Скажете еще, что не хальтовали?!
— Ну кричали «хальт». Ведь и стрельба была.
— А Ранинец не кричал?
— И Ранинец. Должно быть, бедняге здорово досталось.
— А Имришко? — Мастер уже терял терпение.— Ничего с ним не случилось? Как все кончилось?
— С ним-то ничего не случилось. Его еще и командиром сделали. Ох, не хотел бы я быть в его шкуре, поистине.
— Это Имришко-то командир? А почему именно он? — Мастер заудивлялся. А может, это ему и польстило немного.
— А кому же> как не ему?! Кому-то надо мужиками командовать и держать их в узде. Карчимарчика хлопнули, пу наши ребята и не знали, что делать. Только я там не остался.
— И я, ей-ей, не остался.
— И я тоже.— Паренек даже поднялся.— Я-то уж тогда далеко был!
— А почему именно Имро? — продолжал выведывать мастер.— Неужто никого другого там не было? Почему именно его выбрали? Или сам напросился в командиры?
— Вот еще — напросился! Ведь это же не мед! Да кого еще они могли выбрать? Мишко, объясни-ка ты ему, ну скажи что-нибудь.
— Чего мне говорить? Выбрали его, знали, человек он мдстеровой. Показался он им и как командир.
— Так ведь там был и Онофрей,— вставил мастер.
— Этот мужлан? — Крестьянин отступил на шаг.— Да кто бы такого забулдыгу и охальника стал слушать? Такого висельника и Гитлер бы испугался. Он и сам мог бы Гитлером работать.
— А как видишь,— покачал товарищ головой,— те гитлеровские шавки-вояки не испугались его. Это он их испугался.
— Да, дело было нешуточное. Хоть «мама» кричи. Я и животом стал маяться. До сих пор не проходит.
— А куда они пошли? Отошли-то куда?
— Бог его знает. Я-то не пошел. Благодарение небу, я дома. А на мужиков этих и на вашего Имро, ей-ей, очень даже дивлюсь!
2
Конечно, особого проку ОТ ЭТИХ разговоров мастеру не было. Ему нечем было даже Вильму утешить. Все-то и утешешю: он ругательски ругал Имро.— Ничего, Виль-мушка, я ему этого не спущу! Вот узнаю о нем что, пойду к нему и такую трепку задам — век не забудет. Такие вещи не делаются! Выродок! Ох и выродок!
— А где он? Где он может быть? Где его найти?
— Я найду его. Точно найду! Потерпи малость, уж я-то найду его!
— Господи, кабы я знала, где он, пошла бы к нему. Я б и сама пошла к нему.
™ Так ведь я к нему пойду. А вообще-то, лучше ему и не попадаться на глаза. Ладно, негодник! Подождем малость и уж тогда наверняка о нем что-нибудь да узнаем, он еще получит свое, вот увидишь! Влеплю ему не задумываясь! Увидишь, Вилъмушка! У, поганец эдакий!
з
Некоторое оживление и радость внесли в дом Ондрей и Якуб. Мастер нарадоваться не мог, что с ними ничего не случилось. Они много говорили, но отцу сдавалось, что дело они упрощают.
— По правде сказать, даже не знаем, зачем туда шли,— говорил Якуб.-— Получили мы повестки, маленько выпили и сперва нарочно страху нагнали на жен, чтобы они из-за нас поревели. Они и поревели. А мы их жалели. Ну а потом явились мы в трнавскую казарму.
— Я-то уж совсем лыка не вязал! — Ондро не упустил случая побахвалиться.— Черт возьми, до того нагрузился, что меня сразу хотели зацапать.
— А потом сплошняком учения да учения,— продолжал Якуб,— все мы думали, что дело сразу примет крутой оборот, и стали перед казармой рыть окопы и ямы, говорили, защищаться придется. А ничего такого не было. Однажды командир приказал нам построиться и стал говорить, да еще как серьезно и важно. Дескать, надо готовиться к самому худшему, а кто боится, пусть лучше домой уходит, только смелые ребята, дескать, пойдут в дело. Ну, мы с Ондро ведь смелые ребята, а дома все равно никакой особой работы не было, кто ж в такое время станет сарай ставить, кому охота враз его потерять, ну, значит, мы и пошли и все видели.
— Люди добрые, что там творилось! —Ондро не терпелось вставить слово.
— Не перебивай! Шли мы ой как осторожно. Шли целой колонной. А над нами такой немецкий самолетик. Как ласточка.
— Это «шторх» был,— со знанием дела заметил Ондро.
— Черта лысого «шторх»! Кружил все время над нами. И стращать пробовал. Однако, слава те господи, обошлось.
— А сколько народу шло! — перебил брата Ондро.— Что солдат, что гражданских! И всюду до черта флагов, словацких и чешских, да и русских, красных, а то были и международные. Флаг на флаге, а за каждым флагом опять же флаг, и потом еще трехцветные, сплошняком трехцветные, скажи, Куба, было так?
— Было.—- Якуб подтвердил.— Совсем как на процессии.
— Будто на богомолье,— снова вмешался Ондро.— Ей-богу! Вот бы вам видеть!
— Вы и в Бистрице были? — спросил мастер.
— Да ведь мы и шли в Бистрицу. И там были.— Ондро не дал себя перебить.— Ох там, и было! Все там были.
1 «Аист» (нем.) — тип немецкого самолета.
Весь народ там был, а еще и чехи. Да и русские, и еще кто хочешь, а флагов этих!.. Честное слово, столько флагов вы в жизни не видели!
— А про Имро ничего? Ничего не слыхали? — спросил мастер, да и Вильма хотела спросить о том же.
— Среди такого многолюдства? Где его увидишь? Где его услышишь? Да вы не тревожьтесь,— успокаивал их Якуб,— он тоже вот-вот заявится! Глядишь, завтра либо послезавтра. На худой конец через неделю. Через неделю уж точно тут будет.
— И по городу, по Бистрице,— не унимался Ондро,— взад-вперед машины! Ой, братцы, ну и машин там было! И на каждой — пулемет, за пулеметом — цыган, ей-богу, эдакий цыганище! В людей целился.
— Ври да не завирайся! — прикрикнул на него Якуб.— Может, они были просто загорелые. Цыган я там, пожалуй, вовсе не видел.
— Загорелые-то были, конечно. Только за теми пулеметами были еще более загорелые.
— А один наш командир,— Якуб опять взял слово,— молодой такой поручик, он просто обмирал от восторга и только все говорил нам: ну, ребята, понимаете, до чего тут здорово, до чего здорово! А потом первый же и драпанул, хотя и офицер был.
— А воевали где? — спросил мастер.
— Может, где и воевали,— сказал Якуб.— А мы только все собирались. Потом нас передвинули, однако и там ничего не было, хотя и ожидали всякого. Но ребята по одному, по двое разбегались, так как нам сказали, что мы уже не словацкая, а чехословацкая армия, а это казалось некоторым малость подозрительным, ненадежным. Поэтому и мы драпанули. А где-то наверняка, наверняка воевали.
Мастер шмыгнул, хотя, может, особой нужды в этом не было, потом утер нос и презрительно проворчал: — Хороши вояки!
— А что нам было делать? Кто с немцами, с подлюгами, воевать станет? Конечно, кто хотел, мог воевать, кому охота, пускай дерется.
— А Имро разве не дерется? — Мастеру хотелось как-нибудь похвалить Имро.— Имро ушел с мужиками, а теперь у них за командира. Да ведь вы знаете, люди вам говорили. Уж раз вы там были, могли хотя бы о нем спросить.
— Да разве там спросишь? Тата, ты и вообразить не можешь, что там было.
— Отчего ж не могу?! Но лучше не буду. А все ж таки спросить, спросить вы могли.
Вильма вздохнула: — В самом деле, спросить о нем вы могли!
— Ну и чудные вы, ей-богу.—Якуб качал головой.— Ведь и то удача, что нас определили с Ондро в одну и ту же казарму. И когда потом понадобилось, мы смогли с ним столковаться и решить — и улизнуть смогли, вот потому мы тут. Был бы с нами Имро, мы бы и его позвали. Но увидите, он вот-вот явится. Через неделю, не позже. А хоть и через десять дней! Через десять дней он наверняка будет тут.
— Ох, хорошо бы! — вздохнула Вильма.
4
Проходил день за днем, прошла и неделя, об Имро — ни слуху ни духу. И хуже всего, что Вильму некому было даже утешить. Мастер, как мы говорили, хоть и утешал Вильму, но пользы особой от этого не было: поначалу утешал тем, что без устали ворчал на Имро, а теперь и ворчания поубавилось, из чего можно было заключить, что я он все сильней тревожится за сына. Понапрасну ей было идти и к матери — там была Агнешка, которая считала себя еще несчастнее и потому все больше плакалась, а мать усердно помогала ей. До сих пор они ничего не знали о Штефане. Несколько раз отправлялись в магазин, пробовали дозвониться в Главное жандармское управление, но, видимо, телефон там был отключен или испорчен — они ничего не добились. Агнешка все больше приходила в отчаяние, под конец даже сон потеряла, ночи напролет ходила по дому и душила в себе рыдания, чтобы не разбудить маленькую Зузу, да и чтоб мать не прознала, как велико ее горе.
Но мать и без того все знала. Не раз и на улице рассказывала соседям, что старшая дочка ждет ребятенка и вот с этим-то ребятенком что ни ночь ходит вся в слезах по дому, и оттого она сама, давно брошенная женщина, вырастившая двух дочек-сироток, встает к этой сиротинке, обнимает ее за плечи и причитает: «Голубушка ты моя, бедыая-разнесчастная, так ты не только на дню, ты еще по ночам убиваешься?»
А утром, боже, каждое утро приходит к ним Вильма, хотя со своей печалью ей бы лучше где притаиться, приходит поплакаться, приходит со своей печалью, потому что хочет, горемыка и такая же сирота, своей печалью их в печали утешить.
Вот и попробуй-ка, человек сторонний, если ты на все смотришь вчуже и семью как следует не знаешь, попробуй-ка помочь или сказать что-нибудь путное этим несчастным бабонькам! Хоть у людей и найдется слово, да не для каждого оно годится! Так как же этим, да и другим, многим-многим другим бабонькам совладать с горем?
У Агнешки сдают нервы, и однажды, хотя у них в доме был мастер, она ударилась в слезы, да так, что и слушать было невмочь. И еще криком кричала: — Я должна пойти туда, я должна пойти туда! Я должна пойти туда, хоть поглядеть!
Мать заойкала, и маленькая Зузка — она еще совсем ребенок, и впрямь совсем ребенок, хоть и девчонка, а все равно несмышленая, еще и в школу не ходит, но для плача она уже достаточно умная, очень умная, особенно когда видит, что не только мать, а и бабка ойкает, и у Вильмы, ага, у тети Вильмы тоже на глазах слезы,— маленькая Зузка, Зузочка, в эту минуту, диво ли, тоже расплакалась, потому что и у нее есть причина. Ей-богу, эта маленькая девчушка и та чувствует, что у нее может быть причина и что мать, даже, скорей, пожалуй, бабушка (собственной матери, ох, не всегда служит голос) может сказать ей, что она уже сирота либо в один прекрасный день может стать ею. Ну разве такому ребенку не из-за чего плакать? Разве не может он со своей мамой или бабкой уже наперед поплакать? И разве у этой бабки, у которой в жизни было столько страданий и горя, а теперь она видит, что на нее надвигаются новые беды, нет причины поплакать? Иной раз человеку так хочется плакать, что он позавидует и лютому зверю!
И все-таки внучку надо прижать к себе, а дочку утешить. Мать должна это сделать. Будь она даже слабой, пусть совсем слабой, но мать всегда должна найти силы для этого. Она должна найти силы для утешения. А бабка должна собрать их в себе еще больше, по меньшей мере на два утешения, ведь если мать хотела иметь дочку, то должна была еще тогда, когда сама была дочкой, должна была и о внучке или о внуке думать. Но как подчас это трудно! Иной раз у человека недостает сил даже в самом начале, а ведь потом, когда у него уже дети и когда у него всего становится меньше и меньше, ему приходится давать больше.
И все-таки она утешает! Если не иначе, то хотя бы заохает, а то, может, скажет: «Ох, доченька моя, прошу тебя, опомнись! Не убивайся так страшно, ведь тут и помешаться недолго!»
— Но я должна пойти туда,— без устали твердила Агнешка,— я правда должна туда пойти, если даже случится и погибнуть дорогой!
— Боже милостивый, ты уж, видать, и впрямь помешалась! — ужаснулась мать.— Куда ты наладилась? Что ты только в ум забрала?! И думать не смей! И думать не смей, доченька моя!
— Если хочешь, я пойду,— предложила Вильма.— Не переживай, Агнешка! Если хочешь, я туда пойду. Ведь и у меня беда, я охотно тебе помогу. А если по пути туда либо назад мне повезет малость, может, я и про Имро, про Им-ришко что-нибудь узнаю.
— Никуда вы не пойдете! — вмешался мастер. Он сперва посмотрел на Вильму, потом на ее мать. Агнешку нарочно обошел взглядом.— Куда вас несет, вы же не знаете даже, куда идти! А и знали бы, может, вообще туда не дошли бы. А ты тем более! — Он поглядел на Агнешку.— Тебе только этого сейчас не хватает! Ну как по дороге рассыплешься? Выждать надо! Неделя есть неделя, это всего лишь семь дней, а м,есяц тоже из обычных дней и недель складывается! Возможно, где и впрямь неполадки с телефоном, а нам из-за этого сразу в панику впадать? Придет кто — бывает, что и дурак,— починит телефон, а мы и рот до ушей, мы, поди, и теперь посмеемся, сперва, правда, только в телефон, потому как сразу Имришко со Штефаном не увидим. А после и увидим. Нельзя все мерить на дни и часы. Иной раз и неделя может нас обмануть. Однако над ней есть месяц, и, может, он на то и существует, чтобы образумить неделю, а то и две. Кто не доверяет неделе, должен положиться на месяц. К доверчивым людям месяц всегда бывает добрым. Хотя и не всякий. Не может всякий месяц всем людям сразу все дать. Ведь иному и впрямь достаточно одного телефона. А месяц не торопится, он найдет время и для шутки и заместо телефона поднесет нам письмо. Ей-богу, мои милые, мне не до смеха, но все ж таки знаю, что иной месяц умеет людям понравиться, когда и посмеется с ними, когда и письмо подбросит. Бывает и.совсем, обыкновенный день, а маленькая обыкновенная минута в нем дороже сотни крон, а то и вовсе нет ей цены — давайте-ка подождем такой день, такую минуту! Мои мильье, ведь я теперь родня вам и обманывать не могу! Вот вам крест, если не придет письмо, соберусь и пойду куда надо. Пойду к Штефану, а по дороге спрошу и про Имро. А там, глядишь, сыночку моему, ежели мы и впрямь встретимся, какая оплеуха и достанется.
— Ох, да ведь у тебя не все дома! — перебила его Вильмина и Агнешкина мать. Сперва слова мастера пришлись ей по сердцу, но ей казалось, что он уже начинает заговариваться. Она всегда считала его малость трёхнутым и теперь снова об этом подумала.— Псих ты был, психом и останешься, хотя иной раз и бываешь чуточку прав!
— Чуточку прав! — Гульдан не рассердился, но и не дал сбить себя с толку.— Может, ты и пер по подметила. Зернышко к зернышку, маковинка к маковнике, обождем еще несколько дней, чтобы достало на маковку!
5
И они стали ждать. Что было делать? Но мастеру и при этом каждый день приходилось убеждать Вильму, что нет смысла, даже просто бессмысленно идти куда-то вслепую.
— Да ведь не вслепую.— Вильма в свой черед убеждала его.— Речь-то о Штефане! О моем свояке, Агнешки-ном муже. Что касается меня, то я думаю и о нашем Им-ришко!
— Вильмушка, я хорошо это знаю. Но все равно надо подождать, ты всегда умела ждать.
— И теперь умею. Только что, если Штефан нас ждет? Что, если и Имришко ждет? Хоть они и в разных местах, но Штефан, может, и знает что-нибудь о нашем Имришко.
— Жандарм может знать. Он еще кое-что может. И знать, и сделать. Но ежели жандарм ждет, не будем все-таки торопиться к нему.
— Ведь это наша обязанность,
— А у него ее нет?
— И у него есть. Но с ним могло что-то случиться.
— С жандармом-то?
— Со Штефаном.
— А ну тебя! Жандарм может только поскользнуться. Может, он и поскользнулся, когда кого-нибудь хлестал по морде или, может, когда какого партизана, а то и нашего ймро, жахнул обушком по голове,
— Надо пойти туда!
— Сперва оттуда — сюда. .
— Но ведь он не может.
— А думаешь, мы можем? Надо пока обождать. Хоть несколько дней. Хотя бы письма.
— Господи, а я разве не жду? Агнешка, что ли, ждет? Да она уже изождалась вся! А где оно, ну где?! Где это письмо?!
— Я, что ли, должен знать? Пускай и она пишет.
— Да она только это и делает. Целыми днями пишет и целыми днями ждет. А мы тревожимся еще и о нашем Имришко.
— И о нем. Этот нам и впрямь задурил голову. Ну стоит ли сейчас куда-то налаживаться? Куда и зачем?! Ведь у нас сейчас сумасшедший дом! Стоит ли нынче куда-то бежать и искать того, кого даже письмо не находит, хотя оно и для жандарма? Пусть жандарм сперва наведет порядок! Тьфу ты пропасть, ведь он для того и поставлен! И он не один, не только ведь наш Штефан, есть и какие-то жандармские участки, даже управление. И он как раз там работает. Неужто жандармы и жандармское управление не могут защитить даже своего человека? Неужто, черт подери, если кто и откинет копыта, не найдется денег на письмо? На письмо или хотя бы на открытку с маркой для подчиненного, для товарища и для его горемычной жены?! Болтают: «За бога — народ и за народ — свободу»! 1 Чихать на народ, чихать на свободу, раз тут даже свой человек, свой солдат, свой жандарм не может порядок навести, когда подлецу супротив подлецов приходит на помощь чужой, еще больший, считай паиподлейший, подлец! Какой это порядок? Какая это свобода? Чего болтать о свободе, когда денег нет на письмо, когда порядочному свободному человеку некому открытку бросить? И отец не может пойти поддать собственному сыну под зад, а тот в свой черед
1 Перефразированный лозунг словацких гардистов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
— Ну кричали «хальт». Ведь и стрельба была.
— А Ранинец не кричал?
— И Ранинец. Должно быть, бедняге здорово досталось.
— А Имришко? — Мастер уже терял терпение.— Ничего с ним не случилось? Как все кончилось?
— С ним-то ничего не случилось. Его еще и командиром сделали. Ох, не хотел бы я быть в его шкуре, поистине.
— Это Имришко-то командир? А почему именно он? — Мастер заудивлялся. А может, это ему и польстило немного.
— А кому же> как не ему?! Кому-то надо мужиками командовать и держать их в узде. Карчимарчика хлопнули, пу наши ребята и не знали, что делать. Только я там не остался.
— И я, ей-ей, не остался.
— И я тоже.— Паренек даже поднялся.— Я-то уж тогда далеко был!
— А почему именно Имро? — продолжал выведывать мастер.— Неужто никого другого там не было? Почему именно его выбрали? Или сам напросился в командиры?
— Вот еще — напросился! Ведь это же не мед! Да кого еще они могли выбрать? Мишко, объясни-ка ты ему, ну скажи что-нибудь.
— Чего мне говорить? Выбрали его, знали, человек он мдстеровой. Показался он им и как командир.
— Так ведь там был и Онофрей,— вставил мастер.
— Этот мужлан? — Крестьянин отступил на шаг.— Да кто бы такого забулдыгу и охальника стал слушать? Такого висельника и Гитлер бы испугался. Он и сам мог бы Гитлером работать.
— А как видишь,— покачал товарищ головой,— те гитлеровские шавки-вояки не испугались его. Это он их испугался.
— Да, дело было нешуточное. Хоть «мама» кричи. Я и животом стал маяться. До сих пор не проходит.
— А куда они пошли? Отошли-то куда?
— Бог его знает. Я-то не пошел. Благодарение небу, я дома. А на мужиков этих и на вашего Имро, ей-ей, очень даже дивлюсь!
2
Конечно, особого проку ОТ ЭТИХ разговоров мастеру не было. Ему нечем было даже Вильму утешить. Все-то и утешешю: он ругательски ругал Имро.— Ничего, Виль-мушка, я ему этого не спущу! Вот узнаю о нем что, пойду к нему и такую трепку задам — век не забудет. Такие вещи не делаются! Выродок! Ох и выродок!
— А где он? Где он может быть? Где его найти?
— Я найду его. Точно найду! Потерпи малость, уж я-то найду его!
— Господи, кабы я знала, где он, пошла бы к нему. Я б и сама пошла к нему.
™ Так ведь я к нему пойду. А вообще-то, лучше ему и не попадаться на глаза. Ладно, негодник! Подождем малость и уж тогда наверняка о нем что-нибудь да узнаем, он еще получит свое, вот увидишь! Влеплю ему не задумываясь! Увидишь, Вилъмушка! У, поганец эдакий!
з
Некоторое оживление и радость внесли в дом Ондрей и Якуб. Мастер нарадоваться не мог, что с ними ничего не случилось. Они много говорили, но отцу сдавалось, что дело они упрощают.
— По правде сказать, даже не знаем, зачем туда шли,— говорил Якуб.-— Получили мы повестки, маленько выпили и сперва нарочно страху нагнали на жен, чтобы они из-за нас поревели. Они и поревели. А мы их жалели. Ну а потом явились мы в трнавскую казарму.
— Я-то уж совсем лыка не вязал! — Ондро не упустил случая побахвалиться.— Черт возьми, до того нагрузился, что меня сразу хотели зацапать.
— А потом сплошняком учения да учения,— продолжал Якуб,— все мы думали, что дело сразу примет крутой оборот, и стали перед казармой рыть окопы и ямы, говорили, защищаться придется. А ничего такого не было. Однажды командир приказал нам построиться и стал говорить, да еще как серьезно и важно. Дескать, надо готовиться к самому худшему, а кто боится, пусть лучше домой уходит, только смелые ребята, дескать, пойдут в дело. Ну, мы с Ондро ведь смелые ребята, а дома все равно никакой особой работы не было, кто ж в такое время станет сарай ставить, кому охота враз его потерять, ну, значит, мы и пошли и все видели.
— Люди добрые, что там творилось! —Ондро не терпелось вставить слово.
— Не перебивай! Шли мы ой как осторожно. Шли целой колонной. А над нами такой немецкий самолетик. Как ласточка.
— Это «шторх» был,— со знанием дела заметил Ондро.
— Черта лысого «шторх»! Кружил все время над нами. И стращать пробовал. Однако, слава те господи, обошлось.
— А сколько народу шло! — перебил брата Ондро.— Что солдат, что гражданских! И всюду до черта флагов, словацких и чешских, да и русских, красных, а то были и международные. Флаг на флаге, а за каждым флагом опять же флаг, и потом еще трехцветные, сплошняком трехцветные, скажи, Куба, было так?
— Было.—- Якуб подтвердил.— Совсем как на процессии.
— Будто на богомолье,— снова вмешался Ондро.— Ей-богу! Вот бы вам видеть!
— Вы и в Бистрице были? — спросил мастер.
— Да ведь мы и шли в Бистрицу. И там были.— Ондро не дал себя перебить.— Ох там, и было! Все там были.
1 «Аист» (нем.) — тип немецкого самолета.
Весь народ там был, а еще и чехи. Да и русские, и еще кто хочешь, а флагов этих!.. Честное слово, столько флагов вы в жизни не видели!
— А про Имро ничего? Ничего не слыхали? — спросил мастер, да и Вильма хотела спросить о том же.
— Среди такого многолюдства? Где его увидишь? Где его услышишь? Да вы не тревожьтесь,— успокаивал их Якуб,— он тоже вот-вот заявится! Глядишь, завтра либо послезавтра. На худой конец через неделю. Через неделю уж точно тут будет.
— И по городу, по Бистрице,— не унимался Ондро,— взад-вперед машины! Ой, братцы, ну и машин там было! И на каждой — пулемет, за пулеметом — цыган, ей-богу, эдакий цыганище! В людей целился.
— Ври да не завирайся! — прикрикнул на него Якуб.— Может, они были просто загорелые. Цыган я там, пожалуй, вовсе не видел.
— Загорелые-то были, конечно. Только за теми пулеметами были еще более загорелые.
— А один наш командир,— Якуб опять взял слово,— молодой такой поручик, он просто обмирал от восторга и только все говорил нам: ну, ребята, понимаете, до чего тут здорово, до чего здорово! А потом первый же и драпанул, хотя и офицер был.
— А воевали где? — спросил мастер.
— Может, где и воевали,— сказал Якуб.— А мы только все собирались. Потом нас передвинули, однако и там ничего не было, хотя и ожидали всякого. Но ребята по одному, по двое разбегались, так как нам сказали, что мы уже не словацкая, а чехословацкая армия, а это казалось некоторым малость подозрительным, ненадежным. Поэтому и мы драпанули. А где-то наверняка, наверняка воевали.
Мастер шмыгнул, хотя, может, особой нужды в этом не было, потом утер нос и презрительно проворчал: — Хороши вояки!
— А что нам было делать? Кто с немцами, с подлюгами, воевать станет? Конечно, кто хотел, мог воевать, кому охота, пускай дерется.
— А Имро разве не дерется? — Мастеру хотелось как-нибудь похвалить Имро.— Имро ушел с мужиками, а теперь у них за командира. Да ведь вы знаете, люди вам говорили. Уж раз вы там были, могли хотя бы о нем спросить.
— Да разве там спросишь? Тата, ты и вообразить не можешь, что там было.
— Отчего ж не могу?! Но лучше не буду. А все ж таки спросить, спросить вы могли.
Вильма вздохнула: — В самом деле, спросить о нем вы могли!
— Ну и чудные вы, ей-богу.—Якуб качал головой.— Ведь и то удача, что нас определили с Ондро в одну и ту же казарму. И когда потом понадобилось, мы смогли с ним столковаться и решить — и улизнуть смогли, вот потому мы тут. Был бы с нами Имро, мы бы и его позвали. Но увидите, он вот-вот явится. Через неделю, не позже. А хоть и через десять дней! Через десять дней он наверняка будет тут.
— Ох, хорошо бы! — вздохнула Вильма.
4
Проходил день за днем, прошла и неделя, об Имро — ни слуху ни духу. И хуже всего, что Вильму некому было даже утешить. Мастер, как мы говорили, хоть и утешал Вильму, но пользы особой от этого не было: поначалу утешал тем, что без устали ворчал на Имро, а теперь и ворчания поубавилось, из чего можно было заключить, что я он все сильней тревожится за сына. Понапрасну ей было идти и к матери — там была Агнешка, которая считала себя еще несчастнее и потому все больше плакалась, а мать усердно помогала ей. До сих пор они ничего не знали о Штефане. Несколько раз отправлялись в магазин, пробовали дозвониться в Главное жандармское управление, но, видимо, телефон там был отключен или испорчен — они ничего не добились. Агнешка все больше приходила в отчаяние, под конец даже сон потеряла, ночи напролет ходила по дому и душила в себе рыдания, чтобы не разбудить маленькую Зузу, да и чтоб мать не прознала, как велико ее горе.
Но мать и без того все знала. Не раз и на улице рассказывала соседям, что старшая дочка ждет ребятенка и вот с этим-то ребятенком что ни ночь ходит вся в слезах по дому, и оттого она сама, давно брошенная женщина, вырастившая двух дочек-сироток, встает к этой сиротинке, обнимает ее за плечи и причитает: «Голубушка ты моя, бедыая-разнесчастная, так ты не только на дню, ты еще по ночам убиваешься?»
А утром, боже, каждое утро приходит к ним Вильма, хотя со своей печалью ей бы лучше где притаиться, приходит поплакаться, приходит со своей печалью, потому что хочет, горемыка и такая же сирота, своей печалью их в печали утешить.
Вот и попробуй-ка, человек сторонний, если ты на все смотришь вчуже и семью как следует не знаешь, попробуй-ка помочь или сказать что-нибудь путное этим несчастным бабонькам! Хоть у людей и найдется слово, да не для каждого оно годится! Так как же этим, да и другим, многим-многим другим бабонькам совладать с горем?
У Агнешки сдают нервы, и однажды, хотя у них в доме был мастер, она ударилась в слезы, да так, что и слушать было невмочь. И еще криком кричала: — Я должна пойти туда, я должна пойти туда! Я должна пойти туда, хоть поглядеть!
Мать заойкала, и маленькая Зузка — она еще совсем ребенок, и впрямь совсем ребенок, хоть и девчонка, а все равно несмышленая, еще и в школу не ходит, но для плача она уже достаточно умная, очень умная, особенно когда видит, что не только мать, а и бабка ойкает, и у Вильмы, ага, у тети Вильмы тоже на глазах слезы,— маленькая Зузка, Зузочка, в эту минуту, диво ли, тоже расплакалась, потому что и у нее есть причина. Ей-богу, эта маленькая девчушка и та чувствует, что у нее может быть причина и что мать, даже, скорей, пожалуй, бабушка (собственной матери, ох, не всегда служит голос) может сказать ей, что она уже сирота либо в один прекрасный день может стать ею. Ну разве такому ребенку не из-за чего плакать? Разве не может он со своей мамой или бабкой уже наперед поплакать? И разве у этой бабки, у которой в жизни было столько страданий и горя, а теперь она видит, что на нее надвигаются новые беды, нет причины поплакать? Иной раз человеку так хочется плакать, что он позавидует и лютому зверю!
И все-таки внучку надо прижать к себе, а дочку утешить. Мать должна это сделать. Будь она даже слабой, пусть совсем слабой, но мать всегда должна найти силы для этого. Она должна найти силы для утешения. А бабка должна собрать их в себе еще больше, по меньшей мере на два утешения, ведь если мать хотела иметь дочку, то должна была еще тогда, когда сама была дочкой, должна была и о внучке или о внуке думать. Но как подчас это трудно! Иной раз у человека недостает сил даже в самом начале, а ведь потом, когда у него уже дети и когда у него всего становится меньше и меньше, ему приходится давать больше.
И все-таки она утешает! Если не иначе, то хотя бы заохает, а то, может, скажет: «Ох, доченька моя, прошу тебя, опомнись! Не убивайся так страшно, ведь тут и помешаться недолго!»
— Но я должна пойти туда,— без устали твердила Агнешка,— я правда должна туда пойти, если даже случится и погибнуть дорогой!
— Боже милостивый, ты уж, видать, и впрямь помешалась! — ужаснулась мать.— Куда ты наладилась? Что ты только в ум забрала?! И думать не смей! И думать не смей, доченька моя!
— Если хочешь, я пойду,— предложила Вильма.— Не переживай, Агнешка! Если хочешь, я туда пойду. Ведь и у меня беда, я охотно тебе помогу. А если по пути туда либо назад мне повезет малость, может, я и про Имро, про Им-ришко что-нибудь узнаю.
— Никуда вы не пойдете! — вмешался мастер. Он сперва посмотрел на Вильму, потом на ее мать. Агнешку нарочно обошел взглядом.— Куда вас несет, вы же не знаете даже, куда идти! А и знали бы, может, вообще туда не дошли бы. А ты тем более! — Он поглядел на Агнешку.— Тебе только этого сейчас не хватает! Ну как по дороге рассыплешься? Выждать надо! Неделя есть неделя, это всего лишь семь дней, а м,есяц тоже из обычных дней и недель складывается! Возможно, где и впрямь неполадки с телефоном, а нам из-за этого сразу в панику впадать? Придет кто — бывает, что и дурак,— починит телефон, а мы и рот до ушей, мы, поди, и теперь посмеемся, сперва, правда, только в телефон, потому как сразу Имришко со Штефаном не увидим. А после и увидим. Нельзя все мерить на дни и часы. Иной раз и неделя может нас обмануть. Однако над ней есть месяц, и, может, он на то и существует, чтобы образумить неделю, а то и две. Кто не доверяет неделе, должен положиться на месяц. К доверчивым людям месяц всегда бывает добрым. Хотя и не всякий. Не может всякий месяц всем людям сразу все дать. Ведь иному и впрямь достаточно одного телефона. А месяц не торопится, он найдет время и для шутки и заместо телефона поднесет нам письмо. Ей-богу, мои милые, мне не до смеха, но все ж таки знаю, что иной месяц умеет людям понравиться, когда и посмеется с ними, когда и письмо подбросит. Бывает и.совсем, обыкновенный день, а маленькая обыкновенная минута в нем дороже сотни крон, а то и вовсе нет ей цены — давайте-ка подождем такой день, такую минуту! Мои мильье, ведь я теперь родня вам и обманывать не могу! Вот вам крест, если не придет письмо, соберусь и пойду куда надо. Пойду к Штефану, а по дороге спрошу и про Имро. А там, глядишь, сыночку моему, ежели мы и впрямь встретимся, какая оплеуха и достанется.
— Ох, да ведь у тебя не все дома! — перебила его Вильмина и Агнешкина мать. Сперва слова мастера пришлись ей по сердцу, но ей казалось, что он уже начинает заговариваться. Она всегда считала его малость трёхнутым и теперь снова об этом подумала.— Псих ты был, психом и останешься, хотя иной раз и бываешь чуточку прав!
— Чуточку прав! — Гульдан не рассердился, но и не дал сбить себя с толку.— Может, ты и пер по подметила. Зернышко к зернышку, маковинка к маковнике, обождем еще несколько дней, чтобы достало на маковку!
5
И они стали ждать. Что было делать? Но мастеру и при этом каждый день приходилось убеждать Вильму, что нет смысла, даже просто бессмысленно идти куда-то вслепую.
— Да ведь не вслепую.— Вильма в свой черед убеждала его.— Речь-то о Штефане! О моем свояке, Агнешки-ном муже. Что касается меня, то я думаю и о нашем Им-ришко!
— Вильмушка, я хорошо это знаю. Но все равно надо подождать, ты всегда умела ждать.
— И теперь умею. Только что, если Штефан нас ждет? Что, если и Имришко ждет? Хоть они и в разных местах, но Штефан, может, и знает что-нибудь о нашем Имришко.
— Жандарм может знать. Он еще кое-что может. И знать, и сделать. Но ежели жандарм ждет, не будем все-таки торопиться к нему.
— Ведь это наша обязанность,
— А у него ее нет?
— И у него есть. Но с ним могло что-то случиться.
— С жандармом-то?
— Со Штефаном.
— А ну тебя! Жандарм может только поскользнуться. Может, он и поскользнулся, когда кого-нибудь хлестал по морде или, может, когда какого партизана, а то и нашего ймро, жахнул обушком по голове,
— Надо пойти туда!
— Сперва оттуда — сюда. .
— Но ведь он не может.
— А думаешь, мы можем? Надо пока обождать. Хоть несколько дней. Хотя бы письма.
— Господи, а я разве не жду? Агнешка, что ли, ждет? Да она уже изождалась вся! А где оно, ну где?! Где это письмо?!
— Я, что ли, должен знать? Пускай и она пишет.
— Да она только это и делает. Целыми днями пишет и целыми днями ждет. А мы тревожимся еще и о нашем Имришко.
— И о нем. Этот нам и впрямь задурил голову. Ну стоит ли сейчас куда-то налаживаться? Куда и зачем?! Ведь у нас сейчас сумасшедший дом! Стоит ли нынче куда-то бежать и искать того, кого даже письмо не находит, хотя оно и для жандарма? Пусть жандарм сперва наведет порядок! Тьфу ты пропасть, ведь он для того и поставлен! И он не один, не только ведь наш Штефан, есть и какие-то жандармские участки, даже управление. И он как раз там работает. Неужто жандармы и жандармское управление не могут защитить даже своего человека? Неужто, черт подери, если кто и откинет копыта, не найдется денег на письмо? На письмо или хотя бы на открытку с маркой для подчиненного, для товарища и для его горемычной жены?! Болтают: «За бога — народ и за народ — свободу»! 1 Чихать на народ, чихать на свободу, раз тут даже свой человек, свой солдат, свой жандарм не может порядок навести, когда подлецу супротив подлецов приходит на помощь чужой, еще больший, считай паиподлейший, подлец! Какой это порядок? Какая это свобода? Чего болтать о свободе, когда денег нет на письмо, когда порядочному свободному человеку некому открытку бросить? И отец не может пойти поддать собственному сыну под зад, а тот в свой черед
1 Перефразированный лозунг словацких гардистов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75