«За бога и за народ!» не может, не умеет либо не хочет отцу написать, что у него зад свербит. Чихал я на свободу! Дурак свободен и без нее. Тот, кто хочет быть свободным, должен дисциплине сперва научиться. А где тут дисциплина? Сам себя и лупцуй, болван стоеросовый! А жандарм — стой навытяжку! Стой смирно сам перед собой и любуйся своей униформой. Тьфу ты пропасть, и это народ! Душат друг друга и еще других подлецов на себя науськивают. Да, тут уж, тут уж и впрямь можно только на бога надеяться!
— А я и надеюсь.— Вильма хотела словно бы ум,ерить тоску и горечь мастера, как, впрочем, и закипавшую в нем злость.— Каждый день молюсь за Имришко и за Штефана. Ничего другого мне не осталось. А больше всего убиваюсь, что на нашем Имришко и одежки путной не было. Хоть бы взял какое белье или что потеплее...
— Ты только не бойся! — Мастер махнул рукой.— Кровь у него густая. Мне его не жалко. Паршивец эдакий! Хотел было за него помолиться, да ничего у меня не получилось. Мы с отцом небесным чуть было в волосы не вцепились друг другу! То господь бог господь и есть, и хоть не очень, а надеяться на пего все же надо...
6
В Околичное пришла немецкая автоколонна. Она уже несколько раз проходила через деревню, словно хотела лишь постращать людей, но на сей раз остановилась.
Что это может означать? Почему эти машины так долго стоят здесь? И чего эти молодчики на них и вокруг них так живо и весело воркуют? Уж не собираются ли они здесь остаться?!
Именно так! Они собираются здесь остаться! Им у нас понравилось. Оттого эти молодчики такие веселые, оттого так воркуют.
Мастер пугается: — Плохо дело, девка! — говорит он Вильме.— А ну как нам определят на постой какого приятеля. Эти парни прямые как струна. Только когда я вижу струну в форме, мне всегда немножечко боязно.
— Что мне до них?! — Вильма лишь плечом поводит и на мгновение складывает губы в гримасу. Потом вздыхает: — Я только за Имришко боюсь.
А мастер: — Разве я о другом говорю? И я ведь о нем думаю! Что, если к нам кого пошлют? И если вот таI
кой струнке что-нибудь нашепчут о нас?! Потом она кой о чем может нас и спросить.
— И то правда! Все же надо было нам к нашему Им-ришко идти!
— Куда идти, девка, скажи?!
— Хоть к Штефану. Может, Штефан нам что сказал бы.
— Штефан ничего не знает. Остается только надеяться. А струнок этих я точно побаиваюсь. *
7
То была небольшая колонна. Несколько машин, две здоровые пушки, с одной, правда, что-то стряслось, затем полевая кухня и на одной машине четырехствольный пулемет. Счетверенный! Ах да, еще две цистерны, скорей всего с бензином, а может, и с капустным рассолом, поскольку из одной немцы что-то пили.
И солдат, то бишь этих струнок, в действительности было не столько, сколько спервоначалу казалось. Расселившись по домам, они затерялись в деревне, будто и нет их. Командиром был рыжий обер-лейтенант, и звался он Мишке. Мастеру довелось с ним познакомиться, так как Мишке жил неподалеку, а кроме того, в тот двор, где командир обосновался, мастер ходил что-то отделывать. Ну скажем, хлев...
И они разговорились. Поначалу это была потешная мешанина, однако порой казалось, что они понимают друг друга. Немец, пожалуй, мастеру доверял; они даже сыграли в карты, а потом руку друг другу подали. И немец представился: — Мишке.
— Мишке? — Мастер улыбнулся. — Mem Herr1, так они Мишке? Вроде как Мишко! Нет, не мой Мишко, у меня нет Мишко. Меня зовут Гульдан.
А теперь улыбнулся немец и несколько раз повторил имя мастера, чтобы ненароком его не забыть.
Говорили о разном. В самом деле, о разном. И о войне. Потом обер-лейтенант сказал: — Яйка.
И мастер снова улыбнулся. — Яйка! Ты знаешь, что есть яйка. Ты, значит, побывал и в России?! О, mem Негг, а почему ты сказал именно «яйка»?
Мой господин (нем.).
— Ja, ja1, яйка! — повторил немец.
— Ах, вы хотите яйка! Mein Herr захотел яйка. Знаете что, iran Мишке? Ведь вы почти что Мишко, пошли со мной, дома я вам какое-никакое яичко найду, хотя уже осень и времена похужели, вот курицы и не очень-то кладут яйки. Но для вас какое-никакое яйко дома найдется.
Так и получилось. Мастер дал обер-лейтенанту не одно, а целых шесть яиц. «Вот тебе, друг любезный! Интересно, когда ты мне их вернешь? Я Гульдан, а к тому еще и мастер и, ежели захочу, найду дома яйко для каждого, ну стало быть, и для немца. А русский придет — тоже яичко получит. А кабы он мне домой Имро привел, пожалуй, и глоток сливяиочки получил бы».
8
А вечером, собираясь спать, мастер заглянул в Виль-мину горницу, постоял немного в дверях и сказал: — Надеюсь, этот Мишке, этот рыжий командир, раз я дал ему яйка, надеюсь, теперь уж он меня по повесит!
9
А спустя несколько дней — ура!—пришло письмо от Штефана. Он извещал Агнешку, что жив-здоров, что ему, мол, не грозит никакая опасность. В то же время просил извинения, что не отозвался раньше, не было, дескать, возможностей, причины объяснит позднее.
Агнешка вся переполнилась гордостью, никак не могла скрыть своей радости. Огорчало ее лишь одно: письмо было очень короткое. Но кое до чего можно было и додуматься, ведь женщины, и, разумеется, Агнешка, слушали радио, знали уже многое из газет, из пересудов соседей, а главное — из разговоров мастера.
Мастер, выходит, был прав! Теперь он наверняка почувствует себя на коне. Разве не твердил он им непрестанно, что надо подождать, что человек должен быть крепок терпением? Жаль только, Вильма не получила ничего утешительного! Ну что ж, получит попозже! Придется ей еще чуть подождать подобной радостной вести!
— Ничего, Вильмушка! — утешала ее Агнешка. — Вот увидишь, и Имро отзовется. Боже, какая я счастливая!
1 Да, да (нем.).
11 № 2196 Теперь буду поспокойней. Нарадоваться не могу, что все в порядке, что Штефан жив. И спать буду спокойно. Не мучайся, Вильмушка! И ты спи спокойно. Имро непременно отзовется.
Вильма разделила сестрину радость. Еще придя домой, была весела, и глаза ее сияли. — Агнешка получила письмо от Штефана. Вот уж десять дней, как послал его, а пришло только нынче. Верно, застряло где-то на почте.
— Правда? — обрадовался и мастер. — Видишь, что я тебе говорил? Ясное дело, застряло на почте, — поддакнул он ей. — Почтарь есть почтарь! Чуть какая суматоха — сразу все стопорится. Да и почтари вносят сумятицу. Может, и Имрово письмо где застряло. Может, какой олух носит его в почтарской сумке или мешке.
— А удивительнее всего, — продолжала Вильма, — что письмо было послано не из Штубнианских Теплиц, а из Святого Антола.
— Из Святого Антола? Что так? Штефан не объяснил? А впрочем, что тут удивительного? Ведь он жандарм! И должен наводить порядок там, куда его пошлют. А кстати, где он, этот самый Святой Аитол?
— Не знаю, и Агнешка не знает.
— И она не знает? Ну главное, что написал. Раз написал из Святого Антола, значит, есть такая деревня. И увидишь, наш Имро тоже напишет, если уже не написал. Оно понятно, в такие-то поры все тянется медленнее, а почтари и нарочно все затягивают. Которые письма проходят еще и проверку. Цензуру! А к чему она, цензура?! Чего у нас либо у нашего Имро проверять?! Однако и такое возможно, что Имро специально не пишет, чтобы, чего доброго, письмом не навредить нам, не наделать неприятностей.
— Каких неприятностей? Родным-то каждый может писать!
— Так, да не так. Мы уже о том, девка, толковали. Война есть война! Каждому теперь надобно осторожничать. И мы должны быть довольны уж тем, что про нашего Имро никто хотя бы не спрашивает.
— Как так не спрашивает?
— Дг так, как говорю. А что, ежели пан командир Мишке однажды придет к нам и спросит: где ваш Имро?
— Зачем ему спрашивать?
— Потому что он Мишке. Немец есть немец, и Мишке про Имро может спросить.
— Было б ужасно!
— Что ж тут ужасного? Ты, Вильмушка, только не плачь, беспременно письмо от нашего Имришко какой-нибудь дуралей уже носит в своей почтарской сумке!
ю
И еще в тот же день — мастер тем временем заскочил в корчму выпить пива — она пошла в сад, хотя уже мало-помалу смеркалось, хотела еще чего-то поделать или просто нарвать букет астр, но, позабывшись, задержалась там, должно быть, потому, что все пережитое за день вдруг в ней опрокинулось как-то, и радость от Штефанова письма перестала быть радостью, сменилась печалью. Господи, это ведь только Агнешкина радость, и я от души желаю ей этого, но о моем Имришко я же по-прежнему ничего не знаю!
И вдруг заплакала. Сначала потихоньку; сперва только хлынули слезы, она пыталась их побороть, но печаль поднималась в ней псе новой и новой полной и гнала к глазам все нотис потоки слез, они текли по щекам, и она, обессилев вконец и уже не сопротивляясь, расплакалась навзрыд и потом все плакала, плакала и плакала...
Вдруг она заметила, что за низким дощатым забором стоит кто-то и смотрит на нее.
То был соседский мальчонка Рудко. Да, это был я. Хотите, можете звать меня Рудко, правда, теперь я уже гораздо старше и едва ли заслуживаю такого ласкового обращения. А тогда я и правда был Рудко, что поделаешь?
Рудко пригнулся. Он не обрадовался тому, что Вильма его заметила. Но и бежать не хотел. Какое-то время стоял в растерянности, потом осмелел и потихоньку выпрямился. Подождав чуть, спросил:—Вильма, ты почему плачешь?
Она уловила в его голосе сочувствие. Попыталась побороть печаль и, хоть сразу не смогла, рыдания все-таки приглушила и уже не плакала в голос, а потом и вовсе перестала, только слезы катились по щекам да грудь чуть шумнее дышала. Вскоре она совсем успокоилась, подошла к забору и погладила мальчонку по голове.—Ты что тут делаешь, Рудко?
А мальчонке и сказать нечего, ведь как-никак его застигли врасплох. Вильмина ласка сбила его с толку, он и не знает, как понять ее. Может, она вздумала ответить сочувствием на сочувствие? Но он же этого не просил у нее.
— Вильма, можно мне зайти к вам? — спрашивает он. Вильма удивляется:—К нам? А зачем? Чего ты у нас не
видал?
— Хочу поглядеть на платье.
Она смотрит на него и, хотя глаза ее полны слез, невольно улыбается.— На платье? А на какое?
— Ну на голубое, разве не знаешь?
— Не знаю. Да у меня и голубого платья-то нет. Не знаю, Рудко, честное слово, не знаю.
Они глядят друг на друга. Мальчонка не отступается:—У тебя есть голубое платье. Я помню его.
— Да которое? Правда, не знаю.— Вильма не перестает удивляться.—Боже, ну и глупенький! Нет у меня такого платья.
Потом она протягивает руки, берет мальчика под мышки, высоко подымает его и через забор перетаскивает к себе в сад.—-Рудко, золотой ты мой, про какое платье ты говоришь?
— Да про то, голубое.
— Я, ей-богу, не знаю.—Вильма пытается припомнить.—Такое синее?
— Нет, то голубое.
— Тогда какое? Ведь у меня не так уж много платьев. Мальчонка поначалу огорчается, что Вильма такая забывчивая. Потом замечает, а может, он еще раньше заметил, что в саду у Гульданов растут не только цветы, но и всякие овощи — морковь и петрушку пора, пожалуй, и выкопать,— есть тут и помидоры, много помидоров. Они заинтересовали его больше всего.— Вильма, дай мне помидор.
— Помидор захотелось? Сорви себе, их тут вдосталь.
Мальчонка озирается, но выбрать не может. Он полагается на Вильму, но не забывает предупредить ее:—Но я хочу самый большой.
Вильма ходит с минуту взад-вперед, никак не может отыскать самый большой помидор. Наконец ей удается выбрать действительно большой и зрелый, она дает помидор мальчику и говорит:—Можешь нарвать, сколько хочешь.
Мальчонка доволен. С аппетитом ест помидор, но вскоре обнаруживает, что он чересчур велик для него.— Вильма, а ты мне не поможешь? Я хочу и маленький такой, попробовать.
— Помогу тебе, конечно. Выбери, какой нравится!
—- Я люблю выбирать.— Мальчонка с удовольствием выбирает. Но и маленький помидор остается несъеденным.
— Вот видишь! Ты даже этого не доел! — улыбается Вильма. Потом спрашивает: — Заметно, что я плакала?
Мальчонка мнется с ответом, но говорит правду: — У тебя немного покраснели глаза. . — Очень? — спрашивает Вильма.
Мальчик задумывается, а потом говорит: — Не очень. Но все-таки видно.
Вильма проводит ладонью по глазам, другой рукой опять гладит мальчика.— Боже, какой ты золотенький! Подождем тут немножко.
— Зачем, Вильма? Я ведь и так знаю, почему ты плакала. Ты по Имришко скучаешь, правда?
— Мальчик мой, лучше не говори мне про это! О каком же платье ты думал?
— Ну о том, голубом.
— О каком голубом?
— Да ты знаешь, Вильма. Как-то рад, когда ты шла из магазина, маша мама аккурат мазала улицу в голубой и только все плакала, потому что перед корчмой сидели на телегах призывники, и у всех были пестрые ленточки, и наш Бйденко призывался, ну помнишь? И я тогда долго так бежал за телегой, а дядя Берто все хлестал и хлестал лощадей, потом и мне стало грустно. Ведь тогда призвали и нашего Бйденко. А мама все плакала и плакала и красила в голубой эту улицу, а ты еще не была ни Имришко-вой женой, ни нашей соседкой, дяденька Гульдан с Имришко тогда только дом ремонтировали. А я так бежал за этой телегой! А дядя Берто нарочно гнал лошадей, и гнал их аж до самой России, поэтому наша мама плакала и мазала эту улицу, ведь было это перед самым храмовым праздником, и карусель была, и шатры, а ты так долго тогда стояла на дороге и сказала нашей маме: «Ой, тетенька, как же бледнехонько у вас получается!» Я тогда за Бертовой телегой нарочно бежал, а наш Бйденко уже не видел меня, даже не кивнул мне, ведь мне только потому было грустно. А когда я воротился, на тебе было такое голубое платье.
— Мальчик мой золотой, которое?! Ей-богу, не знаю. Я, должно быть, не помню то платье.
— Ну то, голубое, голубое! С белым воротничком.
— Ах, с белым воротничком! Ну знаю, золотой мой, так ты еще его помнишь?
— Ведь тогда нашего Биденко призвали. Аж до самой России. А теперь все в один голос: пал, пал! Ведь он совсем не пал, правда, Вильмушка? И ваш Имришко тоже, наверное, скоро вернется.
— Ах ты беднижечка! Пойдем, я тебе голубое платье покажу!
11
Она привела его в кухню, усадила за стол, а потом пошла искать платье, но так и не нашла его.— Господи, а его у меня здесь нету! Нету, потому что его уже не ношу. Выросла из пего.
— Не ищи его.
— Но я хотела его найти. Как я обрадовалась, что ты о нем вспомнил. Я его еще найду. Надо будет маме сказать. Ладно, я покажу тебе его в другой раз.
Потом она угостила его творожным пирргом.
Мальчонка ел и, чтобы не казалось, что он получил пирог задаром, без устали умничал.— Вильма, ведь вы могли бы написать вашему Имришко?
— Ой, глупенький ты мой, а куда? Кабы я знала, где он, давно бы ему написала.
— Я бы все равно ему написал.
— А куда?
— Хоть куда. Я и нашему Биденко писал. Писал я ему и после того, как он пал, но мама мне запретила. Но я ему написал и без разрешения. Ведь люди могут и ошибиться. Что, если вместо нашего Биденко пал кто другой? И вдруг в один прекрасный день возьмет он негаданно и придет сюда из России, и все будут только дивиться. Я бы и вашему Имришко написал.
— Боже мой, да куда ж писать, если я адреса не знаю?
— А может, кто и знает Имришко. Я бы послал письмо и без адреса. Разве одного имени мало?
— Мало. И с адресом письма теперь ходят медленно. Но он, Имришко, тоже должен бы о том знать. И вправду, мог бы уже отозваться.
— Увидишь, отзовется. Вильма, а если он принесет потом что-нибудь? Мне тоже дашь?
— Конечно, дам.
ТАБАК
1
Вы и представить не можете, какая бывает цена табаку!
И самому обыкновенному табаку, что сушился в обыкновенной сушильне и не успел даже порядком подсохнуть — вот и не понадобилось держать его ни на пару, ни в настое, как, бывало, делали наши отцы и деды, у которых сроду не водилась деньга на табак, а тем паче на сигарету, и потому тайком в уголке сада выращивали они несколько корешков, что тянулись вверх и цвели прекрасным пахучим цветом, и отламывали от них по два, по три листа, чтоб было на курево.
Помните? Сперва табаку было восемь, а потом всего семь мешков, но и из тех удалось сохранить только один. Кому-то может казаться, что об этом вообще к чему вспоминать, тем более что мы уже знаем, когда и при каких обстоятельствах сохранился этот мешок. Но самое удивительное, что кто-то вообще думал о мешке с табаком в минуты, когда речь шла о жизни — его и товарищей.
Был то церовский причетник. Но можно ли его в этом упрекать? Можно ли упрекать его в том, что, пока другие спасали свою жизнь — не всем, правда, посчастливилось,— он сам спасся, да еще и мешок успел подхватить?
Нет, упрекать его в этом нельзя. И уж хотя бы потому нельзя, что сам он был некурящий и подхватил мешок вовсе не для себя, да и торговать табаком не собирался. Просто взял мешок, взял его для других, которым табак может позже понадобиться. Ведь есть же на свете люди, которым табак в самом деле позарез нужен, иной раз им даже может казаться, что табак им настолько нужен, что за него они отдали бы по меньшей мере десятую, а то и пятую часть жизни, однако чаще всего оно потому — и это естественно,-— что у них есть эта жизнь и они понять не хотят или, может, слишком хорошо понимают, что покуда жизнь является жизнью, то и самая убогая жизнь и даже пятая или десятая часть несчастной или самой разнесчастной жизни есть всегда целая жизнь, всегда целая жизнь настоящей, большой, целой, живой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
— А я и надеюсь.— Вильма хотела словно бы ум,ерить тоску и горечь мастера, как, впрочем, и закипавшую в нем злость.— Каждый день молюсь за Имришко и за Штефана. Ничего другого мне не осталось. А больше всего убиваюсь, что на нашем Имришко и одежки путной не было. Хоть бы взял какое белье или что потеплее...
— Ты только не бойся! — Мастер махнул рукой.— Кровь у него густая. Мне его не жалко. Паршивец эдакий! Хотел было за него помолиться, да ничего у меня не получилось. Мы с отцом небесным чуть было в волосы не вцепились друг другу! То господь бог господь и есть, и хоть не очень, а надеяться на пего все же надо...
6
В Околичное пришла немецкая автоколонна. Она уже несколько раз проходила через деревню, словно хотела лишь постращать людей, но на сей раз остановилась.
Что это может означать? Почему эти машины так долго стоят здесь? И чего эти молодчики на них и вокруг них так живо и весело воркуют? Уж не собираются ли они здесь остаться?!
Именно так! Они собираются здесь остаться! Им у нас понравилось. Оттого эти молодчики такие веселые, оттого так воркуют.
Мастер пугается: — Плохо дело, девка! — говорит он Вильме.— А ну как нам определят на постой какого приятеля. Эти парни прямые как струна. Только когда я вижу струну в форме, мне всегда немножечко боязно.
— Что мне до них?! — Вильма лишь плечом поводит и на мгновение складывает губы в гримасу. Потом вздыхает: — Я только за Имришко боюсь.
А мастер: — Разве я о другом говорю? И я ведь о нем думаю! Что, если к нам кого пошлют? И если вот таI
кой струнке что-нибудь нашепчут о нас?! Потом она кой о чем может нас и спросить.
— И то правда! Все же надо было нам к нашему Им-ришко идти!
— Куда идти, девка, скажи?!
— Хоть к Штефану. Может, Штефан нам что сказал бы.
— Штефан ничего не знает. Остается только надеяться. А струнок этих я точно побаиваюсь. *
7
То была небольшая колонна. Несколько машин, две здоровые пушки, с одной, правда, что-то стряслось, затем полевая кухня и на одной машине четырехствольный пулемет. Счетверенный! Ах да, еще две цистерны, скорей всего с бензином, а может, и с капустным рассолом, поскольку из одной немцы что-то пили.
И солдат, то бишь этих струнок, в действительности было не столько, сколько спервоначалу казалось. Расселившись по домам, они затерялись в деревне, будто и нет их. Командиром был рыжий обер-лейтенант, и звался он Мишке. Мастеру довелось с ним познакомиться, так как Мишке жил неподалеку, а кроме того, в тот двор, где командир обосновался, мастер ходил что-то отделывать. Ну скажем, хлев...
И они разговорились. Поначалу это была потешная мешанина, однако порой казалось, что они понимают друг друга. Немец, пожалуй, мастеру доверял; они даже сыграли в карты, а потом руку друг другу подали. И немец представился: — Мишке.
— Мишке? — Мастер улыбнулся. — Mem Herr1, так они Мишке? Вроде как Мишко! Нет, не мой Мишко, у меня нет Мишко. Меня зовут Гульдан.
А теперь улыбнулся немец и несколько раз повторил имя мастера, чтобы ненароком его не забыть.
Говорили о разном. В самом деле, о разном. И о войне. Потом обер-лейтенант сказал: — Яйка.
И мастер снова улыбнулся. — Яйка! Ты знаешь, что есть яйка. Ты, значит, побывал и в России?! О, mem Негг, а почему ты сказал именно «яйка»?
Мой господин (нем.).
— Ja, ja1, яйка! — повторил немец.
— Ах, вы хотите яйка! Mein Herr захотел яйка. Знаете что, iran Мишке? Ведь вы почти что Мишко, пошли со мной, дома я вам какое-никакое яичко найду, хотя уже осень и времена похужели, вот курицы и не очень-то кладут яйки. Но для вас какое-никакое яйко дома найдется.
Так и получилось. Мастер дал обер-лейтенанту не одно, а целых шесть яиц. «Вот тебе, друг любезный! Интересно, когда ты мне их вернешь? Я Гульдан, а к тому еще и мастер и, ежели захочу, найду дома яйко для каждого, ну стало быть, и для немца. А русский придет — тоже яичко получит. А кабы он мне домой Имро привел, пожалуй, и глоток сливяиочки получил бы».
8
А вечером, собираясь спать, мастер заглянул в Виль-мину горницу, постоял немного в дверях и сказал: — Надеюсь, этот Мишке, этот рыжий командир, раз я дал ему яйка, надеюсь, теперь уж он меня по повесит!
9
А спустя несколько дней — ура!—пришло письмо от Штефана. Он извещал Агнешку, что жив-здоров, что ему, мол, не грозит никакая опасность. В то же время просил извинения, что не отозвался раньше, не было, дескать, возможностей, причины объяснит позднее.
Агнешка вся переполнилась гордостью, никак не могла скрыть своей радости. Огорчало ее лишь одно: письмо было очень короткое. Но кое до чего можно было и додуматься, ведь женщины, и, разумеется, Агнешка, слушали радио, знали уже многое из газет, из пересудов соседей, а главное — из разговоров мастера.
Мастер, выходит, был прав! Теперь он наверняка почувствует себя на коне. Разве не твердил он им непрестанно, что надо подождать, что человек должен быть крепок терпением? Жаль только, Вильма не получила ничего утешительного! Ну что ж, получит попозже! Придется ей еще чуть подождать подобной радостной вести!
— Ничего, Вильмушка! — утешала ее Агнешка. — Вот увидишь, и Имро отзовется. Боже, какая я счастливая!
1 Да, да (нем.).
11 № 2196 Теперь буду поспокойней. Нарадоваться не могу, что все в порядке, что Штефан жив. И спать буду спокойно. Не мучайся, Вильмушка! И ты спи спокойно. Имро непременно отзовется.
Вильма разделила сестрину радость. Еще придя домой, была весела, и глаза ее сияли. — Агнешка получила письмо от Штефана. Вот уж десять дней, как послал его, а пришло только нынче. Верно, застряло где-то на почте.
— Правда? — обрадовался и мастер. — Видишь, что я тебе говорил? Ясное дело, застряло на почте, — поддакнул он ей. — Почтарь есть почтарь! Чуть какая суматоха — сразу все стопорится. Да и почтари вносят сумятицу. Может, и Имрово письмо где застряло. Может, какой олух носит его в почтарской сумке или мешке.
— А удивительнее всего, — продолжала Вильма, — что письмо было послано не из Штубнианских Теплиц, а из Святого Антола.
— Из Святого Антола? Что так? Штефан не объяснил? А впрочем, что тут удивительного? Ведь он жандарм! И должен наводить порядок там, куда его пошлют. А кстати, где он, этот самый Святой Аитол?
— Не знаю, и Агнешка не знает.
— И она не знает? Ну главное, что написал. Раз написал из Святого Антола, значит, есть такая деревня. И увидишь, наш Имро тоже напишет, если уже не написал. Оно понятно, в такие-то поры все тянется медленнее, а почтари и нарочно все затягивают. Которые письма проходят еще и проверку. Цензуру! А к чему она, цензура?! Чего у нас либо у нашего Имро проверять?! Однако и такое возможно, что Имро специально не пишет, чтобы, чего доброго, письмом не навредить нам, не наделать неприятностей.
— Каких неприятностей? Родным-то каждый может писать!
— Так, да не так. Мы уже о том, девка, толковали. Война есть война! Каждому теперь надобно осторожничать. И мы должны быть довольны уж тем, что про нашего Имро никто хотя бы не спрашивает.
— Как так не спрашивает?
— Дг так, как говорю. А что, ежели пан командир Мишке однажды придет к нам и спросит: где ваш Имро?
— Зачем ему спрашивать?
— Потому что он Мишке. Немец есть немец, и Мишке про Имро может спросить.
— Было б ужасно!
— Что ж тут ужасного? Ты, Вильмушка, только не плачь, беспременно письмо от нашего Имришко какой-нибудь дуралей уже носит в своей почтарской сумке!
ю
И еще в тот же день — мастер тем временем заскочил в корчму выпить пива — она пошла в сад, хотя уже мало-помалу смеркалось, хотела еще чего-то поделать или просто нарвать букет астр, но, позабывшись, задержалась там, должно быть, потому, что все пережитое за день вдруг в ней опрокинулось как-то, и радость от Штефанова письма перестала быть радостью, сменилась печалью. Господи, это ведь только Агнешкина радость, и я от души желаю ей этого, но о моем Имришко я же по-прежнему ничего не знаю!
И вдруг заплакала. Сначала потихоньку; сперва только хлынули слезы, она пыталась их побороть, но печаль поднималась в ней псе новой и новой полной и гнала к глазам все нотис потоки слез, они текли по щекам, и она, обессилев вконец и уже не сопротивляясь, расплакалась навзрыд и потом все плакала, плакала и плакала...
Вдруг она заметила, что за низким дощатым забором стоит кто-то и смотрит на нее.
То был соседский мальчонка Рудко. Да, это был я. Хотите, можете звать меня Рудко, правда, теперь я уже гораздо старше и едва ли заслуживаю такого ласкового обращения. А тогда я и правда был Рудко, что поделаешь?
Рудко пригнулся. Он не обрадовался тому, что Вильма его заметила. Но и бежать не хотел. Какое-то время стоял в растерянности, потом осмелел и потихоньку выпрямился. Подождав чуть, спросил:—Вильма, ты почему плачешь?
Она уловила в его голосе сочувствие. Попыталась побороть печаль и, хоть сразу не смогла, рыдания все-таки приглушила и уже не плакала в голос, а потом и вовсе перестала, только слезы катились по щекам да грудь чуть шумнее дышала. Вскоре она совсем успокоилась, подошла к забору и погладила мальчонку по голове.—Ты что тут делаешь, Рудко?
А мальчонке и сказать нечего, ведь как-никак его застигли врасплох. Вильмина ласка сбила его с толку, он и не знает, как понять ее. Может, она вздумала ответить сочувствием на сочувствие? Но он же этого не просил у нее.
— Вильма, можно мне зайти к вам? — спрашивает он. Вильма удивляется:—К нам? А зачем? Чего ты у нас не
видал?
— Хочу поглядеть на платье.
Она смотрит на него и, хотя глаза ее полны слез, невольно улыбается.— На платье? А на какое?
— Ну на голубое, разве не знаешь?
— Не знаю. Да у меня и голубого платья-то нет. Не знаю, Рудко, честное слово, не знаю.
Они глядят друг на друга. Мальчонка не отступается:—У тебя есть голубое платье. Я помню его.
— Да которое? Правда, не знаю.— Вильма не перестает удивляться.—Боже, ну и глупенький! Нет у меня такого платья.
Потом она протягивает руки, берет мальчика под мышки, высоко подымает его и через забор перетаскивает к себе в сад.—-Рудко, золотой ты мой, про какое платье ты говоришь?
— Да про то, голубое.
— Я, ей-богу, не знаю.—Вильма пытается припомнить.—Такое синее?
— Нет, то голубое.
— Тогда какое? Ведь у меня не так уж много платьев. Мальчонка поначалу огорчается, что Вильма такая забывчивая. Потом замечает, а может, он еще раньше заметил, что в саду у Гульданов растут не только цветы, но и всякие овощи — морковь и петрушку пора, пожалуй, и выкопать,— есть тут и помидоры, много помидоров. Они заинтересовали его больше всего.— Вильма, дай мне помидор.
— Помидор захотелось? Сорви себе, их тут вдосталь.
Мальчонка озирается, но выбрать не может. Он полагается на Вильму, но не забывает предупредить ее:—Но я хочу самый большой.
Вильма ходит с минуту взад-вперед, никак не может отыскать самый большой помидор. Наконец ей удается выбрать действительно большой и зрелый, она дает помидор мальчику и говорит:—Можешь нарвать, сколько хочешь.
Мальчонка доволен. С аппетитом ест помидор, но вскоре обнаруживает, что он чересчур велик для него.— Вильма, а ты мне не поможешь? Я хочу и маленький такой, попробовать.
— Помогу тебе, конечно. Выбери, какой нравится!
—- Я люблю выбирать.— Мальчонка с удовольствием выбирает. Но и маленький помидор остается несъеденным.
— Вот видишь! Ты даже этого не доел! — улыбается Вильма. Потом спрашивает: — Заметно, что я плакала?
Мальчонка мнется с ответом, но говорит правду: — У тебя немного покраснели глаза. . — Очень? — спрашивает Вильма.
Мальчик задумывается, а потом говорит: — Не очень. Но все-таки видно.
Вильма проводит ладонью по глазам, другой рукой опять гладит мальчика.— Боже, какой ты золотенький! Подождем тут немножко.
— Зачем, Вильма? Я ведь и так знаю, почему ты плакала. Ты по Имришко скучаешь, правда?
— Мальчик мой, лучше не говори мне про это! О каком же платье ты думал?
— Ну о том, голубом.
— О каком голубом?
— Да ты знаешь, Вильма. Как-то рад, когда ты шла из магазина, маша мама аккурат мазала улицу в голубой и только все плакала, потому что перед корчмой сидели на телегах призывники, и у всех были пестрые ленточки, и наш Бйденко призывался, ну помнишь? И я тогда долго так бежал за телегой, а дядя Берто все хлестал и хлестал лощадей, потом и мне стало грустно. Ведь тогда призвали и нашего Бйденко. А мама все плакала и плакала и красила в голубой эту улицу, а ты еще не была ни Имришко-вой женой, ни нашей соседкой, дяденька Гульдан с Имришко тогда только дом ремонтировали. А я так бежал за этой телегой! А дядя Берто нарочно гнал лошадей, и гнал их аж до самой России, поэтому наша мама плакала и мазала эту улицу, ведь было это перед самым храмовым праздником, и карусель была, и шатры, а ты так долго тогда стояла на дороге и сказала нашей маме: «Ой, тетенька, как же бледнехонько у вас получается!» Я тогда за Бертовой телегой нарочно бежал, а наш Бйденко уже не видел меня, даже не кивнул мне, ведь мне только потому было грустно. А когда я воротился, на тебе было такое голубое платье.
— Мальчик мой золотой, которое?! Ей-богу, не знаю. Я, должно быть, не помню то платье.
— Ну то, голубое, голубое! С белым воротничком.
— Ах, с белым воротничком! Ну знаю, золотой мой, так ты еще его помнишь?
— Ведь тогда нашего Биденко призвали. Аж до самой России. А теперь все в один голос: пал, пал! Ведь он совсем не пал, правда, Вильмушка? И ваш Имришко тоже, наверное, скоро вернется.
— Ах ты беднижечка! Пойдем, я тебе голубое платье покажу!
11
Она привела его в кухню, усадила за стол, а потом пошла искать платье, но так и не нашла его.— Господи, а его у меня здесь нету! Нету, потому что его уже не ношу. Выросла из пего.
— Не ищи его.
— Но я хотела его найти. Как я обрадовалась, что ты о нем вспомнил. Я его еще найду. Надо будет маме сказать. Ладно, я покажу тебе его в другой раз.
Потом она угостила его творожным пирргом.
Мальчонка ел и, чтобы не казалось, что он получил пирог задаром, без устали умничал.— Вильма, ведь вы могли бы написать вашему Имришко?
— Ой, глупенький ты мой, а куда? Кабы я знала, где он, давно бы ему написала.
— Я бы все равно ему написал.
— А куда?
— Хоть куда. Я и нашему Биденко писал. Писал я ему и после того, как он пал, но мама мне запретила. Но я ему написал и без разрешения. Ведь люди могут и ошибиться. Что, если вместо нашего Биденко пал кто другой? И вдруг в один прекрасный день возьмет он негаданно и придет сюда из России, и все будут только дивиться. Я бы и вашему Имришко написал.
— Боже мой, да куда ж писать, если я адреса не знаю?
— А может, кто и знает Имришко. Я бы послал письмо и без адреса. Разве одного имени мало?
— Мало. И с адресом письма теперь ходят медленно. Но он, Имришко, тоже должен бы о том знать. И вправду, мог бы уже отозваться.
— Увидишь, отзовется. Вильма, а если он принесет потом что-нибудь? Мне тоже дашь?
— Конечно, дам.
ТАБАК
1
Вы и представить не можете, какая бывает цена табаку!
И самому обыкновенному табаку, что сушился в обыкновенной сушильне и не успел даже порядком подсохнуть — вот и не понадобилось держать его ни на пару, ни в настое, как, бывало, делали наши отцы и деды, у которых сроду не водилась деньга на табак, а тем паче на сигарету, и потому тайком в уголке сада выращивали они несколько корешков, что тянулись вверх и цвели прекрасным пахучим цветом, и отламывали от них по два, по три листа, чтоб было на курево.
Помните? Сперва табаку было восемь, а потом всего семь мешков, но и из тех удалось сохранить только один. Кому-то может казаться, что об этом вообще к чему вспоминать, тем более что мы уже знаем, когда и при каких обстоятельствах сохранился этот мешок. Но самое удивительное, что кто-то вообще думал о мешке с табаком в минуты, когда речь шла о жизни — его и товарищей.
Был то церовский причетник. Но можно ли его в этом упрекать? Можно ли упрекать его в том, что, пока другие спасали свою жизнь — не всем, правда, посчастливилось,— он сам спасся, да еще и мешок успел подхватить?
Нет, упрекать его в этом нельзя. И уж хотя бы потому нельзя, что сам он был некурящий и подхватил мешок вовсе не для себя, да и торговать табаком не собирался. Просто взял мешок, взял его для других, которым табак может позже понадобиться. Ведь есть же на свете люди, которым табак в самом деле позарез нужен, иной раз им даже может казаться, что табак им настолько нужен, что за него они отдали бы по меньшей мере десятую, а то и пятую часть жизни, однако чаще всего оно потому — и это естественно,-— что у них есть эта жизнь и они понять не хотят или, может, слишком хорошо понимают, что покуда жизнь является жизнью, то и самая убогая жизнь и даже пятая или десятая часть несчастной или самой разнесчастной жизни есть всегда целая жизнь, всегда целая жизнь настоящей, большой, целой, живой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75