И иные люди на него злобились. Вы себе и представить не можете, как некоторым смех бывает ненавистен. Мальчишка это скоро заметил, да что тут поделаешь? Случалось, он и сам своего смеха немного стыдился. И вот однажды сказал себе: «Господь бог, наверно, забылся и наградил меня такими большими зубами — хочешь не хочешь, а смейся». И чтобы смехом никого обидеть, он обычно прикрывал рот рукой и так ходил, похаживал по деревне, по улице, заглядывал во дворы, в двери и окна, все-то видеть хотел, но следил постоянно за тем, чтобы люди смеха его не приметили. Только люди — сами знаете, какие они,— иной раз шлепали его по руке: «Зачем рот пятерней прикрываешь?» И тогда они замечали, что он скалит зубы, и еще пуще сердились. «Гляньте-ка, он ведь смеется!» А когда выросла у него под стать зубам и голова и разума в ней поприбавилось, мальчишка уже стал кое-как с этим смехом справляться: вытянет губы, округлит их, а заметит, что на него смотрят, тут же начинает насвистывать! Был он, выходит, смышленым мальчишкой, даже веселым, но умел владеть собой, старался эту свою веселость удерживать в горле — выпустишь ее, так и зубы сразу увидят. Веселый был мальчишка.
У детей в ту пору жизнь была довольно суровая; если взрослые не заставляли их работать — в осенние дожди, )
например, и туманы, когда и делать особенно было нечего,— то дети слонялись по дворам, разносили из дома в дом грязь на подошвах. Родители сердились на детей. Утром их отсылали в школу, а после уроков опять была с ними сплошная морока, поэтому их выгоняли из дому:
— Ступайте играть к соседям! И не вздумайте сюда дружков приводить! Не то достанется! Ни минуты от вас покоя!
Но и у соседей были дети. И те тоже их гнали: — Ступайте! Проваливайте отсюда! Проваливайте, черт подери, а то еще чужие выродки сюда завалятся! А ежели кого приведете — получите ремня, ей-ей, уши оторвем!
Вот оттого дети из дому в дом и ходили и повсюду дергали и бухали дверями. Л чтобы не дергать и не бухать втуне, всюду про кого-нибудь или что-нибудь спрашивали, а уж тому, кто не умел спрашивать, негде было и обогреться.
— Яно дома?
— Нету.
— Мариша?
— И Мариши нету.
— А наша Лнча не заходила?
— Не заходила. Мы ее и в глаза не видели.
— Чуток обогреюсь и пойду.
Чуток всего лишь чуток. Взрослые-то хорошо знают, что такое чуток. Знают и то, что, если кому из детей позволят в избе побыть дольше, за ним скоро притащатся и другие. Поэтому с детьми особо не цацкаются: — Ну, ты уже обогрелся, и будет. Топай давай!
Вот и наш мальчишка ходил по домам — выгонят из одного, шел пытать счастья в другой. Иной раз — сказано ведь, что это был толковый мальчишка,— иной раз очень уж ему не хотелось, чтобы его выгоняли. Он входил в дом, улыбался, поблескивая глазами, улыбался, будто его всюду только и ждали.-— Дома ваш Мишо? — спрашивал.
— Зачем тебе Мишо? Он еще на работе.
— А тетушка Цила?
— Цила только что ушла.
— А Яно? Яно не был у вас?
— Какой Яно? Что ему тут делать?
— А дядю Имро вы не видели?
— Дома, должно быть. Не заходил. Кому охота шататься по такой непогоде?
— Схожу к нему. Послушайте, тетушка, ваша серая еще не обгулялась?
— Обгулялась. Когда у нее будут щенята, приходи-ка на них посмотреть. Позову тебя. А теперь ступай! Иди, тебя, верно, уже дожидаются.
— Не-е. Не-е. А то, если хотите, тетушка, у меня есть такой черный кобель, ваш Йожко мне его подарил, когда отправлялся в Россию.
— Ладно-ладно. Потом приведешь.
— Йожко еще не писал?
— Писал, но давно. Все-то тебе знать надо.
— II наш Бйденко уже отписал. Сказывают, его повысили. Тетушка, правда, что возле вашего Йожко как бабахнуло, а потом как он начал стрелять, все русские из такого большого дома будто бы и убежали?
— Ты где слышал?
— Мужики говорили. До чего мне хочется этакое увидеть! Влез бы я там на бугорок...
— Дурья башка! Оставь меня в покое. Ступай себе!
— Тетушка, я хотел сказать еще одну вещь...
— Как-нибудь в другой раз. Сейчас времени нету. Тороплюсь. Надо корове постлать.
На улице мальчишку поджидают дружки — хотят прибиться к нему. Только прямо не говорят, а начинают исподволь: — Хочешь с нами?
— Хочу. А куда?
— Куда? К вам.
— Нет уж. Я лучше погуляю еще немножко на улице,
— Боишься, да?
— Чего мне бояться? Захочу, так пойду.
У них ушки на макушке. Кто шмыгает носом. А кто и рукавом смело проходится под ним, хотя учителю — слава те господи, его сейчас нету! — такой естественный жест не по нутру. А рукава-то как хороши!
— Чего зря тут торчать! Пошли! Сегодня мы идем к вам.
— Почему к нам? Ведь и к вам можно.
И другим рукавом, прямо под носом — рраз, а потом — шмыг!
— Пошли куда-нибудь. Мне все равно.
— А все равно, так пойдем к вам! У вас мы еще никогда не были.
— Всыплют мне!
— Всыплют мне, всыплют мне! А к другим можешь грязь таскать?! А как мне тата въедет, думаешь, не больно?
— Ладно. Помалкивай.
— Меня метла дожидается. И вчера меня отхлестали.
А бывает, заглядывают в лавку. Сперва один туда сунется, за ним потащатся и остальные. Спрашивают у лавочника, можно ли купить сладких рожков и будут ли к рождеству апельсины. Можно бы спросить еще и почем пятьдесят граммов халвы. Да это им известно. Лавочник не любит, когда его о чем-нибудь по нескольку раз спрашивают. А иные пробуют говорить с лавочником серьезно: — Наш тата интересуется, есть ли у вас в такой махонькой коробочке колесная мазь.
— Есть,— говорит лавочник.
— Скажу ему.
— Дяденька, а нету у вас цепи для велосипеда? — спрашивает другой.
— Как не быть? И цепь есть.
— И широкая? С таким маленьким крючочком?
— И такая есть.
— И весной будет?
— Конечно. Цепи у нас всегда есть.
— Хорошо, теперь знать буду. Как будет у меня велосипед, куплю и цепь.
— А ну-ка, марш по домам! — выдворяет их лавочник.— Раз не покупаете — убирайтесь отсюда.
Так проходит день за днем. В деревне вспыхивает грипп, по деревенские грипп не принимают всерьез, многие его и за болезнь-то не считают. «От гриппа еще никто не умирал,— рассуждают они.— От легких — дело другое. А чтоб от гриппа? Не смешите!» Вечером во всех домах пахнет липовым чаем. Дети клюют носом у печки или, стукаясь головой об стол, дремлют над хрестоматией. «Вот тебе, хрипун, вылакай!» И они чуть улыбаются, потому что уже видят сон. «Ежели опять будешь кашлять либо ночью обсикаешься, отдеру как Сидорову козу». А поутру дети вдруг снова спрашивают о вчерашнем чае, не ведая даже, что вечером его уже выпили.
Зато некоторые ребятишки любят отговариваться гриппом, особенно в школе, когда им не хочется петь: — Пан учитель, я не могу петь, потому что у меня грипп.
Учитель, случается, такую отговорку и признает, но, если он в дурном настроении, разорется на весь класс или заиграет на скрипке до того яростно, что ученики и дохнуть боятся.
Правда, дышать можно осторожно, чтобы учитель даже и по заметил, что ученики дышат, а вот куда хуже, если им хочется кашлять — кашля учитель просто не выносит, из-за кашля приходит в невообразимую ярость. Тут же прекращает играть, вперяется в одного, второго, третьего, грозится смычком.— Только попробуй кто из вас кашлянуть, я такую ему музыку устрою, сроду такой не слыхивали. Хотя зачем зря смычок портить? Возьму-ка лучше суковатую палку, что в прошлом году срубил на прогулке, да и такую картинку нарисую на ж... простите, на попе,— учитель мигом поправляет себя,— что вы ахнете — не ягодицы станут, а сплошь ягодки.
Самый умный — хотя учитель и считает его самым глупым — ученик в классе, видя, что дело принимает дурной оборот, подымает руку: уж лучше отпроситься в уборную.
— Ступай! Проваливай! Проваливай, пока я не разозлился, и до перемены сюда не являйся, глаза б мои на тебя не смотрели!
Ученик уходит, понурив голову. Во дворе, довольный, откашливается, потом шмыг в сарай — там и закурить можно.
Остальные сидят на партах недвижно, по мы-то знаем, что это за недвижность и как долго она может длиться; вдруг и те, что до сих пор не кашляли, начинают чувствовать, как что-то в них подымается, подступает к горлу, господи, хоть бы не выскочило, надо постараться затолкать это обратно в легкие, к диафрагме или в желудок. Легко сказать, но дети-то ведь о диафрагме и ведать не ведают, знают только, что надо как-то спасаться, а стоит это немалых усилий — вот-вот кашель 'подступит к горлу; они таращат глаза и изо всей мочи тужатся. Да ведь откуда-то оно должно выскочить! Вдруг под одним учеником — тррр! Точно сиденье под ним подпрыгнуло. Остальные оглядываются — кого это так прорвало?
Учитель, начавший было играть, подымает голову, глаза его мечут молнии: — Кто воздух испортил? — Будь у него глаза включенными в электросеть, наверняка бы вышибло пробки.
Раздается плач: — Пан учитель, да ведь пахнет.
— Я те дам, не пахнет! — фыркает учитель. Остальные ученики теперь могут преспокойно откашляться.
Грипп, конечно, чепуха, по, если напустится на человека, неизвестно еще, чем кончится, особенно когда его не принимают всерьез. Кой-кому — все трын-трава. Обмолвишься иной раз о какой-нибудь болезни, и тут же тебя начнут упрекать, что говоришь, мол, о ней несерьезно, нехорошо. Л что может быть в болезнях хорошего, скажите на милость? Назовите мне какую-нибудь хорошую болезнь, тогда и я напишу о ней хорошо! Писать надо правду! Только какую правду? Кабы о правде можно было писать, как о кукурузе, какую бы прекрасную книжку я написал! Оно, конечно, писать можно и правду, только не каждый умеет. Дружки мои, временем поистрепанные, как же быстро растеряли вы своп годы, и я напрасно пытаюсь вам их вернуть. Дайте кину два коротеньких взгляда на наших отцов-матерей, а потом опять вас позову.
Мужики — ага, слышите, дедка, речь зашла и о них. Мужики считают, что при гриппе перво-наперво надо как следует выпить. II вот под вечер кто-то плетется по улице и бормочет в густеющие сумерки: «Ну и знобит меня, аж бросает всего!» У корчмаря работы невпроворот, только поспевай наливать да время от времени дров подкидывать в печь, чтобы мужикам должным образом пропотеть. А вот женкам такое лечение не по нутру. «Грипп? — морщатся они.— Это нешто болезнь? Куда хуже немочь. Вот ежели когда немочь, тогда человек и ходить не может. Голова кружится, насморк, все время мутит. Немочь — хуже хвори и не придумаешь, а от нее самолучшее лечение — можжевеловка».
Дети — ну вот я и опять среди вас, зря вы, ребята, отгоняли меня в те давние годы; коль захочу, поведу вас теперь по дорожкам-по бездорожью и покажу те места, что вы пытались от меня утаить; я ловко тогда за вами следил и уже тогда учился держать язык за зубами — ну так как?! А не хотите, можем и распрощаться. Ведь о детях почти все уже сказано: они умирают только от легких, а от легких уже никто давно не умирал! Или, может, желаете еще поиграть со мной в Микулаша 1?
1 В Словакии существовало поверье, что 6 декабря святой Микулаш разносит детям подарки.
Допустим, что сегодня Микулаш. Ходит святой с чертом из дома в дом. У Микулаша одни орехи, либо даже и тех нет, а у черта, и это главное, у черта при себе всегда
увесистая дубинка. «Будешь молиться?» Черта особенно занимала молитва. Кто не умел молиться, получал уйму таких гостинцев. «Ну, погоди, черт, ужо с тобой расквитаюсь!»
С детства не верю я в чертей и Микулашей. От сказок о чертях мне только и осталась что присказка: с чертом лишь черт расквитается!
4
А Вильма любит детей. Вечно с ними возится, Детишки со всей деревни таскаются к ней. Бывает, даже злятся, если она занята важным делом, но и тогда не дают ей покоя. Ох дети! Что с них возьмешь? Пожалеешь их, а потом тебе ж оно и боком выйдет. Вильме уже не раз эта жалость боком выходила. Иные дети и впрямь невыносимы, слишком много себе позволяют. Вильма, случается, и накричит на них, да разве это крик! Дети крика ее не боятся, понимают, что у себя дома она и не так могла бы закричать. Летом, правда, еще куда ни шло, можно выдержать, стоит только придумать для детей какое занятие-— ну хотя бы вытащить их куда-нибудь на травку, на лужок, да там и оставить. Или, к примеру, спросить: «Кто знает, не поспела ли черешня?» И дети потихоньку рассеются, пойдут поглядеть, как обстоит дело с черешней. Если им будет удача, придут и расскажут об этом Вильме. То же самое можно испробовать и на абрикосах. А вот наступит осень; оголятся деревья, затуманятся и отсыреют просторы, зарядят обложные дожди, тогда Вильмины старания уже ни к чему. Дети говорят себе, а то и говорить ничего не приходится, они попросту знают: Вильма — мастерица на выдумки, только нам и здесь хорошо, нам и в Вильминой горнице нравится. А ударят морозы — айда на лед! Выпадет снег — давай на горку! Прискучат лед и снег — дети снова вспоминают про Вильму! Какое им дело до того, что она призналась: в мае, мол, свадьба и забот теперь у нее — непочатый край! Дети отнеслись к этому с пониманием, более того — даже с восторгом. Догадавшись, что Вильмины заботы связаны со свадьбой, они стали еще усердней ее навещать. Девчонкам непременно хотелось знать, какое будет свадебное платье, какой букетик, венок. Мальчишки же смотрели на вещи несколько критично: ведь свадьбу могли бы сыграть и раньше или хотя бы поскорей начать приготовления к ней. Злились, что Вильма тянет с этим — так, глядишь, все навалится разом, подымется хлопотня, начнут печь, замарают все миски — разве успеешь их как следует вылизать! Однако Вильме, верно, хотелось показать, что дела со свадьбой продвигаются: нет-нет да и поднесет она детям по два, по три ореха. Иногда тайком от матери насыплет каждому в горсть немножко сахару. Потом отошлет детей прочь и радуется, что наконец-то от них избавилась. А ребятишки выберутся на улицу, минуту-другую довольны, а съедят сахар, глянут на ладошку, увидят, как они языком ее повылизали и как она похорошела, сразу станут ворчать, чго Вильме, мол, нечего скупиться, можно бы и в обе ладошки насыпать и тогда бы они обе были хорошенькие. Побегают друг за дружкой, в снегу изваляются, иные, правда, так только, для видимости. А потом вдруг кого-то из них осенит: были орехи, был сахар, может, еще что перепадет?! И бегом! Опять к Вильме!
— Боже праведный, мама,— причитает Вильма,— они опять лезут!
— Шугани их! — советует мать.— Чего боишься? Возьми метлу да и всыпь им как следует.
— Иу уж и веъиють! Саше милостивый, что же делать?
А они тут как тут, вот уже хлопнула и калитка и за последним — правда, последнего не было, поскольку как раз в калитке он обогнал предпоследнего,— сама затворилась. Хоть бы отряхнулись во дворе хорошенько! Дудки! Уж они отряхнутся! Лезут прямо в горницу: гляньте, как мы вывалялись в снегу и как мы ловко топаем! В кухне какой-нибудь недотепа ногой задевает ведро, в котором, почитай, с литр воды, но, когда она выливается, ее становится больше. Виноватый, чтоб отвести от себя подозрение, начинает тузить дружка: — Дурья башка, видишь? Гляиь, какую реку ты устроил, чисто Ваг!
Вильмииа мать хватает метлу. Подымается суматоха, давка. Дети поспешно кидаются наутек.
Дня два-три — тишь да гладь. Вильма с матерью спроворили уйму дел, и теперь им начинает казаться, что можно было бы и не так торопиться.
— Жалко, что все уже постирали! — говорит мать.— Гляди, как распогодилось! Сохло бы у нас любо-мило.
— Зачем же так торопилась? Теперь уже умничать нечего!
Они утешаются тем, что предстоит еще гладить. Но вот пощупали — белье вроде бы волглое.— Пусть малость подышит,— предлагает Вильма.
На том и сошлись. А дальше что? Мать умом пораскинет и, вернувшись в горницу, начинает мыть пол. Вильму смех разбирает: — Мы же вчера мыли его, мама!
— Вчера? — Мать глядит на нее.— Постой, вчера разве? Я-то думала, позавчера. Ладно уж. Начала, так кончу.
Вильма стоит над ней, качает головой, а потом сама хвать тряпку и давай матери помогать.
Настирают они, нагладят, все переделают. И опять Вильме скучно, нечем заняться. В кухне натыкается она на мешочек сушеных груш, а куда девать их — не знает. Может, сварить? Вот были бы дети — смололи бы их и сырыми.— Мама, куда девать эти груши?
— Куда? Да выбрось! Летось съела одну, так она до сих пор в зубах у меня.
Но Вильма груши откладывает. Кто знает, глядишь, еще и сгодятся, кому-нибудь придутся по вкусу. Она нее больше скучает но детям.
— Мама, пусто что-то у нас. Дома мне вроде не по себе.
— Как это пусто? Чего тебе не хватает? Тепленько тут. Л вообще-то я тебе еще намедни хотела сказать, мне тоже вроде так почудилось. Знаешь что? Герань-то с окон перед рождеством перенесли мы в подвал, уж оттого, верно. Я целый месяц в толк по возьму, чего мне тут не хватает, чего не хватает, хотя герань я сама отнесла, а потом заткнула окна подушками, чтобы не дуло. А может, и то нас малость смутило, что от окна мы отодвинули лавку и теперь там не рассиживаемся. Тут, у печи, на лавке оно получше. Как выйдешь зам^/Ж, как этот шалопут женится на тебе, переставлю лавку в заднюю горницу, в задней-то горнице на лавке мне опять будет куда как хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
У детей в ту пору жизнь была довольно суровая; если взрослые не заставляли их работать — в осенние дожди, )
например, и туманы, когда и делать особенно было нечего,— то дети слонялись по дворам, разносили из дома в дом грязь на подошвах. Родители сердились на детей. Утром их отсылали в школу, а после уроков опять была с ними сплошная морока, поэтому их выгоняли из дому:
— Ступайте играть к соседям! И не вздумайте сюда дружков приводить! Не то достанется! Ни минуты от вас покоя!
Но и у соседей были дети. И те тоже их гнали: — Ступайте! Проваливайте отсюда! Проваливайте, черт подери, а то еще чужие выродки сюда завалятся! А ежели кого приведете — получите ремня, ей-ей, уши оторвем!
Вот оттого дети из дому в дом и ходили и повсюду дергали и бухали дверями. Л чтобы не дергать и не бухать втуне, всюду про кого-нибудь или что-нибудь спрашивали, а уж тому, кто не умел спрашивать, негде было и обогреться.
— Яно дома?
— Нету.
— Мариша?
— И Мариши нету.
— А наша Лнча не заходила?
— Не заходила. Мы ее и в глаза не видели.
— Чуток обогреюсь и пойду.
Чуток всего лишь чуток. Взрослые-то хорошо знают, что такое чуток. Знают и то, что, если кому из детей позволят в избе побыть дольше, за ним скоро притащатся и другие. Поэтому с детьми особо не цацкаются: — Ну, ты уже обогрелся, и будет. Топай давай!
Вот и наш мальчишка ходил по домам — выгонят из одного, шел пытать счастья в другой. Иной раз — сказано ведь, что это был толковый мальчишка,— иной раз очень уж ему не хотелось, чтобы его выгоняли. Он входил в дом, улыбался, поблескивая глазами, улыбался, будто его всюду только и ждали.-— Дома ваш Мишо? — спрашивал.
— Зачем тебе Мишо? Он еще на работе.
— А тетушка Цила?
— Цила только что ушла.
— А Яно? Яно не был у вас?
— Какой Яно? Что ему тут делать?
— А дядю Имро вы не видели?
— Дома, должно быть. Не заходил. Кому охота шататься по такой непогоде?
— Схожу к нему. Послушайте, тетушка, ваша серая еще не обгулялась?
— Обгулялась. Когда у нее будут щенята, приходи-ка на них посмотреть. Позову тебя. А теперь ступай! Иди, тебя, верно, уже дожидаются.
— Не-е. Не-е. А то, если хотите, тетушка, у меня есть такой черный кобель, ваш Йожко мне его подарил, когда отправлялся в Россию.
— Ладно-ладно. Потом приведешь.
— Йожко еще не писал?
— Писал, но давно. Все-то тебе знать надо.
— II наш Бйденко уже отписал. Сказывают, его повысили. Тетушка, правда, что возле вашего Йожко как бабахнуло, а потом как он начал стрелять, все русские из такого большого дома будто бы и убежали?
— Ты где слышал?
— Мужики говорили. До чего мне хочется этакое увидеть! Влез бы я там на бугорок...
— Дурья башка! Оставь меня в покое. Ступай себе!
— Тетушка, я хотел сказать еще одну вещь...
— Как-нибудь в другой раз. Сейчас времени нету. Тороплюсь. Надо корове постлать.
На улице мальчишку поджидают дружки — хотят прибиться к нему. Только прямо не говорят, а начинают исподволь: — Хочешь с нами?
— Хочу. А куда?
— Куда? К вам.
— Нет уж. Я лучше погуляю еще немножко на улице,
— Боишься, да?
— Чего мне бояться? Захочу, так пойду.
У них ушки на макушке. Кто шмыгает носом. А кто и рукавом смело проходится под ним, хотя учителю — слава те господи, его сейчас нету! — такой естественный жест не по нутру. А рукава-то как хороши!
— Чего зря тут торчать! Пошли! Сегодня мы идем к вам.
— Почему к нам? Ведь и к вам можно.
И другим рукавом, прямо под носом — рраз, а потом — шмыг!
— Пошли куда-нибудь. Мне все равно.
— А все равно, так пойдем к вам! У вас мы еще никогда не были.
— Всыплют мне!
— Всыплют мне, всыплют мне! А к другим можешь грязь таскать?! А как мне тата въедет, думаешь, не больно?
— Ладно. Помалкивай.
— Меня метла дожидается. И вчера меня отхлестали.
А бывает, заглядывают в лавку. Сперва один туда сунется, за ним потащатся и остальные. Спрашивают у лавочника, можно ли купить сладких рожков и будут ли к рождеству апельсины. Можно бы спросить еще и почем пятьдесят граммов халвы. Да это им известно. Лавочник не любит, когда его о чем-нибудь по нескольку раз спрашивают. А иные пробуют говорить с лавочником серьезно: — Наш тата интересуется, есть ли у вас в такой махонькой коробочке колесная мазь.
— Есть,— говорит лавочник.
— Скажу ему.
— Дяденька, а нету у вас цепи для велосипеда? — спрашивает другой.
— Как не быть? И цепь есть.
— И широкая? С таким маленьким крючочком?
— И такая есть.
— И весной будет?
— Конечно. Цепи у нас всегда есть.
— Хорошо, теперь знать буду. Как будет у меня велосипед, куплю и цепь.
— А ну-ка, марш по домам! — выдворяет их лавочник.— Раз не покупаете — убирайтесь отсюда.
Так проходит день за днем. В деревне вспыхивает грипп, по деревенские грипп не принимают всерьез, многие его и за болезнь-то не считают. «От гриппа еще никто не умирал,— рассуждают они.— От легких — дело другое. А чтоб от гриппа? Не смешите!» Вечером во всех домах пахнет липовым чаем. Дети клюют носом у печки или, стукаясь головой об стол, дремлют над хрестоматией. «Вот тебе, хрипун, вылакай!» И они чуть улыбаются, потому что уже видят сон. «Ежели опять будешь кашлять либо ночью обсикаешься, отдеру как Сидорову козу». А поутру дети вдруг снова спрашивают о вчерашнем чае, не ведая даже, что вечером его уже выпили.
Зато некоторые ребятишки любят отговариваться гриппом, особенно в школе, когда им не хочется петь: — Пан учитель, я не могу петь, потому что у меня грипп.
Учитель, случается, такую отговорку и признает, но, если он в дурном настроении, разорется на весь класс или заиграет на скрипке до того яростно, что ученики и дохнуть боятся.
Правда, дышать можно осторожно, чтобы учитель даже и по заметил, что ученики дышат, а вот куда хуже, если им хочется кашлять — кашля учитель просто не выносит, из-за кашля приходит в невообразимую ярость. Тут же прекращает играть, вперяется в одного, второго, третьего, грозится смычком.— Только попробуй кто из вас кашлянуть, я такую ему музыку устрою, сроду такой не слыхивали. Хотя зачем зря смычок портить? Возьму-ка лучше суковатую палку, что в прошлом году срубил на прогулке, да и такую картинку нарисую на ж... простите, на попе,— учитель мигом поправляет себя,— что вы ахнете — не ягодицы станут, а сплошь ягодки.
Самый умный — хотя учитель и считает его самым глупым — ученик в классе, видя, что дело принимает дурной оборот, подымает руку: уж лучше отпроситься в уборную.
— Ступай! Проваливай! Проваливай, пока я не разозлился, и до перемены сюда не являйся, глаза б мои на тебя не смотрели!
Ученик уходит, понурив голову. Во дворе, довольный, откашливается, потом шмыг в сарай — там и закурить можно.
Остальные сидят на партах недвижно, по мы-то знаем, что это за недвижность и как долго она может длиться; вдруг и те, что до сих пор не кашляли, начинают чувствовать, как что-то в них подымается, подступает к горлу, господи, хоть бы не выскочило, надо постараться затолкать это обратно в легкие, к диафрагме или в желудок. Легко сказать, но дети-то ведь о диафрагме и ведать не ведают, знают только, что надо как-то спасаться, а стоит это немалых усилий — вот-вот кашель 'подступит к горлу; они таращат глаза и изо всей мочи тужатся. Да ведь откуда-то оно должно выскочить! Вдруг под одним учеником — тррр! Точно сиденье под ним подпрыгнуло. Остальные оглядываются — кого это так прорвало?
Учитель, начавший было играть, подымает голову, глаза его мечут молнии: — Кто воздух испортил? — Будь у него глаза включенными в электросеть, наверняка бы вышибло пробки.
Раздается плач: — Пан учитель, да ведь пахнет.
— Я те дам, не пахнет! — фыркает учитель. Остальные ученики теперь могут преспокойно откашляться.
Грипп, конечно, чепуха, по, если напустится на человека, неизвестно еще, чем кончится, особенно когда его не принимают всерьез. Кой-кому — все трын-трава. Обмолвишься иной раз о какой-нибудь болезни, и тут же тебя начнут упрекать, что говоришь, мол, о ней несерьезно, нехорошо. Л что может быть в болезнях хорошего, скажите на милость? Назовите мне какую-нибудь хорошую болезнь, тогда и я напишу о ней хорошо! Писать надо правду! Только какую правду? Кабы о правде можно было писать, как о кукурузе, какую бы прекрасную книжку я написал! Оно, конечно, писать можно и правду, только не каждый умеет. Дружки мои, временем поистрепанные, как же быстро растеряли вы своп годы, и я напрасно пытаюсь вам их вернуть. Дайте кину два коротеньких взгляда на наших отцов-матерей, а потом опять вас позову.
Мужики — ага, слышите, дедка, речь зашла и о них. Мужики считают, что при гриппе перво-наперво надо как следует выпить. II вот под вечер кто-то плетется по улице и бормочет в густеющие сумерки: «Ну и знобит меня, аж бросает всего!» У корчмаря работы невпроворот, только поспевай наливать да время от времени дров подкидывать в печь, чтобы мужикам должным образом пропотеть. А вот женкам такое лечение не по нутру. «Грипп? — морщатся они.— Это нешто болезнь? Куда хуже немочь. Вот ежели когда немочь, тогда человек и ходить не может. Голова кружится, насморк, все время мутит. Немочь — хуже хвори и не придумаешь, а от нее самолучшее лечение — можжевеловка».
Дети — ну вот я и опять среди вас, зря вы, ребята, отгоняли меня в те давние годы; коль захочу, поведу вас теперь по дорожкам-по бездорожью и покажу те места, что вы пытались от меня утаить; я ловко тогда за вами следил и уже тогда учился держать язык за зубами — ну так как?! А не хотите, можем и распрощаться. Ведь о детях почти все уже сказано: они умирают только от легких, а от легких уже никто давно не умирал! Или, может, желаете еще поиграть со мной в Микулаша 1?
1 В Словакии существовало поверье, что 6 декабря святой Микулаш разносит детям подарки.
Допустим, что сегодня Микулаш. Ходит святой с чертом из дома в дом. У Микулаша одни орехи, либо даже и тех нет, а у черта, и это главное, у черта при себе всегда
увесистая дубинка. «Будешь молиться?» Черта особенно занимала молитва. Кто не умел молиться, получал уйму таких гостинцев. «Ну, погоди, черт, ужо с тобой расквитаюсь!»
С детства не верю я в чертей и Микулашей. От сказок о чертях мне только и осталась что присказка: с чертом лишь черт расквитается!
4
А Вильма любит детей. Вечно с ними возится, Детишки со всей деревни таскаются к ней. Бывает, даже злятся, если она занята важным делом, но и тогда не дают ей покоя. Ох дети! Что с них возьмешь? Пожалеешь их, а потом тебе ж оно и боком выйдет. Вильме уже не раз эта жалость боком выходила. Иные дети и впрямь невыносимы, слишком много себе позволяют. Вильма, случается, и накричит на них, да разве это крик! Дети крика ее не боятся, понимают, что у себя дома она и не так могла бы закричать. Летом, правда, еще куда ни шло, можно выдержать, стоит только придумать для детей какое занятие-— ну хотя бы вытащить их куда-нибудь на травку, на лужок, да там и оставить. Или, к примеру, спросить: «Кто знает, не поспела ли черешня?» И дети потихоньку рассеются, пойдут поглядеть, как обстоит дело с черешней. Если им будет удача, придут и расскажут об этом Вильме. То же самое можно испробовать и на абрикосах. А вот наступит осень; оголятся деревья, затуманятся и отсыреют просторы, зарядят обложные дожди, тогда Вильмины старания уже ни к чему. Дети говорят себе, а то и говорить ничего не приходится, они попросту знают: Вильма — мастерица на выдумки, только нам и здесь хорошо, нам и в Вильминой горнице нравится. А ударят морозы — айда на лед! Выпадет снег — давай на горку! Прискучат лед и снег — дети снова вспоминают про Вильму! Какое им дело до того, что она призналась: в мае, мол, свадьба и забот теперь у нее — непочатый край! Дети отнеслись к этому с пониманием, более того — даже с восторгом. Догадавшись, что Вильмины заботы связаны со свадьбой, они стали еще усердней ее навещать. Девчонкам непременно хотелось знать, какое будет свадебное платье, какой букетик, венок. Мальчишки же смотрели на вещи несколько критично: ведь свадьбу могли бы сыграть и раньше или хотя бы поскорей начать приготовления к ней. Злились, что Вильма тянет с этим — так, глядишь, все навалится разом, подымется хлопотня, начнут печь, замарают все миски — разве успеешь их как следует вылизать! Однако Вильме, верно, хотелось показать, что дела со свадьбой продвигаются: нет-нет да и поднесет она детям по два, по три ореха. Иногда тайком от матери насыплет каждому в горсть немножко сахару. Потом отошлет детей прочь и радуется, что наконец-то от них избавилась. А ребятишки выберутся на улицу, минуту-другую довольны, а съедят сахар, глянут на ладошку, увидят, как они языком ее повылизали и как она похорошела, сразу станут ворчать, чго Вильме, мол, нечего скупиться, можно бы и в обе ладошки насыпать и тогда бы они обе были хорошенькие. Побегают друг за дружкой, в снегу изваляются, иные, правда, так только, для видимости. А потом вдруг кого-то из них осенит: были орехи, был сахар, может, еще что перепадет?! И бегом! Опять к Вильме!
— Боже праведный, мама,— причитает Вильма,— они опять лезут!
— Шугани их! — советует мать.— Чего боишься? Возьми метлу да и всыпь им как следует.
— Иу уж и веъиють! Саше милостивый, что же делать?
А они тут как тут, вот уже хлопнула и калитка и за последним — правда, последнего не было, поскольку как раз в калитке он обогнал предпоследнего,— сама затворилась. Хоть бы отряхнулись во дворе хорошенько! Дудки! Уж они отряхнутся! Лезут прямо в горницу: гляньте, как мы вывалялись в снегу и как мы ловко топаем! В кухне какой-нибудь недотепа ногой задевает ведро, в котором, почитай, с литр воды, но, когда она выливается, ее становится больше. Виноватый, чтоб отвести от себя подозрение, начинает тузить дружка: — Дурья башка, видишь? Гляиь, какую реку ты устроил, чисто Ваг!
Вильмииа мать хватает метлу. Подымается суматоха, давка. Дети поспешно кидаются наутек.
Дня два-три — тишь да гладь. Вильма с матерью спроворили уйму дел, и теперь им начинает казаться, что можно было бы и не так торопиться.
— Жалко, что все уже постирали! — говорит мать.— Гляди, как распогодилось! Сохло бы у нас любо-мило.
— Зачем же так торопилась? Теперь уже умничать нечего!
Они утешаются тем, что предстоит еще гладить. Но вот пощупали — белье вроде бы волглое.— Пусть малость подышит,— предлагает Вильма.
На том и сошлись. А дальше что? Мать умом пораскинет и, вернувшись в горницу, начинает мыть пол. Вильму смех разбирает: — Мы же вчера мыли его, мама!
— Вчера? — Мать глядит на нее.— Постой, вчера разве? Я-то думала, позавчера. Ладно уж. Начала, так кончу.
Вильма стоит над ней, качает головой, а потом сама хвать тряпку и давай матери помогать.
Настирают они, нагладят, все переделают. И опять Вильме скучно, нечем заняться. В кухне натыкается она на мешочек сушеных груш, а куда девать их — не знает. Может, сварить? Вот были бы дети — смололи бы их и сырыми.— Мама, куда девать эти груши?
— Куда? Да выбрось! Летось съела одну, так она до сих пор в зубах у меня.
Но Вильма груши откладывает. Кто знает, глядишь, еще и сгодятся, кому-нибудь придутся по вкусу. Она нее больше скучает но детям.
— Мама, пусто что-то у нас. Дома мне вроде не по себе.
— Как это пусто? Чего тебе не хватает? Тепленько тут. Л вообще-то я тебе еще намедни хотела сказать, мне тоже вроде так почудилось. Знаешь что? Герань-то с окон перед рождеством перенесли мы в подвал, уж оттого, верно. Я целый месяц в толк по возьму, чего мне тут не хватает, чего не хватает, хотя герань я сама отнесла, а потом заткнула окна подушками, чтобы не дуло. А может, и то нас малость смутило, что от окна мы отодвинули лавку и теперь там не рассиживаемся. Тут, у печи, на лавке оно получше. Как выйдешь зам^/Ж, как этот шалопут женится на тебе, переставлю лавку в заднюю горницу, в задней-то горнице на лавке мне опять будет куда как хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75