Ну и что из этого? Разве такого еще ни с кем не случалось? Случится такое, так взойдем на колокольню и разом все вычистим. Думаете, я не знаю, о чем вы горюете? Обидно небось — отдать выпивку, а настоящего повешенного не увидеть. Ио вашим глазам вижу, что вы бы с радостью кого-нибудь повесили. Тащите вино, устроим представление. Повесьте хоть меня!
— Перехватил малость! — возмущались деревенские.
— Перехватил, не без того! — подтвердил блаженненький.
— Скиньте его!
— Скиньте меня! — Он сам предлагал себя и улыбался.—- А откуда? Откуда хотите меня скинуть? Ведь я среди вас, по земле хожу.
— А не рехнулся он?
— Я точно рехнулся.
Священник незаметно исчез. Остальные качали головами. Некоторые явно возмещались, но нашлись и такие, которым речи блаженного правились. Вспыхнула ссора, в нее примиряюще вмешался синдик: — Братья прихожане, к чему ссоры! Раз действительно это всего лишь обычай, можно его и соблюсти, даже если от него и проку не будет. Разве кто из нас тут, у костела, прок ищет? Паренек еще глупый, возможно, и сказал лишнее, но нам, ежели мы не глупцы, бояться нечего, кто знает, может, мы и из обычая какой-нибудь прок извлечем. Возможно, обычай развеселит нас! Это наше право. Или кто думает, что у нас нет этого права? Кто так думает? Покажите мне его! А и не посмеемся — тоя^е ничего не случится. Годы спустя вспомним мы свой смех, может, всего лишь свою глупость, и скажем детям: мы только и знали, что гнули спину. С киркой, мотыгой изрядно мы на своем веку наработались. Когда надо было строить церковь — строили, а когда надо было в чужом краю их разрушать — неслись туда с винтовками, точно безмозглое стадо. Мы были готовы на все и всегда выполняли волю того, кто умел лучше приказывать, мы и обычай его* уважали, а от своих нос воротили, но отличая хорошего от дурного. Кто ничего не создал, не поймет и обычаев, легко обойдется без них, наплюет и на то, что сотворили другие. Мы изведали всякий труд, всякую надсаду, оттого и незачем делать вид, что у нас нет собственных, хотя и дурных, обычаев. Свои обычаи надо понять, признать их, извлечь урок из них, не стыдиться их, найти в них смирение, но не унижение, смирение, но и гордость, уважение к себе и другим, не то мы будем только безумцами, вечными холуями, вечными дураками...
Без четверти двенадцать взошли посол с ослом на колокольню. Мастер сосчитал бутылки, было их девять.— Я говорил — нам надо восемь. Зачем просили больше?
Осел улыбнулся: — Одну я попросил для себя.
Мастер сперва нахмурился, а потом весело тряхнул головой, подмигнул сподручному и сказал: — Ну ладно. Ты заслужил. Угости и товарища! Ступайте.
Остальные бутылки мастер разделил так: Имро досталась одна, Якубу и Ондро по две, а мастеру — три.
И на глазах у всей деревин они их выпили. Порожние бутылки бросали вниз, а церовчане их считали. Из последней мастер тянул очень медленно. Имро сказал ему: — Отец, уже скоро двенадцать.
— Сам знаю, Пмрпшко. Берегу винцо, чтобы и хватило.
Упала и восьмая бутылка. Кто-то внизу сказал: — Будет еще одна.
— Откуда ты взял? Их было восемь. Ведь только о восьми хила речь.
— Как это о восьми? Я дал девятую.
— Девятая вот! — засмеялся парень, что держал девятую бутылку, он чуть хлебнул из нее изо всей силы оземь наверху, на колокольне, мастер обернулся к сыновьям и сказал: — Ребята, много говорить не буду, но мне, ей, здорово ударило в голову. Придется вам меня подсадить. Подсадите меня, ведь я уже старый, высоко не подпрыгну! Вон там, внизу, уже ждут, и все они знают, что тот, слишком высоко подымается, должен потом и упасть. Но сперва его надо повыше поднять или подтянуть, чтобы внизу знали видели, что это настоящая высота, наступит полет и наконец падение — оно, бывает. Вот это высота! Люди так представляют себе высоту! Подымите меня, ребятки, чтобы люди были довольны, да и чтоб вам, кто почитает меня за мастера, не пришлось за меня перед ними краснеть!
И они подскочили, обхватили отца и в два-три коротких прыжка были с ним там, где требовалось, высоко подняли подвесили на го место, где должен был висеть самый большой колокол. Мастер ухватился руками за балку, а сыновья раскачали его. Потом подпрыгнул Якуб, он уцепился за ближнюю балку и стал тоже раскачиваться. То самое проделал и Ондрей.
Пере тоже приноровился подпрыгнуть, да вдруг подумал, что это глупо, и хотел даже крикнуть отцу и братьям, чтобы по изображали из себя блаженных и дураков.
— Прыгай! — заорал Якуб. Крикнул Ондрей, только еще злее и чуть было не двинул младшего в зубы.
Имро прыгнул. Обеими руками уцепился за балку, -тал раскачиваться, вернее, только биться, дергаться, так как Имро был младшим, и младшему пришлось подменять собой погребальный колокол. А этот колокол не настоящий, это всего лишь колоколец, он никогда хорошо не раскачивается, он всегда только бьется, но нему всегда кто-то бьет.
.Мастер с хрипом упал на деревянный помост.
Вскоре упал и Якуб.
Но Имро, коль он уж решился, не мог теперь сдаться так быстро, он знал, что он младший, а младшему многое положено выдержать — вот потому, сжав зубы, он еще долго-долго, невообразимо долго, бился, дергался и метался...
А у строителя — мы-то его уже знаем, знаем, он за человек,—на уме один совещания. Каждый божий день поутру закатывается он в приход, приветствует священника по всем правилам и тут же начинает: короткие молитвы так и вылетают из него одна за другой.
Священник подчас, того и гляди, лопнет от злости. Как завидит строителя, сразу у него настроение портится. Как-то пожаловался он причетнику, а тот ему и посоветовал: — А что тут такого? Гоните его в три шеи.
— Да я ему уже намекал себе не можете, пан причетник, сколько раз я ему намекал, пет пи времени у меня, ни терпения, по хоть бы хны, ничего его не берет, добрым словом и то ею не проймешь.
— А я, святой отец, ей-богу, не стал бы ему намекать! Пнул бы его коленом зад: ступай подобру-поздорову!
— Пан причетник, да ведь и так негоже, драться-то я с ним не стану. Говорить с ним и то тяжко. Ужасный человек! Непонятно, как можно только быть таким бесцеремонным и навязчивым.
— Это вам за доброту вашу, святой отец, за доброту вашу, за ласковое слово. Сами видите, как ценят люди ласковое слово. Я бы пнул его, ей-ей пнул бы, да, чтоб он зашатался. Строитель не строитель, а в приходе не смерди, отваливай, знай свое место.
Да что там! Пустое дело! Некоторым даром советы давать! Сколько раз советовал причетник его преподобию, и почти всегда понапрасну. У преподобного отца нрав мягкий, он готов каждого выслушать, а чей совет слушать — не знает, обычно на поводу у того, кто наседает на него самым что ни есть грубым и настырным образом. Любой прохвост лезет в приход, каждому хочется быть накоротке со священником, дружбу водить с ним. Иные и в костел-то не ходят либо ходят для видимости, а в приходе любят куражиться, Губами причмокивают, лишь бы им святого вина налакаться. И впрямь не худо бы пнуть их кое-куда! Глаза бы его на таких людей не глядели. Когда нет надобности, он и не глядит. Во время мессы усядется где-нибудь в ризнице или в исповедальне и молится потихоньку, иногда, правда, молитва эта колючая, шпильки да иголки, а бывает, и одни покаяния. В самом деле! И причетнику приходится иногда объяснять господу, почему он не может творить пристойную, благочестивую и покаянную молитву. Господь бог его понимает. Если бы и пан священник причетника понял, наверняка повысил бы ему жалованье. Нынче для этого и случай удобный представился — с новым-то костелом не оберешься забот! Причетник пробовал намекнуть его преподобию, да что толку. Пан священник отмолчался, и все. Так зачем же советовать? Преподобный отец и сам должен бы знать, что у причетника служба вовсе не мед. У органиста жалованье в три раза больше, да еще люди тащат ему всякой всячины, хотя он вовсе в том не нуждается. По утрам чуть потренькает, да и дело с концом. То со свадьбы перепадет ему, то с похорон; а наступит завидный месяц, ноябрь или март, люди как мухи мрут! Органист сочинит прощальный плач, да хоть бы рифма была в нем как рифма! А простофили, наплакавшись вдоволь, не скупится, раскошеливаются, денежки так и льются рекой, так и сыплются, а органист потихоньку посмеивается. Правда, причетник и не думает с органистом равняться, боже избавь, всякому свое, но разумному человеку надо бы и понятие иметь, людям не мешало бы знать, что положено, а что нет, иногда они могли бы и детям подсунуть чего-нибудь за министрацию 1 да за то, что органисту мехи раздувают. И он, право слово, да и ты, олух, мог бы раз в кои веки человеком стать! Ясное дело, орган есть орган, играть на таком инструменте — искусство, но разве это все? В конце-то концов, какое это искусство? К чему оно? Великий боже, ты и впрямь был бы порядочным вахлаком, если бы тебе нравилось такое искусство! Легко тренькать, когда чужая ребятня, малолетки, одни косточки, ножонки, ручонки да шейки, эти озябшие заморыши с выпученными глазенками, чуть свет каждое утро из последних сил вгоняют воздух в ноющие органные трубы, а какой-то дьявол, сатана, что к господу богу только подмазывается, то и дело нарочно нажимает
1 Прислужничество в католической церкви.
педаль и выпускает весь воздух самой толстой трубой: вот тебе, боже, такой уж я рыцарь, такой я артист, вот какой звук у меня! Дикарь эдакий, чего тебе не хватает? Каждое утро говорят детям: вставайте, дети, младенец Иисус уже дожидается! А проснутся бедняги, сразу видать, какие они еще глупые и как им хочется, чтобы младенец Иисус вовсе не ждал нх. Зимой ни одной заутрени не пропустили. Министрацию умеют оттарабанить лучше, чем таблицу умножения, а у органа — если органисту не ударит в башку и не захочется выдать господу богу все с одного маху,— жмут с чувством, не то что какой-нибудь богатый хозяин, охочий по воскресеньям либо по праздникам, когда в костеле полно народу, всем показать, что у него куда больше сил, чем у четверки сонных заморышей, а войдет в раж, так у него не токмо органчик зазвучит — целая шахта. Небось думает — коли пожертвовал бычка, так это уже все, может ходить теперь гоголем, все перед ним должны падать ниц, а то и небо перед ним на задницу плюхнется. Будет ужо тебе небо, не минешь божьего гнева! И как только пан священник с эдакими оболтусами может дружбу водить?! Почитай, иные и подносят ему кое-что... Л ты поднеси мне, причетнику, малышам поднеси! Углядят сопельку у министранта —- какой грех, все возмущаются, а то, что он всю зиму ходил без пальтишка, никто не заметил. Даже пан священник не обратил на это внимания, хотя зимой, на сретенье, стужа пробирает и взрослого. Да и ему, причетнику, часто приходится хлюпать носом. Сколько было говорено о маленькой причетничьей шапочке, сколько было наобещано: будет, пан причетник, будет! А потом точно про все посулы забыто. Одни ризы, плувиалы, епитрахили и береты покупаются, а жалкую шапочку купить не на что. Два года назад кто-то купил новый катаур, священник им раза два-три подпоясался, а теперь он висит среди остальных — им никто и не пользуется. Кому есть нечего, кто каждый божий день только липовым чаем надувается, а иной чурбан, что хочет подольститься к священнику, швыряет деньгами — то один катаур, то другой, дело большое! Конечно, виноват и священник. Скажи он: так, мол, и так, катаур у нас уже есть, и в новом мы не нуждаемся, может, кто и пожертвовал бы для бедных на хлеб святого Антона, а под сурдипку на эти деньги купили бы шапочку. По-всякому дело можно уладить. Купить бы какую шляпу поприличнее, поля от нее отрезать да выбросить, вот тебе и шапочка. Разве не может приход расщедриться на одну шляпу для причетника? Да что там! В других местах о таких малостях и говорить причетник не должен. Является он утром в ризницу, берет свою шапочку, надевает голову, и все в полном порядке, можно идти, он сразу настоящий причетник, степенно и с полным достоинством выходит он к благочестивой и мирной пастве, среди которой — не взыщи, господи, но это же правда! — найдется и немало ослов.
Да чего там, чего зря говорить! Ясное дело, у каждого свои заботы, у каждого свои печали. Л ежели у кого печати, так пусть и печалится о своей печали и уж понапрасну не задается! По воскресеньям костюм, шик да блеск, а будни как есть. И впрямь иные дни очень будничные. А откуда взять на воскресенье? Где взять на праздник? Война войной, а конопля все же растет, но чья? Чья она, конопля-то? Достать бы белого тончайшего полотна, достать бы люстрина на фартук и мягких ниток для вышивки. Церовчаики ловки вышивать: крестиком канве и цепочкой, одностежкой, тамбуром, гладью, мережкой. Иные могли бы вышить па скатерти и пряничный домик, была б только скатерть! Причетник одну такую женщину знает, принесите полотна и увидите! Да и конопля бы сгодилась, конечно сгодилась; было б ее только побольше, что угодно можно бы сделать! А там чего и продать... А вот со стороны святого отца и впрямь негоже, что он так жмется с этим жалованьем; человек ученый, а не понимает, что причетнику тоже есть хочется, да и зубами щелкают. Что ни поставь перед ними, все разом сметут! Семь малышей четыре ложки! Л если восьмой народится — ну беда! Уж лучше поосторожничать, чтоб по пришлось искать ложку! М-да! Ложки-то найдутся, и двух бы хватило, ты лучше поставь миску, а там узнаешь, на что министранты горазды! Самым разумным было бы уступить причетничество кому-нибудь другому, хотя что толку? Станут башенные часы — кто их починит? Кого тогда позовут? От должности откажись, а часы чини! Мы это знаем, еще как знаем. Нет, негоже, святой отец, право, очень даже негоже с вашей стороны, только неохота говорить с вами начистоту!.. Хоть бы кто номер! Как бы чудесно зазвонил колоколец по новопреставленному! Сразу бы перепало па краюшку хлеба. Орга-нис1\ конечно, получил бы на пять, а то и на десять хлебов — разве есть справедливость? Выжмет из себя пару жалких стишков, а деньги рекой льются. И па что они ему, спрашивается? На выпивку да на выпивку, конечно, на что же еще? К дьяволу такой стих, когда в и ни складу ни ладу. Зачем такой стих? Что этот упившийся остолоп знает о жизни? Или он думает, что стих, годный для сытого брюха, и голодному по душе? Было бы хоть кому тебя слушать! На похоронах лучше ватой уши заткнуть— вот какой ты артист! А он знай себе задается, только и делает, что задается: святой отец, я родом из Детвы1. Мой отец еще нашивал косы. Во г дурень! Нашел чем похваляться. Грязными-то косами? Думаешь, господь бог отмеривал мозги в Детве еще и пасторским посохом? Хорош пастырь! Уж не хочешь ли сказать, что в Триаве, Братиславе, в Будапеште или Вене либо тут где внизу, да хоть бы в Загорье, Периеке, в Лакшарах или Бурах, люди были глупее, чем в Детве? Детва — это что? Где она, твоя Детва? Скажи, когда и где ты первый раз взял в руки букварь?.. Хоть бы кто-нибудь... Ох-ох-о, ох-ох-о! Неужто никто не преставится? Как бы зазвонил тогда колоколец! Беда, и только! Носишься, носишься, мечешься от одного костела к другому, а проку никакого, работы по горло, да сыт ею не будешь. У нового костела есть хоть иногда чем поживиться: то мотыга, то ведерко известки... А раз зубило, бурав с коловоротом нашелся,.. Ну, Гульдан, ищи теперь свищи...
К костелу, опираясь на тонкую палочку, бредет сгорбленная старушка. Издали походит она на утку: вытягивает шею, озирается пытливо по сторонам — хочет всех разглядеть.
Бетонщицы ее уже заприметили: —Эгей, Юльча! Смотри, вот и Юльча пришла помогать!
Старушка услышала, уставилась, куда ей надо было, улыбнулась и заверещала, будто в горле у нее рвался пергамент: — И Юльча пришла! И Юльча тут! — В самом деле, она точно утка. Утка, пожалуй, тоже могла бы так
1 Город в Средней Словакии, далее упоминаются города и районы Западной Словакии.
верещать.—Сами управляйтесь! Юльча пришла пропавшего цыпленка съесть!
Она доплелась к женщинам, оглядела их, потом окунула копчик палки в раствор и сказала: — Помешаю хоть малость! — Снова в горле разорвался кусок пергамента, отозвалось и несколько нестройных, однако нежнейших дудочек сиринги 1.—Так. А теперь берегитесь, хочу пропавшего цыпленка съесть.
— Вот и помогла! Гляньте-ка! — Женщины хвалят ее.— Помогла как-никак!
— Юльча, осторожней! Тут всюду известка. Как бы тебе не оступиться, не упасть.
— Как, как? — трещит пергамент.
— Осторожней, не упади.
— Ли упаду, так подымете,— смеется, она беззубым ртом, но пергамента в нем не видать, должно быть, он в самом горле, там и сиринга, может, и расшатанная прялка и еще что-то: маленькая горошина, которая весело пляшет.— А то и отнесете меня. Старые бабки любя г, когда их носят.
— Ох и хитра! — смеются женщины. Одна подходит к Юльче и отводит ее к груде теса.-—Иди сюда! А то еще толкнут тебя, чего доброго. Тут можно и прислониться и присесть можно. А то раскажи нам что-нибудь или спой, по крайней мере время быстрее пройдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
— Перехватил малость! — возмущались деревенские.
— Перехватил, не без того! — подтвердил блаженненький.
— Скиньте его!
— Скиньте меня! — Он сам предлагал себя и улыбался.—- А откуда? Откуда хотите меня скинуть? Ведь я среди вас, по земле хожу.
— А не рехнулся он?
— Я точно рехнулся.
Священник незаметно исчез. Остальные качали головами. Некоторые явно возмещались, но нашлись и такие, которым речи блаженного правились. Вспыхнула ссора, в нее примиряюще вмешался синдик: — Братья прихожане, к чему ссоры! Раз действительно это всего лишь обычай, можно его и соблюсти, даже если от него и проку не будет. Разве кто из нас тут, у костела, прок ищет? Паренек еще глупый, возможно, и сказал лишнее, но нам, ежели мы не глупцы, бояться нечего, кто знает, может, мы и из обычая какой-нибудь прок извлечем. Возможно, обычай развеселит нас! Это наше право. Или кто думает, что у нас нет этого права? Кто так думает? Покажите мне его! А и не посмеемся — тоя^е ничего не случится. Годы спустя вспомним мы свой смех, может, всего лишь свою глупость, и скажем детям: мы только и знали, что гнули спину. С киркой, мотыгой изрядно мы на своем веку наработались. Когда надо было строить церковь — строили, а когда надо было в чужом краю их разрушать — неслись туда с винтовками, точно безмозглое стадо. Мы были готовы на все и всегда выполняли волю того, кто умел лучше приказывать, мы и обычай его* уважали, а от своих нос воротили, но отличая хорошего от дурного. Кто ничего не создал, не поймет и обычаев, легко обойдется без них, наплюет и на то, что сотворили другие. Мы изведали всякий труд, всякую надсаду, оттого и незачем делать вид, что у нас нет собственных, хотя и дурных, обычаев. Свои обычаи надо понять, признать их, извлечь урок из них, не стыдиться их, найти в них смирение, но не унижение, смирение, но и гордость, уважение к себе и другим, не то мы будем только безумцами, вечными холуями, вечными дураками...
Без четверти двенадцать взошли посол с ослом на колокольню. Мастер сосчитал бутылки, было их девять.— Я говорил — нам надо восемь. Зачем просили больше?
Осел улыбнулся: — Одну я попросил для себя.
Мастер сперва нахмурился, а потом весело тряхнул головой, подмигнул сподручному и сказал: — Ну ладно. Ты заслужил. Угости и товарища! Ступайте.
Остальные бутылки мастер разделил так: Имро досталась одна, Якубу и Ондро по две, а мастеру — три.
И на глазах у всей деревин они их выпили. Порожние бутылки бросали вниз, а церовчане их считали. Из последней мастер тянул очень медленно. Имро сказал ему: — Отец, уже скоро двенадцать.
— Сам знаю, Пмрпшко. Берегу винцо, чтобы и хватило.
Упала и восьмая бутылка. Кто-то внизу сказал: — Будет еще одна.
— Откуда ты взял? Их было восемь. Ведь только о восьми хила речь.
— Как это о восьми? Я дал девятую.
— Девятая вот! — засмеялся парень, что держал девятую бутылку, он чуть хлебнул из нее изо всей силы оземь наверху, на колокольне, мастер обернулся к сыновьям и сказал: — Ребята, много говорить не буду, но мне, ей, здорово ударило в голову. Придется вам меня подсадить. Подсадите меня, ведь я уже старый, высоко не подпрыгну! Вон там, внизу, уже ждут, и все они знают, что тот, слишком высоко подымается, должен потом и упасть. Но сперва его надо повыше поднять или подтянуть, чтобы внизу знали видели, что это настоящая высота, наступит полет и наконец падение — оно, бывает. Вот это высота! Люди так представляют себе высоту! Подымите меня, ребятки, чтобы люди были довольны, да и чтоб вам, кто почитает меня за мастера, не пришлось за меня перед ними краснеть!
И они подскочили, обхватили отца и в два-три коротких прыжка были с ним там, где требовалось, высоко подняли подвесили на го место, где должен был висеть самый большой колокол. Мастер ухватился руками за балку, а сыновья раскачали его. Потом подпрыгнул Якуб, он уцепился за ближнюю балку и стал тоже раскачиваться. То самое проделал и Ондрей.
Пере тоже приноровился подпрыгнуть, да вдруг подумал, что это глупо, и хотел даже крикнуть отцу и братьям, чтобы по изображали из себя блаженных и дураков.
— Прыгай! — заорал Якуб. Крикнул Ондрей, только еще злее и чуть было не двинул младшего в зубы.
Имро прыгнул. Обеими руками уцепился за балку, -тал раскачиваться, вернее, только биться, дергаться, так как Имро был младшим, и младшему пришлось подменять собой погребальный колокол. А этот колокол не настоящий, это всего лишь колоколец, он никогда хорошо не раскачивается, он всегда только бьется, но нему всегда кто-то бьет.
.Мастер с хрипом упал на деревянный помост.
Вскоре упал и Якуб.
Но Имро, коль он уж решился, не мог теперь сдаться так быстро, он знал, что он младший, а младшему многое положено выдержать — вот потому, сжав зубы, он еще долго-долго, невообразимо долго, бился, дергался и метался...
А у строителя — мы-то его уже знаем, знаем, он за человек,—на уме один совещания. Каждый божий день поутру закатывается он в приход, приветствует священника по всем правилам и тут же начинает: короткие молитвы так и вылетают из него одна за другой.
Священник подчас, того и гляди, лопнет от злости. Как завидит строителя, сразу у него настроение портится. Как-то пожаловался он причетнику, а тот ему и посоветовал: — А что тут такого? Гоните его в три шеи.
— Да я ему уже намекал себе не можете, пан причетник, сколько раз я ему намекал, пет пи времени у меня, ни терпения, по хоть бы хны, ничего его не берет, добрым словом и то ею не проймешь.
— А я, святой отец, ей-богу, не стал бы ему намекать! Пнул бы его коленом зад: ступай подобру-поздорову!
— Пан причетник, да ведь и так негоже, драться-то я с ним не стану. Говорить с ним и то тяжко. Ужасный человек! Непонятно, как можно только быть таким бесцеремонным и навязчивым.
— Это вам за доброту вашу, святой отец, за доброту вашу, за ласковое слово. Сами видите, как ценят люди ласковое слово. Я бы пнул его, ей-ей пнул бы, да, чтоб он зашатался. Строитель не строитель, а в приходе не смерди, отваливай, знай свое место.
Да что там! Пустое дело! Некоторым даром советы давать! Сколько раз советовал причетник его преподобию, и почти всегда понапрасну. У преподобного отца нрав мягкий, он готов каждого выслушать, а чей совет слушать — не знает, обычно на поводу у того, кто наседает на него самым что ни есть грубым и настырным образом. Любой прохвост лезет в приход, каждому хочется быть накоротке со священником, дружбу водить с ним. Иные и в костел-то не ходят либо ходят для видимости, а в приходе любят куражиться, Губами причмокивают, лишь бы им святого вина налакаться. И впрямь не худо бы пнуть их кое-куда! Глаза бы его на таких людей не глядели. Когда нет надобности, он и не глядит. Во время мессы усядется где-нибудь в ризнице или в исповедальне и молится потихоньку, иногда, правда, молитва эта колючая, шпильки да иголки, а бывает, и одни покаяния. В самом деле! И причетнику приходится иногда объяснять господу, почему он не может творить пристойную, благочестивую и покаянную молитву. Господь бог его понимает. Если бы и пан священник причетника понял, наверняка повысил бы ему жалованье. Нынче для этого и случай удобный представился — с новым-то костелом не оберешься забот! Причетник пробовал намекнуть его преподобию, да что толку. Пан священник отмолчался, и все. Так зачем же советовать? Преподобный отец и сам должен бы знать, что у причетника служба вовсе не мед. У органиста жалованье в три раза больше, да еще люди тащат ему всякой всячины, хотя он вовсе в том не нуждается. По утрам чуть потренькает, да и дело с концом. То со свадьбы перепадет ему, то с похорон; а наступит завидный месяц, ноябрь или март, люди как мухи мрут! Органист сочинит прощальный плач, да хоть бы рифма была в нем как рифма! А простофили, наплакавшись вдоволь, не скупится, раскошеливаются, денежки так и льются рекой, так и сыплются, а органист потихоньку посмеивается. Правда, причетник и не думает с органистом равняться, боже избавь, всякому свое, но разумному человеку надо бы и понятие иметь, людям не мешало бы знать, что положено, а что нет, иногда они могли бы и детям подсунуть чего-нибудь за министрацию 1 да за то, что органисту мехи раздувают. И он, право слово, да и ты, олух, мог бы раз в кои веки человеком стать! Ясное дело, орган есть орган, играть на таком инструменте — искусство, но разве это все? В конце-то концов, какое это искусство? К чему оно? Великий боже, ты и впрямь был бы порядочным вахлаком, если бы тебе нравилось такое искусство! Легко тренькать, когда чужая ребятня, малолетки, одни косточки, ножонки, ручонки да шейки, эти озябшие заморыши с выпученными глазенками, чуть свет каждое утро из последних сил вгоняют воздух в ноющие органные трубы, а какой-то дьявол, сатана, что к господу богу только подмазывается, то и дело нарочно нажимает
1 Прислужничество в католической церкви.
педаль и выпускает весь воздух самой толстой трубой: вот тебе, боже, такой уж я рыцарь, такой я артист, вот какой звук у меня! Дикарь эдакий, чего тебе не хватает? Каждое утро говорят детям: вставайте, дети, младенец Иисус уже дожидается! А проснутся бедняги, сразу видать, какие они еще глупые и как им хочется, чтобы младенец Иисус вовсе не ждал нх. Зимой ни одной заутрени не пропустили. Министрацию умеют оттарабанить лучше, чем таблицу умножения, а у органа — если органисту не ударит в башку и не захочется выдать господу богу все с одного маху,— жмут с чувством, не то что какой-нибудь богатый хозяин, охочий по воскресеньям либо по праздникам, когда в костеле полно народу, всем показать, что у него куда больше сил, чем у четверки сонных заморышей, а войдет в раж, так у него не токмо органчик зазвучит — целая шахта. Небось думает — коли пожертвовал бычка, так это уже все, может ходить теперь гоголем, все перед ним должны падать ниц, а то и небо перед ним на задницу плюхнется. Будет ужо тебе небо, не минешь божьего гнева! И как только пан священник с эдакими оболтусами может дружбу водить?! Почитай, иные и подносят ему кое-что... Л ты поднеси мне, причетнику, малышам поднеси! Углядят сопельку у министранта —- какой грех, все возмущаются, а то, что он всю зиму ходил без пальтишка, никто не заметил. Даже пан священник не обратил на это внимания, хотя зимой, на сретенье, стужа пробирает и взрослого. Да и ему, причетнику, часто приходится хлюпать носом. Сколько было говорено о маленькой причетничьей шапочке, сколько было наобещано: будет, пан причетник, будет! А потом точно про все посулы забыто. Одни ризы, плувиалы, епитрахили и береты покупаются, а жалкую шапочку купить не на что. Два года назад кто-то купил новый катаур, священник им раза два-три подпоясался, а теперь он висит среди остальных — им никто и не пользуется. Кому есть нечего, кто каждый божий день только липовым чаем надувается, а иной чурбан, что хочет подольститься к священнику, швыряет деньгами — то один катаур, то другой, дело большое! Конечно, виноват и священник. Скажи он: так, мол, и так, катаур у нас уже есть, и в новом мы не нуждаемся, может, кто и пожертвовал бы для бедных на хлеб святого Антона, а под сурдипку на эти деньги купили бы шапочку. По-всякому дело можно уладить. Купить бы какую шляпу поприличнее, поля от нее отрезать да выбросить, вот тебе и шапочка. Разве не может приход расщедриться на одну шляпу для причетника? Да что там! В других местах о таких малостях и говорить причетник не должен. Является он утром в ризницу, берет свою шапочку, надевает голову, и все в полном порядке, можно идти, он сразу настоящий причетник, степенно и с полным достоинством выходит он к благочестивой и мирной пастве, среди которой — не взыщи, господи, но это же правда! — найдется и немало ослов.
Да чего там, чего зря говорить! Ясное дело, у каждого свои заботы, у каждого свои печали. Л ежели у кого печати, так пусть и печалится о своей печали и уж понапрасну не задается! По воскресеньям костюм, шик да блеск, а будни как есть. И впрямь иные дни очень будничные. А откуда взять на воскресенье? Где взять на праздник? Война войной, а конопля все же растет, но чья? Чья она, конопля-то? Достать бы белого тончайшего полотна, достать бы люстрина на фартук и мягких ниток для вышивки. Церовчаики ловки вышивать: крестиком канве и цепочкой, одностежкой, тамбуром, гладью, мережкой. Иные могли бы вышить па скатерти и пряничный домик, была б только скатерть! Причетник одну такую женщину знает, принесите полотна и увидите! Да и конопля бы сгодилась, конечно сгодилась; было б ее только побольше, что угодно можно бы сделать! А там чего и продать... А вот со стороны святого отца и впрямь негоже, что он так жмется с этим жалованьем; человек ученый, а не понимает, что причетнику тоже есть хочется, да и зубами щелкают. Что ни поставь перед ними, все разом сметут! Семь малышей четыре ложки! Л если восьмой народится — ну беда! Уж лучше поосторожничать, чтоб по пришлось искать ложку! М-да! Ложки-то найдутся, и двух бы хватило, ты лучше поставь миску, а там узнаешь, на что министранты горазды! Самым разумным было бы уступить причетничество кому-нибудь другому, хотя что толку? Станут башенные часы — кто их починит? Кого тогда позовут? От должности откажись, а часы чини! Мы это знаем, еще как знаем. Нет, негоже, святой отец, право, очень даже негоже с вашей стороны, только неохота говорить с вами начистоту!.. Хоть бы кто номер! Как бы чудесно зазвонил колоколец по новопреставленному! Сразу бы перепало па краюшку хлеба. Орга-нис1\ конечно, получил бы на пять, а то и на десять хлебов — разве есть справедливость? Выжмет из себя пару жалких стишков, а деньги рекой льются. И па что они ему, спрашивается? На выпивку да на выпивку, конечно, на что же еще? К дьяволу такой стих, когда в и ни складу ни ладу. Зачем такой стих? Что этот упившийся остолоп знает о жизни? Или он думает, что стих, годный для сытого брюха, и голодному по душе? Было бы хоть кому тебя слушать! На похоронах лучше ватой уши заткнуть— вот какой ты артист! А он знай себе задается, только и делает, что задается: святой отец, я родом из Детвы1. Мой отец еще нашивал косы. Во г дурень! Нашел чем похваляться. Грязными-то косами? Думаешь, господь бог отмеривал мозги в Детве еще и пасторским посохом? Хорош пастырь! Уж не хочешь ли сказать, что в Триаве, Братиславе, в Будапеште или Вене либо тут где внизу, да хоть бы в Загорье, Периеке, в Лакшарах или Бурах, люди были глупее, чем в Детве? Детва — это что? Где она, твоя Детва? Скажи, когда и где ты первый раз взял в руки букварь?.. Хоть бы кто-нибудь... Ох-ох-о, ох-ох-о! Неужто никто не преставится? Как бы зазвонил тогда колоколец! Беда, и только! Носишься, носишься, мечешься от одного костела к другому, а проку никакого, работы по горло, да сыт ею не будешь. У нового костела есть хоть иногда чем поживиться: то мотыга, то ведерко известки... А раз зубило, бурав с коловоротом нашелся,.. Ну, Гульдан, ищи теперь свищи...
К костелу, опираясь на тонкую палочку, бредет сгорбленная старушка. Издали походит она на утку: вытягивает шею, озирается пытливо по сторонам — хочет всех разглядеть.
Бетонщицы ее уже заприметили: —Эгей, Юльча! Смотри, вот и Юльча пришла помогать!
Старушка услышала, уставилась, куда ей надо было, улыбнулась и заверещала, будто в горле у нее рвался пергамент: — И Юльча пришла! И Юльча тут! — В самом деле, она точно утка. Утка, пожалуй, тоже могла бы так
1 Город в Средней Словакии, далее упоминаются города и районы Западной Словакии.
верещать.—Сами управляйтесь! Юльча пришла пропавшего цыпленка съесть!
Она доплелась к женщинам, оглядела их, потом окунула копчик палки в раствор и сказала: — Помешаю хоть малость! — Снова в горле разорвался кусок пергамента, отозвалось и несколько нестройных, однако нежнейших дудочек сиринги 1.—Так. А теперь берегитесь, хочу пропавшего цыпленка съесть.
— Вот и помогла! Гляньте-ка! — Женщины хвалят ее.— Помогла как-никак!
— Юльча, осторожней! Тут всюду известка. Как бы тебе не оступиться, не упасть.
— Как, как? — трещит пергамент.
— Осторожней, не упади.
— Ли упаду, так подымете,— смеется, она беззубым ртом, но пергамента в нем не видать, должно быть, он в самом горле, там и сиринга, может, и расшатанная прялка и еще что-то: маленькая горошина, которая весело пляшет.— А то и отнесете меня. Старые бабки любя г, когда их носят.
— Ох и хитра! — смеются женщины. Одна подходит к Юльче и отводит ее к груде теса.-—Иди сюда! А то еще толкнут тебя, чего доброго. Тут можно и прислониться и присесть можно. А то раскажи нам что-нибудь или спой, по крайней мере время быстрее пройдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75