И деревенские дивятся: как мог их парк за столь короткое время так измениться. Да и чужие, что приходят в Околичное, нередко останавливаются: до чего у вас тут красиво! Как зелено, свежо, все в цвету, где пестреет, а где голубым голубеет!
Вильма при таких словах хорошеет. А как не хорошеть? Кого бы похвала не порадовала? Но на самом-то деле Вильма потому хорошеет, что чаще на воздухе. Работа ей на пользу.
И Имро, право, и ему работа понемногу начинает идти впрок. Снова он постигает движения, которые позабыл, от которых отвык, но теперь он осваивает их, а с ними обретает и прежнюю ловкость. Вот только приходится чуть больше сосредоточиваться на работе, углубляться в нее и не разговаривать, поскольку для разговора Имро нужна иная сосредоточенность, чем для работы.
Но совсем без разговоров все-таки не обойтись. Мастер иной раз, завидев, как его подмастерье мается с балкой, окликает его: — Отдохни, Имришко! Куда нам спешить.
Имро поднимает голову. С минуту дивится, почему это отец ему помешал, а потом, как бы признав, что пора и отдохнуть, садится на балку и прижигает сигаретку.
Оба курят. Отдыхают.
— Торопиться-то особо некуда! — подбрасывает мастер.
— А мы и не торопимся,—отвечает подмастерье. И опять оба молчат. Курят, отдыхают.
— Знаешь, Имришко, что я тебе хотел сказать? — чуть погодя снова отзывается мастер.—Надо бы тебе с Вильмой быть малость поласковей. Не скажу, что ты неласковый, но мог бы быть и поласковей. Когда-никогда найти для нее и слово получше. Побольше хороших слов.
Имро делает вид, что не понимает отца:
— А мне вроде не кажется, что я неласковый.
— Да я и не говорю этого,— мастер подходит к подмастерью осторожно,-— но думаю все же, ты мог бы сказать и больше, больше хороших слов. Да ты поиимаепхь меня. Не хочу к тебе с советами лезть.
— Сердится она на меня? — удивляется Имро.
— Упаси бог!—-успокаивает его мастер.—За что ей сердиться? Мне никогда па тебя не жалуется. Хорошая она девка. Обихаживает нас. Обоих. И тебя и меня. Ты должен думать о ней.
— А я вроде и думаю,—пожимает плечами подмастерье.
— Так думай больше,— стоит на своем мастер, но
опять же бережно, чтоб ничего не напортить.— Думать должен, Имршпко. Она того заслуживает.
Курят. Отдыхают. А докурив, молча опять берутся за работу.
41
Как-то раз он снова подался в именье. Возможно, и сам не знал почему. Пожалуй, хотелось пройтись, а то, может, снова повидаться с Рашмщем. Хотелось с ним повидаться, но на сей раз не было ему удачи — Раншща он так и не увидел.
Зато повстречалась ему Габчова. Сперва его не узнала, а потом пригласила в дом.
— Одна живете? — спросил он, усевшись за стол.
— Одна. С Домипко. С сынишкой. Ходит уже в школу. А мужа нет. Убили его, вы же знаете. Постойте! Да ведь вы тоже с ним были.— Она подсела ближе К нему,— Ведь вы с ним были.— И сразу в слезы.— Видите, какая я глупая! Вот всякий раз плачу, хоть и привыкла.— Слова выплескивались из нее, иные фразы она не договаривала, хотела разом все выложить.— Дали мне квартиру управителя, он-то живет теперь в Церовой. Там у него и квартира, и канцелярия. И я работаю теперь в канцелярии,— похвасталась она.— Живу лучше. Все есть, видите вот...— И опять на глазах слезы.— Сейчас пройдет.— Она поискала платок и, не найдя его под рукой, пошла взять из шкафа.—У меня все есть, только мужа нет. Ну ска-жите, надо ему это было?
Что тут ответишь? Об этом вот так, второпях, и не поговоришь.
— Знаю. Я ведь не ругаю его, даже зла не помню. Что толку злиться? А все равно.— Она помолчала. Потом шмыгнула носом, утерла платком глаза, затем нос.— Я любила его, любила, пусть он и плохой был. Часто бил меня, хотя бог знает... Может, и не был плохим, Другие мужчины тоже ведь не мед.
Она выговорилась, а потом и Имро пришлось рассказать все, что знал о Габчо, рассказал он и о себе, и о своей болезни.
— Я сразу догадалась, что с вами неладно что-то, СИЛЬНА вы изменились. Я сразу заметила, Поначалу вас и не признала, Разумеется, всего о себе он ей не сказал, но она сумела и домыслить.— А работать-то можете? — спросила.
Он пожал плечами.— Не шибко. В общем-то нет. Пока еще много не наработал. Очень быстро устаю.
— И вы лежали?
— Лежал.
Потом она вспомнила: — Ах да. Ведь я знала. Говорили мне. И Ранннец говорил.
Она на минуту задумалась,— Дали мне клочок земли. Хотела строиться. Да вот как...? Кой-чего мы припасли с мужем, немного, самую малость. И сейчас приходится откладывать. Увидим. Может, люди и не будут над нами смеяться! Другие-то решаются, отчего бы и мне не решиться? Ладно жизнь у меня пропащая, так пускай хоть Доминко что достанется, пускай хоть мальчонке будет получше. Вы даже не знаете, как я рада, что с вами встретилась.— Она улыбнулась заплаканными глазами, и Имро видел, что говорит она искренно.
Когда он уходил, Марта вышла его проводить.— Если случайно у вас когда будет время...— Она поправилась: — Если случайно когда придете и не застанете Ра-нинца, заходите. Можете у меня подождать. Ведь вы с мужем были товарищи.— У нее снова осекся голос. Она говорила голосом, в котором было немного радости, слез и жалости к себе: — Можете и ко мне зайти. Ведь вы с мужем были товарищи!
12
А раз под вечер, воротившись с прогулки, Имро застает полный дом народу: кроме Вильмы и отца, здесь и Вильмина мать и Агнешка с обеими дочками, приехали и Якуб с Ондро, приехали даже со своими семьями; женщины и дети — этих не перечесть — держат в руках букетики, там-сям мелькают и сверточки, мужчины тычутся с бутылками -— словно бы только что все скопом ввалились и не успели еще положить свои бутылки, сверточки, цветы и букеты, а верней, не хотели, пусть сразу с самого же начала видно, кто что принес. И теперь все они наперебой дергают и толкают Имро, каждый норовит первым его обнять. Что это может означать? Имро делается не по себе.
— Имро, ведь у тебя день рождения!
— Серьезно? Бог ты мой! А какое нынче? Я совсем об этом забыл.
— Эх, братец мой, братец! — Ондро почти душит его; одной рукой стискивает шею, другой хлопает по спине.— Вижу, ты молодцом, ну и держись! Не зажимай в себе подмастерья! Держись, братик родимый!
— А когда вы приехали, когда? — Имро не успевает даже протянуть руки и при этом хоть чуточку передохнуть, его уже сгребает в охапку Якуб, а этого ручищами тоже бог не обидел.— Кубко, ты же меня задушишь!
— Не бойся, браток! — хохочет Якуб.— Мы на поезде приехали. как видишь,— он выпячивает подбородок в сторону всей веселой оравы,— каждый со своей дружиной. Приехали обнять тебя.— Он опять дышит Имро прямо в лицо, скалит зубы, глазами посверкивает.— Поздравляем, Нмришко! Желаем тебе здоровья!
А потом берут его в оборот женщины, меж ними протискиваются дети и тоже к нему тянутся. Имро не успевает и уследить, кто что ему говорит, даже не очень-то и благодарит. Только улыбается. Иной раз какого ребенка назовет и по имени, велика ли беда, что он их путает? Дети простят. Главное, что все это между своими и что все они вот так славно тут встретились.
— Поздравляем тебя, Имришко! — Женщины и дети еще и целуют его; которые даже по нескольку раз, потому что им кажется, что их оттеснили, а значит, нужно все повторить, чтобы случайно не думалось, что этих поцелуев и объятий маловато.
Имро совсем ошарашен. Он забыл про день рождения, а Вильма нарочно ему о том не напомнила. Думала удивить. А все-таки мог бы кто ему намекнуть, ведь он совсем к такому натиску не подготовился.
Вильма целует его уже напоследок.— Не обессудь, Имришко, что я тебе ничего не сказала! —улыбается она.— Это я виновата, я их позвала.
И все сразу па нее: — Ну уж, ну уж, Вильмушка! Думаешь, сами бы не приехали?!
— Вот видишь, сынок! — Мастер всего лишь подает Имро руку, но тем крепче его пожатие.— Ты наш, мы рады, что ты с нами, только есть должен больше. Потому как мне и своих топоров за глаза хватает, твои топоры, ей-ей, таскать на работу не стану. Есть надо больше, чтоб окрепнуть! Будь здоров, сынок!
— Ну а теперь наливай! — скомандовал Ондро; он поднимает бутылку и протягивает ее отцу.™ Тата, ты открывай! И разливай! А то какой же ты мастер?!
Тем временем женщины разложили на столе подарки и букеты, один букет кто-то уже успел поставить в вазу, но теперь все это снова переносят в горницу, ибо в горнице будет ужин, а за ужином каждый опять захочет показать, что принес, а то еще путаница получится. Пускай Имро с Вильмой знают, кто что подарил.
Еще до того, как они усаживаются ужинать, приходят и другие поздравители, иные лишь так, мимоходом, благо только сейчас на улице прослышали, что у Имро день рождения. В деревне нет обычая делать из этого бог весть какое событие, но иной раз, уж коли случается, обычай можно чуть приподнять или к нему что добавить. А порой встречаются и такие, что скупятся и па доброе слово. Однако время от времени можно расщедриться.
Приходят, понятно, и соседи, и эти тоже подсаживаются к столу, чтобы, упаси бог, Гульданы не обиделись, а Гульданы, особливо Ондро с Якубом, потом и не думают выпускать их из-за стола.— В кои-то веки приезжаем домой, а вы нос показали — и прощай? Так дело не пойдет. Небось об Имро речь. Его это, знаете, как расстроит? А ведь сколько он пережил. Оставайтесь, отпразднуем Имро!
Приходит и Лойзо Кулих, он тоже живет по соседству. Маленько в подпитии, должно быть в корчме набрался, и мать его, учуяв это тотчас, как он вошел, собралась было его сразу выпроводить.
— Нет-нет, соседка! — опять вступается Якуб.—Пускай заходит, пускай с нами хоть чокнется.
— И выпью! — куражится Лойзо, и его чернявая яйцевидная голова на короткой толстой шее так и лоснится.— Хочу чокнуться с Имро. И Вильмушку, старую подружку, приветить пришел! — В руке у него уже рюмка, он щерится.— Ну пусть нам будет всем хорошо! — И одним духом ее выдувает, ожидая следующую. Пока ему наливают, он оглядывает всех, каждому хочет сказать что-нибудь умное или глупое.
— И ты здесь, мышка? — замечает он меня; а не заметь он меня, дорогой читатель, ты, пожалуй, и не узнал бы, что я там тоже был и что эту вторую рюмку Лойзо Кулих выпил и за мое здоровье; — За твое здоровье, мыпь ка! Когда у тебя будет день рождения, пожалуй, поднесу тебе свежую шкварку!
— Закуси, Лойзко! — предлагает ему мастер.
—- Деда, отстаньте! — Он опять тянет рюмку.— Луч-ше-ка налейте еще,
— Ты это каково разговариваешь? — вскинулся старый Кулих.— Тебе еще никто по губам нынче не смазал?
А Лойзо смеется.— По губам нет, а губы да. Деда, налейте! — Он ткнул мастера рюмкой.—Налейте, я татку не боюсь.
— Если хочешь, налью, но па отца не фырчи!
— Ну вот, мне идти надо,— говорит тетка Кулихова,— хочешь не хочешь, а надо, иначе этого теленка отсюда не вытащишь.
— Отволоки его домой!—говорит старый Кулих.— Я скоро приду. Погоди, уж я тебя отделаю! — грозит он сыну, потом поднимает рюмку и пьет за здоровье Имро: — За твое здоровье, Имришко!
Едят, пьют, при этом умничают и смеются. Празднуют. Развлекаются. Имро уже немного поел, по временам и из рюмки потягивает, и хоть довольно часто потягивает, а в ней все еще столько, что ни разу не пришлось доливать. Иной раз и улыбается, но тотчас серьезнеет; если кто скажет что-нибудь хлесткое и все рассмеются, а то, может, и разгогочутся, он опять улыбнется, пожалуй, ведет себя, как остальные, с той лишь разницей, что он не такой шумный. Вот опять улыбнулся. И улыбнулся вроде бы мне.
Веселье в разгаре. Но Имро незаметно встал, шепнул что-то Вильме и ушел. Должно быть, отправился в заднюю горницу.
Именно так. Вильма, хоть и знает это, говорит не сразу: — Ничего, не беспокойтесь! Имришко просто устал. Пошел прилечь.
Разговор ненадолго затихает, но вскоре снова оживляется. И смеха — не занимать. А Ондро даже вздумалось петь. Почему бы и нет? У Имришко как-никак день рождения!
Ночью Имро проснулся. Его мутило. Он дважды вставал с постели, думал — вырвет, но стоило ему выйти во двор — отпускало.
Второй раз задержался во дворе подольше. Стоял, привалившись к стене, шумно вдыхал и выдыхал влажный ночной воздух.
Вильма вышла к нему, когда он снова собирался пойти лечь.
— В чем дело, Имришко?
— Не знаю. Как-то нехорошо мне.
Она стояла в двух шагах от Имро в одной тоненькой рубашке, как бы молча разглядывая его, хотя лица не было видно.
Приблизилась чуть.-— Очень плохо тебе?
— Почем я знаю. Должно, переел.
— Ты же мало ел.
— Ничего. Пройдет. Мне уже лучше. Ступай в дом, еще простынешь!
— Да не бойся, не простыну! Имришко, ты бы поосторожнее. Надо тебе хоть одеться.
— Да я тоже пойду. Думал, стошнит. Видать, перекурил.
— Зря столько куришь.
— Вчера перестарался. Ничего, пройдет. Мне уже лучше.
— Может, перепил?
— Я почти совсем не пил. Скорей всего, курево, чувствую, как оно у меня в желудке и в легких засело.
Они стояли друг против друга. Стоило сделать шаг, и растревоженная Вильма могла бы обнять Имришко. Она уже протянула руку, однако шага не сделала, как бы смутившись: наверно, в тот момент, когда протянула руку, подумала, что, если бы Имро хотел, он тоже, пожалуй, мог бы этот шаг сделать.— Меньше бы ты курил,— прошептала она совсем рядом.
Имро молчал. Эти слова он слышал от нее много раз. И не было никакой нужды снова на них отвечать.
Да Вильма и не ждала в эту минуту ответа, во всяком случае на эти слова.
А Имро был глух и слеп. У него болел желудок и, как он сам говорил, в легких что-то засело.
— Знаю, Вильма, намыкалась ты со мной! — шепнул ей прямо в волосы.
И она приникла к нему: — Господи, Имришко, ведь ничего другого на свете нет у меня. Я с радостью тебя обихаживаю, Пусти, Имришко! — последние слова она произнесла лишь потому, что ей показалось, будто он хочет высвободиться из ее объятий.
А Имро, ощутив вдруг в себе огромную жалость, знал, что и сказать.
— Пойдем, Вильмушка, холодно! Надо спать! Мне малость полегчало. Попытаюсь уснуть.
Но и утром Имро было не по себе: по-прежнему жаловался на желудок. Братья, должно быть, по привычке, а главное, от радости, какую испытывает любой человек, воротившись в родной дом и найдя в нем своих, с которыми не всякий день встречается, подтрунивали над ним.— Я думал, у тебя и желудка-то уже нету,— говорил Яку б,— что тебе и есть незачем, в самом деле, ты такой отощалый, будто и ешь вовсе.
А Ондро, не заботясь сперва, что перечит старшему брату, а может, потому, что собирался прежде Якуба говорить и не ждал, что тот обгонит его, или не подозревал, что тот скажет, выдал совсем противоположное: — Не надо было есть столько, лучше пить побольше! — Но тут же решил поправить себя, и, пожалуй, не столько ради старшего брата, сколько ради младшего, чтобы тот случайно еще не подумал, будто он умаляет его болезнь: — Ведь ты почти ничего и не ел. Желудок может болеть и от голода. Что, ежели с голодухи ты и хвораешь?! Отучил желудок от порядочной пищи, надо снова тебе его приучать. А перед едой всегда как следует выпей! Ну а если что не так, самолучшее — травы. Слышь, Марта! —- оборотился он к жене.— Ты захватила те травы?
Марта поводит плечом.— Ничего я не захватила. И ты мне ничего не сказал. Думаешь, у меня в голове только твои травы?
— Ты что, ты как говоришь? — Ондро немного насупился, словно хотел показать, что при желании мог бы и обидеться.— Мне же они для Имро нужны. Полынь и чистец. Можно к ним и чего другого подбавить, а в чай сливянки подлить, не то ужас противно. Я бы и то такую пакость не пил. Мне и сливянки хватает. Но если все сметать и добавить туда порядком сливянки — увидишь, Имро, что за лекарство. Я иного лекарства, почитай, даже не знаю. Ведь сливянку и доктора советуют. Да и сами ее хлещут, От каждого доктора на версту сливянкой несет, хотя уж он мог бы лакать и чистый спиритус, разве его не в достатке в этом вонючем докторском кабинете? У которых и по десять бутылок, притом не каких-нибудь там бутылочек. Я-то видал у лекаря и пятилитровые бутыли, маленькие-то бутылочки для дураков, в них только настой ромашки либо фенхеля. Чертов прохиндей, спириту с-то он бережет: придет к нему кто, он сперва спирт понюхает, а потом на рану так это спрыснет, и не из этой большой, а опять же из той махонькой, мало ли у него бутылочек! Наверняка и потайная имеется, нарочно из этой пятилитровой в маленькую переливает, чтоб прилично выглядело, да и чтоб экономно было: из того, что маленькое, особо-то и не спрыснешь. Куда как лучше потихоньку самому выпить. Если у него нет больных, наверняка он из этой большой бутыли и потягивает. Ну а потом, от него, гада ползучего, еще и сливянкой песет. Небось знает, что делает! Сливянка все нутро прочищает. Я, ей-богу, у докторов не стал бы лечиться! Полынь и чистец! Полынь все как есть очищает, а чистец, этот просто так сквозь человека проходит, ну а сливянка, она опять же силу дает, человек ровно заново рождается. Гвоздь и то слопаешь. У которых докторов глаза так и блестят, поэтому они их лучше сощуривают и тогда похожи на священников, только у них другая, белая ряса, да и не такие они доки по части вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75