То и дело он вглядывался и прислушивался, то и дело замирал в напряженности. Имро спи ал, что этой напряженности и 1ак многовато, зачем же ее еще продлевать? Да и поздно уж, пора, пожалуй, домой. Зачем рисковать и подвергать себя липшей опасности? Ведь и завтра день, и послезавтра; через два-три дня они же опять могут со Штеф-кой увидеться!
В самом ли деле он так подумал?
Но всей вероятности, да. Во всяком случае, он вполне мог так подумать. Скорей всего, ему пришли па ум такие слова, и, конечно, пришли потому, что он их высказать Штефко. А хотел по многим причинам.
И прежде всего потому, что, уходя из дому, он открыто Вильме, куда он идет, на сей раз действительно (какая откровенность!) признался ей в этом. Сказал, что идет в имение, повидать Кириновпча: тот нынче утром (какое точное предположение!) уехал в Братиславу и сегодня же (Имро, правда, имел в виду завтра) должен вернуться и привезти свежие новости — вот потому-то Имро и хочет с Кнриыовичем (провались он, этот Киринович!) встретиться и потолковать.
Вот как Имро умеет обманывать! А что, если Вильма не спит? Вдруг еще ждет? Он сказал, что в имении долго не задержится. А теперь что он ская^ет? Где был так долго? Какую небылицу, какую отговорку он еще выдумает?
— Йожо уже не приедет! — сказала Штефка.
— Откуда знаешь? — пробормотал Имро.— Еще может приехать.
— Нет, я знаю. Он уже бы приехал.
Помолчали. Прислушались. Стрекотали сверчки. Потом Имро подумал об отце и следом — о братьях. Где они? В самом деле, где Ондро и Якуб?! Что они делают?
В мысли его затесался и свояк Штефан, муж Агпешки. Агнешка, да и Вильма вечно теперь над ним причитают, тревожатся, будто с ним что-то случилось. Может, зря и тревожатся. Прост о застопорилась где-то почта, задержались Штефановы письма. Почта сработает, и, глядишь, завтра-послезавтра опять придет почтальон, заглянет во двор и, смеясь, крикнет: «Срочное! Заказное!» И опять все будет в порядке. Может быть. Поглядим. Надо надеяться! Да и что может случиться со Штефаном? Лгпешка наладилась было к нему, да мать с Вильмой отговорили ее. Имро предложил свои услуги, но, верно, сказал это не очень-то веско и убедительно — женщины отнеслись к его предложению несерьезно. А может, он и предложил несерьезно.
Стрекотали сверчки. Штефка прижалась к Имро и, склонив голову ему на плечо, сказала:
— Как тут светло! Я бы на всю ночь тут осталась!
Она ждала ответа, по Имро молчал. И Штефка придумала новую фразу, показавшуюся ей, правда, довольно мудреной, но она все равно ее изрекла, причем даже как-то торжественно, чуть выпрямившись:
— Как скупится это лето па темноту!
Имро недвижно стоял, обнимая Штефку одной рукой, но тут протянул и другую, обвил ее талию и, слегка нагнувшись, стал целовать в губы.
Вскоре они двинулись. Штефка сказала: — Йожо уже наверняка не приедет.
— Все равно надо идти. Уже поздно. Тебе надо выспаться.
— Ты чего на меня валишь?
— Я не валю. Нам обоим надо выспаться. Стрекотали сверчки. Штефка о чем-то говорила, но
Имро не мог вникнуть в ее слова, хотя и пытался, пытался, его все больше одолевали собственные мысли, он хотел их отогнать, не думать, хотя бы пока не простится со Штефкой, но мысли были сильнее его, он просто перестал Штефку слушать, шел рядом, но не воспринимал ее слов и вроде бы даже забыл о ее присутствии; перед ним вдруг возникли другие лица, хорошо знакомые, лица его ровесников и однокашников, многих он не видел уже давно, но сейчас они были как бы и впрямь перед ним, они беззвучно, один за другим, обращались к нему, но он не понимал их, да и не очень-то хотел понять. Он спрашивал их, или ему казалось, что спрашивает: «Где вы и что делаете?» И задавал он им этот вопрос прежде всего потому, что боялся, как бы они в свой черед не спросили его: «Что ты делаешь, Имро?! Где ты и что делаешь?» В самом деле! Что, если многие годы спустя его спросят: «Имро, а ты, где ты был? Что всю войну делал? Как тебе удалось от нее отвертеться? Кто тебе это обстряпал? Почему ты не был с нами? Почему тебя не призвали ни в ударные части, ни в части прикрытия? Мы разрушали лачуги, поджигали сараи, амбары, а ты сидел дома, корчил из себя героя, а может, и смеялся: «Вот воюют, не зная за что!» Мы уничтожали, взрывали мосты, а когда нам самим нужен был мост, который взорвали у нас подносом другие, тогда мы оглядывались и спрашивали: «Имро, ты где? Почему нам не поможешь?» А однажды мы нарубили деревьев, сбили плот и спустились но течению Дона под стены Ростова; да, словацкие хлебопашцы-плотовщики шли на Ростов, а потом помогали немцам грабить и изводить советскую пшеницу! А где был ты, Имро?! Что ты делал, герой! Мы надрывали глотки под Липовцом, но твоего голоса не слыхали. Может, ты и сочувствовал нам, жалел нас, сидя где-то в Словакии, хотя мы этой жалости по заслужили. Мы видели тысячи тысяч поечаетых, живых и лю|)1вых, солдат и не солдат, толпы пленных и раненых, полчища оборванных и холодных людей, с ними мы так легко могли объясниться, и они, верно, с радостью приветили бы пас в своем доме, если бы мы его не разрушили и не заставили их, бездомных, скитаться с подушкой под мышкой и с пустым котелком за плечом по бескопечно долгим дорогам. А мы все шли; ворча, плелись за немецким сапогом и под защитой немецкого штыка, увертываясь от нуль красноармейцев, дошли до самого Кавказа. Мы спрашивали себя: пахарь словацкий, что ты делаешь, что ищешь на Кавказе? Имро, где ты тогда был?! Что делал? Многие из нас перешли на сторону красноармейцев, но мы и там тебя не нашли. Напрасно мы озирались вокруг, там тебя не было. А в сорок четвертом, что делал ты в сорок четвертом? Отвечай, храбрец! Скажи, что ты тогда выдумал? Какие тогда у тебя были заботы? Какое ты принял решение и как себя вел? Что совершил?»
Стрекотали сверчки.
Имро проводил Штефку домой. Хотелось поскорей с ней расстаться, по пришлось еще подождать, пока Штефка отомкнет дверь. Стоя рядом, он говорил себе: «Поцелую ее и пойду». По Штефка словно нарочно оттягивала время. Ключ был уже в двери, стоило только его повернуть, но она не торопилась. Она посмотрела па Имро, слегка поежилась и сказала: — Брр! Опять в эту комнату! Не представляешь, как ненавижу я затемненные окна!
— Ведь их и приотворить можно. Почему они у тебя ночью закрыты? С раскрытыми окнами куда лучше спится.
— Если б я не боялась!
— А чего? — спросил Имро. Потом улыбнулся рассеянной, безучастной улыбкой, словно бы даже не связанной с тем, о чем говорил, и подумал: «Сейчас я и вправду пойду!» Осмотрелся: метнул взгляд на дома батраков, но в ту самую минуту, когда он хотел обнять Штефку па прощание, она снова повернулась к дверям.
Отомкнула. Сразу открыла дверь и вошла. Имро, нерешительно потоптавшись, двинулся за пей.
Двери остались приоткрытыми. Имро шагнул к пей и как бы безотчетно положил ей па плечи руки и иежпо привлек к себе: — Мне пора,— шепнул он ей в волосы.
Она кивнула.— Ага. Сейчас пойдешь.— Она медленно подняла голову, заглянула ему в глаза.
— Сегодня я задержала тебя. Еще будут неприятности дома.
— Почему ты думаешь?
Она ладонью погладила его по щеке, в другую — поцеловала.
— Я же мог уйти.— Имро улыбнулся.—Хотел бы, мог бы уйти домой еще вечером.
— Я тебя задержала.
— Задержала? — Он все еще улыбался.— А почему?
— Просто так. Ты сегодня какой-то чудной.
— Чудной? Почему?
— Не знаю.
— Чего тебе не показалось во мне?
— Право, не знаю.
Он крепче обнял ее. «Ведь я люблю ее! Конечно, люблю. Зачем же все время повторять это?»
Она прижалась к нему, по потом вдруг отпрянула.
— Обожди, Имришко, запру, так спокойней.
И заперла. В комнате стало темно. Имро опять обнял Штефку и потихоньку стал ее раздевать. Но это, думается, дорогого читателя уже не занимает. А там — кто знает? Может, иному это показалось бы самым занятным. Пожалуй, оно и было занятно. Кое-кто, поди, все страницы бы обслюнявил.
Да, треклятые окна!
24
Вдруг Штефка вздрогнула. И Нмро разом вскочил: «Что такое? случилось?»
Он хотел быстро скрыться, да в панике никак не мог найти одежду — они со Штефкоп ее друг, дергали и расшвыривали в стороны.
Гул моторов усиливался. Имро пытался на себя хоть что-то набросить, но Штефка толкала его к дверям: — Во дворе оденешься! — А потом снова оттащила от двери.— Обожди, уже нельзя, увидят тебя! Боже милостивый! Что делать?
— Через окно нельзя?
— Беги в горницу! Погляжу, кто это. Может, по к нам.—Штефка пыталась хоть немного себя успокоить. Она натянула платье прямо па тело и, босая, металась в кухне. Искала свечу — с лампой долго возиться,— зато может быть? Йожо еще никогда никто не привозил.
Машина остановилась, по мотор продолжал тарахтеть. Хлопнула дверь. Послышались шаги и мужские голоса.
Штефка, зажигая у стола свечку, говорила: — Господи, как я дрожу! Имришко, оденься пока! Приду потом в горницу, отворю окно.
Снаружи — топот ног.
— ...и туда.
— Вой туда? Йожо, ты спишь?
Стук в дверь: — Вставай, Йожо, вставай!
— Кто там?
— Ото я. Партизан. Йожо дома?
Громкий хохот. Кто-то шепнул: — Пошли отсюда! Не мешай...
— Йожо нет дома. В Братиславу уехал.
— Правда? Йожо, вставай! не увиливай! Это я, Кар-чимарчпк. Хозяйка, откройте!
— Йожо нет дома. Его сейчас нету. Завтра вечером вернется.
Все ушли, за дверями остался один.
— Хозяйка, прошу прощения! Это я, Карчимарчик!.. Жестянщик! Ведь вы меня знаете. Жестянщик Карчимарчик. Я пришел к Йожо. Голубушка, не сердитесь.
— Он в Братиславе. Я одна дома. Йожо в Братиславе»
— Прошу вас, откройте! Поговорить кой о чем надо.
— Я одна. Сейчас я совсем одна. Приходите завтра! Завтра и муж будет дома. Сейчас я... Я едва держусь па ногах, я даже не знаю, сколько времени... Приходите завтра! Я ничего не знаю.
— Всего два-три слова. Голубушка, на часы лучше и не глядите. Знаю, мы разбудили вас, конечно, мы пришли и громко кричали. Не сердитесь, голубушка! По голосу вашему чувствую, что вы малость сердитесь. Я пришел к Йожо. Йожии товарищ, Матуш! Неужто вы меня не помните? Магуш Карчимарчик! Откройте -— сразу меня узнаете.
Мотор заглох. Воцарилась полная тишина, нарушаемая только отдаленным шарканьем ног.
— Хозяйка! — Голос стал чуть глуше, но звучал так, будто жестянщик протиснулся внутрь.— Я пришел к Йожо. Надо поговорить с ним.
— Господи боже мой! Ведь его нету сейчас! Я ничего не знаю, ничего не решаю. Приходите завтра! Сразу же после обеда и приходите. Приходше завтра! Пожалуйста!
—- Голубушка, завтра меня уже тут не будет. Кто знает, где завтра я буду. Мы тут на машине. Оттого я и хочу с Йожо потолковать — мы тут на машине. Я Карчимарчик! Ничего не бойтесь! Чего вам бояться? Хотя Йожо и нет дома, все равно не бойтесь. Спокойно одевайтесь! Знаю, что вы уже спали, одевайтесь спокойно! Карчимарчпка бояться вам нечего.
— Я страшно боюсь, я до ужаса перепугалась. Муж в Братиславе. Еще утром уехал, а сейчас в Братиславе. Я устала, я до смерти перепугалась. Сами слышите, я вся дрожу! У меня даже голос другой, меня всю трясет...
— Золотко мое, ведь это же я, жестянщик. Вы меня, что ли, так напугались?..
— Ужас как напугалась, просто ужас.
— Голубушка, я же никому зла не сделал, я никого еще и пальцем не тронул.
— Я вас ужасно боюсь.
— Карчимарчпка?
— Господи боже мой, меня трясет всю, я даже заикаюсь.
— Хозяйка, меня же тут завтра не будет. Я иду в Бистрицу, хотел и Йожко позвать с собой. Думал, он станет у нас командиром. Мне не хватать будет Йожо! От души вам скажу: мне не хватать будет вашего Йожко, хотя я ему, может, был и не нужен. Теперь я поведу людей. Карчи-марчик поведет. Голубушка, по крайней мере передайте ему, что мы тут были. Передайте, что тут был и жестянщик. Очень прошу вас, вы меня слышите?
— Конечно, слышу. Как я могу вас не слышать?
Но кроме слов Карчимарчика, до слуха ее доносился и галдеж от батрацких лачуг. Постепенно поднялось все имение. Беспрестанно хлопали двери. Мужики бегали, мальтешили по двору, шепотом переговаривались, громко зевали, кашляли, там-сям прорывалось и слово. Где-то заплакал ребенок. Кузнец Онофрей переругивался с женой.
— Хозяйка,— продолжал Карчимарчик,— передайте, что мы пошли, что уже ушли туда. Некоторые еще вчера ушли. Не хотели, пришлось их заставить, Карчимарчик заставил их. По одному, по двое посылал он мужиков в Бистрицу. Уговаривал именно тех, кто больше всего боялся. Отбирал не солдат, ибо и сам никогда не был солдатом. Как же это вы Карчимарчика испугались? Может, я всю жизнь буду мучиться, что разбудил вас ночью и па-пугал, но виноват Йожо, виноват и ваш Йожо, он должен был меня разбудить; еще вчера, позавчера, думал я, он придет меня разбудить; кто-то должен был пас давно, ужасно давно разбудить; мы обязаны были друг другу всегда говорить, что через год и через десять лет нам захочется спать, что даже через сто лет найдутся на свете люди, которым захочется выспаться. Мы давно должны были думать о мире, больше тревожиться за пего и друг друга учить, что нужно себя уважать, себя и других, всех любить, в каждом человеке открыть себя и почтить, ибо только такой человек может стать поистине непобедимым. И пусть бы он был как угодно унижен и беден или настолько никчемен, что мир и не замечал бы его, а умри его бы даже никто не хватился, он все равно пророс бы во все человечество, потому что хотел прорасти; стоило бы ему оглянуться, он всюду нашел бы знакомых, добрых знакомых, и, взвалив короб с жестью на аспиду, он легко зашагал бы по свету, поскольку везде встречал бы только друзей. Отправится на север — найдет людей с юга, вернется на юг — найдет северян. Пойдет с запада на восток, встретит людей с запада, а захочет повидать тех, кто с востока, отправится с коробом обратно па запад. А мог бы и изменить путь: пойти с юга па восток, с востока на север, мог бы бродить по земле как угодно и повсюду встречать только друзей. А надоест ему один путь, он может выбрать другой и, даже свернув с него, все равно думать, что идет по прямой. Он прошел бы по крайней мере двести столиц кабы они еще были, наверняка прошел бы их больше, чем на самом деле их было, но ему бы казалось, что он все время в одной. Иногда подтрунивал бы он над людьми, но только потому, что хотел и над собой посмеяться, а иногда, испытывая жалость к себе и не зная, как ее одолеть, брался бы оплетать негодный горшок, лишь бы он опять служил людям. Он увидит край света; он придет туда и, оглядевшись, даже сперва не поверит, что это край света, но потом все же поймет, что это край света и что край света именно в его сердцевине, а сердцевина может быть где угодно, хотя она и единственная, из сердцевины можно идти куда хочешь и откуда хочешь к ней воротиться, а можно даже пнуть в нее и носком башмака: здесь то место, откуда я вышел, тут я был и тогда, когда еще не был, и буду, когда уже не будет меня, я казался слабым, однако был сильным — ведь у меня во всем мире были друзья, я нашел себя даже в тех, кого никогда не видал, я стал самым сильным, так как врос во все человечество и овладел земным шаром, а через сто или тысячу лет я исхожу десяток новых планет или хотя бы ступлю на них — ведь я живу во всех людях, мне принадлежит будущее, я и сейчас уже на других планетах как дома, я покорил всех богов, я всем богам заглянул в короба, в любом человеке я могу открыть Будду или Христа, а то какого угодно иного Христа или бога, и, друг друга похлопывая по плечу, мы можем запросто разговаривать: — Привет, Будда! Как поживаешь, Христос? Тебя еще зовут Христос? — По-разному меня зовут. Зовут меня и Карчи-марчик, и мне надо идти воевать, воевать против Карчи-марчика. Понимаете, голубушка? Вы меня слышите?
1 Административно-территориальная единица в старой Венгрии, в состав которой входила Словакия,
— Понимаю, слышу. Но отчего там у вас такой гвалт?
— Мы идет в Бистрицу. Ребята собираются в Бистрпцу. Был бы Йожо дома, он пошел бы с нами и был бы у нас командиром, а из меня — какой командир? Карчимар-чик никогда не был солдатом. Он знал, где сердцевина света и где его край, повсюду мог найти друзей, по солдатом он не был даже тогда, когда носил военную форму. Он всегда был только ходоком. Раз семь топал с винтовкой и ранцем из Вены в Верону и оттуда назад, но даже тогда, когда шел туда первый раз, казалось ему, что у него на спине короб и идет он в Верону горшки оплетать. Возможно, голубушка, весь мир меня и считал дураком, по эют самый дурак чувствовал себя во всем мире как дома и всюду друзьям протягивал руку. Ей-ей, хотел бы я увидать простого немецкого парня, в котором не сидел бы свой дурак Карчимарчик! Всю яшзпь я убеждал в этом людей, а они убеждали меня, что это не так, что, кроме дураков, существуют, мол, еще и обер-дураки. И Йожо уверял меня в этом. А вот в последнюю минуту забыл про меня, и тут уже мне пришлось убеждать людей и за пего, и за себя. Сам не пойму, зачем говорю вам об этом. Может, пот.ому, что многих ребят я уже послал в Бистрицу воевать с обор-дураками, по ни одному пз них я не признался, что с самим собой мне было труднее всего' — ведь я-то знаю, в кого буду стрелять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
В самом ли деле он так подумал?
Но всей вероятности, да. Во всяком случае, он вполне мог так подумать. Скорей всего, ему пришли па ум такие слова, и, конечно, пришли потому, что он их высказать Штефко. А хотел по многим причинам.
И прежде всего потому, что, уходя из дому, он открыто Вильме, куда он идет, на сей раз действительно (какая откровенность!) признался ей в этом. Сказал, что идет в имение, повидать Кириновпча: тот нынче утром (какое точное предположение!) уехал в Братиславу и сегодня же (Имро, правда, имел в виду завтра) должен вернуться и привезти свежие новости — вот потому-то Имро и хочет с Кнриыовичем (провались он, этот Киринович!) встретиться и потолковать.
Вот как Имро умеет обманывать! А что, если Вильма не спит? Вдруг еще ждет? Он сказал, что в имении долго не задержится. А теперь что он ская^ет? Где был так долго? Какую небылицу, какую отговорку он еще выдумает?
— Йожо уже не приедет! — сказала Штефка.
— Откуда знаешь? — пробормотал Имро.— Еще может приехать.
— Нет, я знаю. Он уже бы приехал.
Помолчали. Прислушались. Стрекотали сверчки. Потом Имро подумал об отце и следом — о братьях. Где они? В самом деле, где Ондро и Якуб?! Что они делают?
В мысли его затесался и свояк Штефан, муж Агпешки. Агнешка, да и Вильма вечно теперь над ним причитают, тревожатся, будто с ним что-то случилось. Может, зря и тревожатся. Прост о застопорилась где-то почта, задержались Штефановы письма. Почта сработает, и, глядишь, завтра-послезавтра опять придет почтальон, заглянет во двор и, смеясь, крикнет: «Срочное! Заказное!» И опять все будет в порядке. Может быть. Поглядим. Надо надеяться! Да и что может случиться со Штефаном? Лгпешка наладилась было к нему, да мать с Вильмой отговорили ее. Имро предложил свои услуги, но, верно, сказал это не очень-то веско и убедительно — женщины отнеслись к его предложению несерьезно. А может, он и предложил несерьезно.
Стрекотали сверчки. Штефка прижалась к Имро и, склонив голову ему на плечо, сказала:
— Как тут светло! Я бы на всю ночь тут осталась!
Она ждала ответа, по Имро молчал. И Штефка придумала новую фразу, показавшуюся ей, правда, довольно мудреной, но она все равно ее изрекла, причем даже как-то торжественно, чуть выпрямившись:
— Как скупится это лето па темноту!
Имро недвижно стоял, обнимая Штефку одной рукой, но тут протянул и другую, обвил ее талию и, слегка нагнувшись, стал целовать в губы.
Вскоре они двинулись. Штефка сказала: — Йожо уже наверняка не приедет.
— Все равно надо идти. Уже поздно. Тебе надо выспаться.
— Ты чего на меня валишь?
— Я не валю. Нам обоим надо выспаться. Стрекотали сверчки. Штефка о чем-то говорила, но
Имро не мог вникнуть в ее слова, хотя и пытался, пытался, его все больше одолевали собственные мысли, он хотел их отогнать, не думать, хотя бы пока не простится со Штефкой, но мысли были сильнее его, он просто перестал Штефку слушать, шел рядом, но не воспринимал ее слов и вроде бы даже забыл о ее присутствии; перед ним вдруг возникли другие лица, хорошо знакомые, лица его ровесников и однокашников, многих он не видел уже давно, но сейчас они были как бы и впрямь перед ним, они беззвучно, один за другим, обращались к нему, но он не понимал их, да и не очень-то хотел понять. Он спрашивал их, или ему казалось, что спрашивает: «Где вы и что делаете?» И задавал он им этот вопрос прежде всего потому, что боялся, как бы они в свой черед не спросили его: «Что ты делаешь, Имро?! Где ты и что делаешь?» В самом деле! Что, если многие годы спустя его спросят: «Имро, а ты, где ты был? Что всю войну делал? Как тебе удалось от нее отвертеться? Кто тебе это обстряпал? Почему ты не был с нами? Почему тебя не призвали ни в ударные части, ни в части прикрытия? Мы разрушали лачуги, поджигали сараи, амбары, а ты сидел дома, корчил из себя героя, а может, и смеялся: «Вот воюют, не зная за что!» Мы уничтожали, взрывали мосты, а когда нам самим нужен был мост, который взорвали у нас подносом другие, тогда мы оглядывались и спрашивали: «Имро, ты где? Почему нам не поможешь?» А однажды мы нарубили деревьев, сбили плот и спустились но течению Дона под стены Ростова; да, словацкие хлебопашцы-плотовщики шли на Ростов, а потом помогали немцам грабить и изводить советскую пшеницу! А где был ты, Имро?! Что ты делал, герой! Мы надрывали глотки под Липовцом, но твоего голоса не слыхали. Может, ты и сочувствовал нам, жалел нас, сидя где-то в Словакии, хотя мы этой жалости по заслужили. Мы видели тысячи тысяч поечаетых, живых и лю|)1вых, солдат и не солдат, толпы пленных и раненых, полчища оборванных и холодных людей, с ними мы так легко могли объясниться, и они, верно, с радостью приветили бы пас в своем доме, если бы мы его не разрушили и не заставили их, бездомных, скитаться с подушкой под мышкой и с пустым котелком за плечом по бескопечно долгим дорогам. А мы все шли; ворча, плелись за немецким сапогом и под защитой немецкого штыка, увертываясь от нуль красноармейцев, дошли до самого Кавказа. Мы спрашивали себя: пахарь словацкий, что ты делаешь, что ищешь на Кавказе? Имро, где ты тогда был?! Что делал? Многие из нас перешли на сторону красноармейцев, но мы и там тебя не нашли. Напрасно мы озирались вокруг, там тебя не было. А в сорок четвертом, что делал ты в сорок четвертом? Отвечай, храбрец! Скажи, что ты тогда выдумал? Какие тогда у тебя были заботы? Какое ты принял решение и как себя вел? Что совершил?»
Стрекотали сверчки.
Имро проводил Штефку домой. Хотелось поскорей с ней расстаться, по пришлось еще подождать, пока Штефка отомкнет дверь. Стоя рядом, он говорил себе: «Поцелую ее и пойду». По Штефка словно нарочно оттягивала время. Ключ был уже в двери, стоило только его повернуть, но она не торопилась. Она посмотрела па Имро, слегка поежилась и сказала: — Брр! Опять в эту комнату! Не представляешь, как ненавижу я затемненные окна!
— Ведь их и приотворить можно. Почему они у тебя ночью закрыты? С раскрытыми окнами куда лучше спится.
— Если б я не боялась!
— А чего? — спросил Имро. Потом улыбнулся рассеянной, безучастной улыбкой, словно бы даже не связанной с тем, о чем говорил, и подумал: «Сейчас я и вправду пойду!» Осмотрелся: метнул взгляд на дома батраков, но в ту самую минуту, когда он хотел обнять Штефку па прощание, она снова повернулась к дверям.
Отомкнула. Сразу открыла дверь и вошла. Имро, нерешительно потоптавшись, двинулся за пей.
Двери остались приоткрытыми. Имро шагнул к пей и как бы безотчетно положил ей па плечи руки и иежпо привлек к себе: — Мне пора,— шепнул он ей в волосы.
Она кивнула.— Ага. Сейчас пойдешь.— Она медленно подняла голову, заглянула ему в глаза.
— Сегодня я задержала тебя. Еще будут неприятности дома.
— Почему ты думаешь?
Она ладонью погладила его по щеке, в другую — поцеловала.
— Я же мог уйти.— Имро улыбнулся.—Хотел бы, мог бы уйти домой еще вечером.
— Я тебя задержала.
— Задержала? — Он все еще улыбался.— А почему?
— Просто так. Ты сегодня какой-то чудной.
— Чудной? Почему?
— Не знаю.
— Чего тебе не показалось во мне?
— Право, не знаю.
Он крепче обнял ее. «Ведь я люблю ее! Конечно, люблю. Зачем же все время повторять это?»
Она прижалась к нему, по потом вдруг отпрянула.
— Обожди, Имришко, запру, так спокойней.
И заперла. В комнате стало темно. Имро опять обнял Штефку и потихоньку стал ее раздевать. Но это, думается, дорогого читателя уже не занимает. А там — кто знает? Может, иному это показалось бы самым занятным. Пожалуй, оно и было занятно. Кое-кто, поди, все страницы бы обслюнявил.
Да, треклятые окна!
24
Вдруг Штефка вздрогнула. И Нмро разом вскочил: «Что такое? случилось?»
Он хотел быстро скрыться, да в панике никак не мог найти одежду — они со Штефкоп ее друг, дергали и расшвыривали в стороны.
Гул моторов усиливался. Имро пытался на себя хоть что-то набросить, но Штефка толкала его к дверям: — Во дворе оденешься! — А потом снова оттащила от двери.— Обожди, уже нельзя, увидят тебя! Боже милостивый! Что делать?
— Через окно нельзя?
— Беги в горницу! Погляжу, кто это. Может, по к нам.—Штефка пыталась хоть немного себя успокоить. Она натянула платье прямо па тело и, босая, металась в кухне. Искала свечу — с лампой долго возиться,— зато может быть? Йожо еще никогда никто не привозил.
Машина остановилась, по мотор продолжал тарахтеть. Хлопнула дверь. Послышались шаги и мужские голоса.
Штефка, зажигая у стола свечку, говорила: — Господи, как я дрожу! Имришко, оденься пока! Приду потом в горницу, отворю окно.
Снаружи — топот ног.
— ...и туда.
— Вой туда? Йожо, ты спишь?
Стук в дверь: — Вставай, Йожо, вставай!
— Кто там?
— Ото я. Партизан. Йожо дома?
Громкий хохот. Кто-то шепнул: — Пошли отсюда! Не мешай...
— Йожо нет дома. В Братиславу уехал.
— Правда? Йожо, вставай! не увиливай! Это я, Кар-чимарчпк. Хозяйка, откройте!
— Йожо нет дома. Его сейчас нету. Завтра вечером вернется.
Все ушли, за дверями остался один.
— Хозяйка, прошу прощения! Это я, Карчимарчик!.. Жестянщик! Ведь вы меня знаете. Жестянщик Карчимарчик. Я пришел к Йожо. Голубушка, не сердитесь.
— Он в Братиславе. Я одна дома. Йожо в Братиславе»
— Прошу вас, откройте! Поговорить кой о чем надо.
— Я одна. Сейчас я совсем одна. Приходите завтра! Завтра и муж будет дома. Сейчас я... Я едва держусь па ногах, я даже не знаю, сколько времени... Приходите завтра! Я ничего не знаю.
— Всего два-три слова. Голубушка, на часы лучше и не глядите. Знаю, мы разбудили вас, конечно, мы пришли и громко кричали. Не сердитесь, голубушка! По голосу вашему чувствую, что вы малость сердитесь. Я пришел к Йожо. Йожии товарищ, Матуш! Неужто вы меня не помните? Магуш Карчимарчик! Откройте -— сразу меня узнаете.
Мотор заглох. Воцарилась полная тишина, нарушаемая только отдаленным шарканьем ног.
— Хозяйка! — Голос стал чуть глуше, но звучал так, будто жестянщик протиснулся внутрь.— Я пришел к Йожо. Надо поговорить с ним.
— Господи боже мой! Ведь его нету сейчас! Я ничего не знаю, ничего не решаю. Приходите завтра! Сразу же после обеда и приходите. Приходше завтра! Пожалуйста!
—- Голубушка, завтра меня уже тут не будет. Кто знает, где завтра я буду. Мы тут на машине. Оттого я и хочу с Йожо потолковать — мы тут на машине. Я Карчимарчик! Ничего не бойтесь! Чего вам бояться? Хотя Йожо и нет дома, все равно не бойтесь. Спокойно одевайтесь! Знаю, что вы уже спали, одевайтесь спокойно! Карчимарчпка бояться вам нечего.
— Я страшно боюсь, я до ужаса перепугалась. Муж в Братиславе. Еще утром уехал, а сейчас в Братиславе. Я устала, я до смерти перепугалась. Сами слышите, я вся дрожу! У меня даже голос другой, меня всю трясет...
— Золотко мое, ведь это же я, жестянщик. Вы меня, что ли, так напугались?..
— Ужас как напугалась, просто ужас.
— Голубушка, я же никому зла не сделал, я никого еще и пальцем не тронул.
— Я вас ужасно боюсь.
— Карчимарчпка?
— Господи боже мой, меня трясет всю, я даже заикаюсь.
— Хозяйка, меня же тут завтра не будет. Я иду в Бистрицу, хотел и Йожко позвать с собой. Думал, он станет у нас командиром. Мне не хватать будет Йожо! От души вам скажу: мне не хватать будет вашего Йожко, хотя я ему, может, был и не нужен. Теперь я поведу людей. Карчи-марчик поведет. Голубушка, по крайней мере передайте ему, что мы тут были. Передайте, что тут был и жестянщик. Очень прошу вас, вы меня слышите?
— Конечно, слышу. Как я могу вас не слышать?
Но кроме слов Карчимарчика, до слуха ее доносился и галдеж от батрацких лачуг. Постепенно поднялось все имение. Беспрестанно хлопали двери. Мужики бегали, мальтешили по двору, шепотом переговаривались, громко зевали, кашляли, там-сям прорывалось и слово. Где-то заплакал ребенок. Кузнец Онофрей переругивался с женой.
— Хозяйка,— продолжал Карчимарчик,— передайте, что мы пошли, что уже ушли туда. Некоторые еще вчера ушли. Не хотели, пришлось их заставить, Карчимарчик заставил их. По одному, по двое посылал он мужиков в Бистрицу. Уговаривал именно тех, кто больше всего боялся. Отбирал не солдат, ибо и сам никогда не был солдатом. Как же это вы Карчимарчика испугались? Может, я всю жизнь буду мучиться, что разбудил вас ночью и па-пугал, но виноват Йожо, виноват и ваш Йожо, он должен был меня разбудить; еще вчера, позавчера, думал я, он придет меня разбудить; кто-то должен был пас давно, ужасно давно разбудить; мы обязаны были друг другу всегда говорить, что через год и через десять лет нам захочется спать, что даже через сто лет найдутся на свете люди, которым захочется выспаться. Мы давно должны были думать о мире, больше тревожиться за пего и друг друга учить, что нужно себя уважать, себя и других, всех любить, в каждом человеке открыть себя и почтить, ибо только такой человек может стать поистине непобедимым. И пусть бы он был как угодно унижен и беден или настолько никчемен, что мир и не замечал бы его, а умри его бы даже никто не хватился, он все равно пророс бы во все человечество, потому что хотел прорасти; стоило бы ему оглянуться, он всюду нашел бы знакомых, добрых знакомых, и, взвалив короб с жестью на аспиду, он легко зашагал бы по свету, поскольку везде встречал бы только друзей. Отправится на север — найдет людей с юга, вернется на юг — найдет северян. Пойдет с запада на восток, встретит людей с запада, а захочет повидать тех, кто с востока, отправится с коробом обратно па запад. А мог бы и изменить путь: пойти с юга па восток, с востока на север, мог бы бродить по земле как угодно и повсюду встречать только друзей. А надоест ему один путь, он может выбрать другой и, даже свернув с него, все равно думать, что идет по прямой. Он прошел бы по крайней мере двести столиц кабы они еще были, наверняка прошел бы их больше, чем на самом деле их было, но ему бы казалось, что он все время в одной. Иногда подтрунивал бы он над людьми, но только потому, что хотел и над собой посмеяться, а иногда, испытывая жалость к себе и не зная, как ее одолеть, брался бы оплетать негодный горшок, лишь бы он опять служил людям. Он увидит край света; он придет туда и, оглядевшись, даже сперва не поверит, что это край света, но потом все же поймет, что это край света и что край света именно в его сердцевине, а сердцевина может быть где угодно, хотя она и единственная, из сердцевины можно идти куда хочешь и откуда хочешь к ней воротиться, а можно даже пнуть в нее и носком башмака: здесь то место, откуда я вышел, тут я был и тогда, когда еще не был, и буду, когда уже не будет меня, я казался слабым, однако был сильным — ведь у меня во всем мире были друзья, я нашел себя даже в тех, кого никогда не видал, я стал самым сильным, так как врос во все человечество и овладел земным шаром, а через сто или тысячу лет я исхожу десяток новых планет или хотя бы ступлю на них — ведь я живу во всех людях, мне принадлежит будущее, я и сейчас уже на других планетах как дома, я покорил всех богов, я всем богам заглянул в короба, в любом человеке я могу открыть Будду или Христа, а то какого угодно иного Христа или бога, и, друг друга похлопывая по плечу, мы можем запросто разговаривать: — Привет, Будда! Как поживаешь, Христос? Тебя еще зовут Христос? — По-разному меня зовут. Зовут меня и Карчи-марчик, и мне надо идти воевать, воевать против Карчи-марчика. Понимаете, голубушка? Вы меня слышите?
1 Административно-территориальная единица в старой Венгрии, в состав которой входила Словакия,
— Понимаю, слышу. Но отчего там у вас такой гвалт?
— Мы идет в Бистрицу. Ребята собираются в Бистрпцу. Был бы Йожо дома, он пошел бы с нами и был бы у нас командиром, а из меня — какой командир? Карчимар-чик никогда не был солдатом. Он знал, где сердцевина света и где его край, повсюду мог найти друзей, по солдатом он не был даже тогда, когда носил военную форму. Он всегда был только ходоком. Раз семь топал с винтовкой и ранцем из Вены в Верону и оттуда назад, но даже тогда, когда шел туда первый раз, казалось ему, что у него на спине короб и идет он в Верону горшки оплетать. Возможно, голубушка, весь мир меня и считал дураком, по эют самый дурак чувствовал себя во всем мире как дома и всюду друзьям протягивал руку. Ей-ей, хотел бы я увидать простого немецкого парня, в котором не сидел бы свой дурак Карчимарчик! Всю яшзпь я убеждал в этом людей, а они убеждали меня, что это не так, что, кроме дураков, существуют, мол, еще и обер-дураки. И Йожо уверял меня в этом. А вот в последнюю минуту забыл про меня, и тут уже мне пришлось убеждать людей и за пего, и за себя. Сам не пойму, зачем говорю вам об этом. Может, пот.ому, что многих ребят я уже послал в Бистрицу воевать с обор-дураками, по ни одному пз них я не признался, что с самим собой мне было труднее всего' — ведь я-то знаю, в кого буду стрелять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75