возможно, несогласно с паспортными данными зва-
ла их Зоя Степановна. О Фанечке и Аб'гамчике, то есть, об их нацио-
нальных особенностях, на русской половине время от времени происходили
не вполне понятные Волку разговоры, в результате которых соседи окута-
лись некой таинственной дымкою, и, когда Волк видел их в саду, отделен-
ном от сада Зои Степановны негустым, невысоким, однако, глухим, без про-
хода, без калиточки забором, любопытство хорошенько разглядеть боролось
с почти на грани суеверного ужаса стеснением. Сад у Зои Степановны был
большой, росли там яблони, пара вишен, кусты юрги, малины, крыжовника,
черной смородины, и много цвело цветов, но двух только, крайне парадных,
громоздких разновидностей: гладиолусы и георгины. Ближе к осени, когда
полуживой, высохший капитан впитывал нежаркое солнце и строил планы на
будущее лето, когда поправится, Зоя Степановна собирала ягоды и яблоки -
Волк помогал ей с большой неохотою, по приказу отца - а из цветов сос-
тавляла гигантские, уродливые, похожие на башни нижегородского кремля
букеты и носила продавать на угол Кузнечной улицы. Еще в саду было нес-
колько огородных грядок, глубокий погреб со льдом, помойная яма, ком-
постная куча и водопровод.
Зимою, когда капитан, наконец, умер, Волк с абсолютной ясностью понял
то, что, в общем-то, смутно чувствовал и прежде: отец никогда не выпишет
мать - и дело вовсе не в Зое Степановне, вернее, как раз в Зое Степанов-
не, но место ее могла занять любая другая зоя степановна - просто эта
оказалась под рукою, как пятнадцать лет назад под рукою оказалась мать.
Впрочем, Волк отнесся к тому, что понял, едва не равнодушно, отмечая
только, что Зоя Степановна вкусно готовит на электроплитке яичницу-гла-
зунью: тонким слоем растекающийся, прорезаемый по мере приготовления бе-
лок успевал прожариться, а желтки оставались практически холодными.
В эмиграции - трезвенник, в Ново-Троицком, приблизительно с рождения
сына, Дмитрий Трофимович начал пить и чем дальше, тем пил больше и чер-
нее, и речи его становились все злобней и несвязнее. Теперь ежевечерней
компаньонкою стала ему Зоя Степановна - Волк забирался в такие часы в
отцовский сарайчик и мастерил. Через пару лет отец вышел на пенсию, Зоя
Степановна, доверху нагрузив тележку на велосипедном ходу икебанами,
отправляла его на угол Кузнечной, и Волк, возвращаясь из школы, шел
дальними переулками, чтобы, не дай Бог, не наткнуться на Дмитрия Трофи-
мовича: оборванного, небритого, торгующего цветами. Последние месяцы пе-
ред смертью отец уже, как говорится, не просыхал, и из-под его трясущих-
ся рук в сарайчике-мастерской выходили механизмы-монстры, механизмы-хи-
меры, механизмы, применения которым не нашел бы, пожалуй, и самый безум-
ный мозг.
Умер Дмитрий Трофимович неизвестно от какой болезни: от сердца, от
печени ли, от чего-то еще - от всего, короче - тем более, что к бесплат-
ной медицине относился с пренебрежением. Зоя Степановна сильно плакала,
сильнее чем по муже, и сообщила на ГАЗ, на бывшую Дмитрия Трофимовича
работу, и оттуда приехало несколько профсоюзников и с готовностью и про-
фессионализмом, изобличающими призвание к этому и только этому делу, за-
нялись устройством похорон. Дмитрий Трофимович лежал в обитом красным
сатином гробу, весь заваленный георгинами и гладиолусами, и Волк не сво-
дил глаз с трупа отца, напряженно разбираясь, как сумели уместиться в
одном человеке и то давнее - почти невероятное, сказочное, петер-
бургское, ростовское, парижское, о котором тот когда-то много рассказы-
вал - прошлое; и прошлое сравнительно недавнее, деревенское, в котором,
когда был трезвым, представлялся сыну самым красивым, самым могучим,
добрым, умным, умелым человеком на свете; и прошлое совсем, наконец, не-
давнее, почти что и не прошлое: жалкое, пьяное, полубезумное, вызывающее
гадливость, которой Волк теперь стыдился.
Мать появилась в самый момент выноса - Волк по настоянию Зои Степа-
новны отбил в Ново-Троицкое телеграмму, хоть не очень и представлял за-
чем: чтобы поспеть, непременно надо было самолетом, а Волку думалось,
что ни за что в жизни робкая, консервативная мать на самолет не сядет.
Она оказалась тихой, богомольной старушкою - Волк помнил ее молодою,
знал, что ей не так много лет и теперь: тридцать пять не то тридцать
шесть. Она огорчилась, что отца не отпели (Зоя Степановна, партийная,
набросилась на мать), и на другой после похорон день отстояла панихиду.
Волк не пошел, потому что к церкви относился с брезгливостью, отчасти
распространившейся и на мать. Та звала Волка с собою в Ново-Троицкое, он
сказал, что не может никак, что ему на будущую осень в институт, что он
все равно собирается работать и переходить в вечернюю, чтобы не потерять
год из-за дурацкой хрущевской одиннадцатилетки, и что-то там еще. Мать
слушала, склонив голову к плечу, покусывая кончик черной косынки, и лицо
ее было скорбным и тоскливым, как четыре года назад, когда отец сообщил
ей, что они с Волком уезжают, вернее, сообщил при ней Волку. На вокзале
Волк в основном занят был тем, что готовился перенести со стойкостью
прощальный материнский поцелуй (когда мать поцеловала Волка при встрече,
прикосновение маленьких морщинистых холодных ее губ оказалось ему непри-
ятно), но мать принялась совать завязанные в платок сторублевки, Волк
отказывался, она уговаривала, упрашивала, он вынужденно на нее прикрик-
нул, как прикрикивал в свое время отец, она сразу же сникла, спрятала
деньги и поцеловать сына на прощанье не решилась. Вот и слава Богу, по-
думал Волк, пронесло. Он не знал еще, что это последняя их встреча.
На другой день Водовозов устроился на завод и перебрался в общежитие
и с тех пор к Зое Степановне не зашел ни разу, и только много лет спус-
тя, на пятом уже, кажется, курсе, как-то, гуляя с девицею, забрел в те
края. Тихий, заросший травою непроезжий тупичок, объединившись с сосед-
ними, превратился в асфальтированную улицу, застроенную пятиэтажными па-
нельными корпусами, и один такой корпус расположился на том как раз мес-
те, где прежде стоял деревянный домик, росли юрга, малина, гладиолусы,
где жили Зоя Степановна и евреи Фаня с Аб'гамчиком. Отцовскую же могилу
Волк навещал (не чаще, впрочем, раза в год, пару лет и пропустив вовсе)
и стоял подолгу, глядя на некогда зеленую, проржавевшую насквозь пира-
мидку заводского памятника, на приваренную к ней пятиконечную звездочку
да на две березки, растущие рядом.
5. ВОДОВОЗОВ
Полыхала биржа труда, Сережка Тюленин, прицепив знамя к кирпичной
трубе, мочился - крупным планом - прямо на это знамя, голая Любка Шевцо-
ва танцевала перед голыми же онанирующими немцами, недострелянные моло-
догвардейцы занимались в могиле - в предсмертных судорогах, мешая их с
судорогами любви - любовью, а я чувствовал, понимал, я уже знал точно,
что мои дамы совершенно, абсолютно, стопроцентно фригидны, что раздева-
лись они со скукою, по привычке, по чужому чьему-нибудь заведению, а
возбуждения от этого испытывали не больше, чем в бане, что им еще безус-
ловнее, чем мне, до феньки занудная идеологическая порнушка, и что, если
и способны они покончать, причем, так покончать, что домик прошлого ве-
ка, пионерский клуб "Факел", содрогнется и уйдет под асфальт Садового,
оставив по себе одну струйку легкого голубоватого дыма - то уж совсем от
другого, и вот это-то категорическое несоответствие интересов при-
сутствующих происходящему с ними - словно партсобрание нудит! раздражало
меня до крайности, и я снова не выдержал, вскочил, заорал: хватит! Пога-
сите х..ню! Давайте уж к делу! Ну?! Чего вы от меня потребуете за про-
пуск из поганого вашего государства?! и, что интересно, экран тут же по-
тух, и свет загорелся, и голые дамы - совершенно невыносим был вид фиа-
лок, соратниц Ильича, с их висящими пустыми оболочками высохших грудей,
с реденькими кустиками седых лобковых волос - голые дамы уставились на
меня эдакими удивленно-ироническими взглядами: ишь, мол, какой шустрый
выискался! - взглядами, подобными которым немало перещупали меня в раз-
ных начальственных кабинетах. Чего мы от тебя потребуем? презрительно
выпела одна, хорошенькая комсомолочка с налитыми грудями - но и она, я
знал точно, была так же фригидна, как остальные, вид только делала. Чего
мы от тебя потребуем, того ты нам все равно дать не сможешь! - и, пере-
катившись по ковру, тряхнула, подбросила на ладошке мои совершенно тря-
пичные гениталии - дамы издевались надо мною, хотели унизить мужское
достоинство - но мне и достоинство до феньки было, особенно перед ними;
я отлично знал про себя, что, когда надо, все у меня окажется в порядке,
и Настя это почувствовала и ударила побольнее.
Не в том дело, товарищи, сказала и вышла к камину, локтем белым, пол-
ным на полочку, как на трибуну оперлась, потеснив пару основоположников,
не в том дело: стот или не стот! А в том, что не стот, как вы убедились
- необрезанный! В то время, как владелец его вот уже около года пытается
уверить нас, что он еврей! Дамы тут же неодобрительно зашевелились, за-
шикали с пародийным акцентом: ев'гей! ев'гей! ай-ай-ай как нехо'гошо!
ай-ай-ай как стыдно! аб'гамчик! ев'гей! и тут мне точно стыдно стало,
потому что припомнил я стандартный текст заявления, адресованного в
ОВИР: все документы пропали во время войны, а теперь меня разыскал стар-
ший двоюродный брат моей матери, Шлоим бен Цви Рабинович! - текст,
собственноручно написанный, собственноручно подписанный, текст отречения
от мамы, от отца, деда, прадеда, от собственной, как говорит Крившин,
крови, а Настя уже ставила вопрос на голосование: ну что? будем считать
г'гажданина необ'гезанным ев'гейчиком? Конечно! завопили дамы, словно
снова в ворота влетела шайба. Раз он сам этого захотел! Раз ему ев'гей-
чиком больше н'гавится - пусть! пусть! Единогласно, резюмировала Настя и
начала излагать постыдную мою историю: как заказал я через знакомых вы-
зов, как стал проситься к вымышленному этому Шлоиму бен Цви, как
единственного сына, Митеньку, решил кинуть на произвол судьбы - и тут в
капитановых руках оказался кружевной платочек, и у дам по платочку - от-
куда они их повытаскивали? из влагалищ, что ли, или из прямых кишок? - а
только запахло духами, отдающими серою, и дамы завсхлипывали, засморка-
лись, запричитали: Митенька, Митенька, маленький Митенька, бедненький
Митенька, бледненький Митенька, Митя несчастненький, Митя уж-жас-
ненький!.. - словно кому-то из них и впрямь было дело до маленького мое-
го мальчика - не на р-равных! играют с волками! егеря! но не дрогнет ру-
ка! обложив нам! дорогу флажками! бьют уверенно! на-вер-р-р-р-ня-ка! Да,
товарищи, продолжила Настя, на произвол жестокой судьбы! Жестокой! заго-
лосили дамы. Ой как жестокой! Без папочки! Сироткою! В нищете! И нет,
чтобы оставить младенчику денюжку на яблочки, на молочко, этот ев'гей,
этот, с позволения сказать, отец-подлец выманил у бывшей своей жены - не
знаю уж, как: видно, пользуясь мягкостью женского нашего сердца, и капи-
тан Голубчик помяла ладошкою левую грудь, выманил у нее бумажку об отка-
зе от алиментов, и если б нам не просигнализировали, а мы, в свою оче-
редь, не проявили соответствующей случаю бдительности, бедный сиротка,
Митенька (тут снова пахнуло серными духами, снова возникли кружевные
платочки), бедненький Митенька мог бы оказаться в цветущей нашей стране
совсем без молочка и совсем без яблочков! и Настя буквально захлебнулась
в рыданиях. Ай-ай-ай, закачали головами дамы. Ох-хо-хо! запричитали,
ц-ц-ц! зацокали. Без молочка! без яблочков! И он хочет, пусть даже и
ев'гейчик, чтобы после этого мы его отпустили?! патетически воскликнула
унявшая рыдания капитан. Он на это надеется?!
Вот е-если бы, сладко, змеею, вползла в разговор одна из фиалок, ста-
руха, соратница Ильича, мать ее за ногу! вот если бы не-е было
Ми-и-итеньки - тогда другая картина, тогда катитесь, г'гажданин ев'гей-
чик на все четы'ге сто'гоны, 'гожайте там себе крохотных аб'гамчиков и
не мешайте ст'гоить светлое завт'га! Как же! завопила одна молоденькая.
Родит он там! У него ж вон смотрите: не стоит!.. Или уж алименты запла-
тите, все сполна, до совершеннолетия, четырнадцать тысяч согласно сред-
нему заработку и двадцать четыре копеечки! подкинула реплику ЗАГСовая
поздравляльщица - с лентой между грудями. Да где он их возьмет, четыр-
надцать-то тысяч?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70