А лучше прихватить еще кой-какие головы, до-кол ошматить все, чюбы детям, если таковые останутся, было что учить в школе, а наша замечательная, резная и чеканная фуяра была очищена от позора. Некоторые ловки писать. Сразу же становится ясно, что речь идет о нашем человеке, о нашем прекрасном чистейшем характере. Герой не совершит ни единой оплошки, а если и совершит, то самую что ни есть ма-а-а-хонькую, да и то она его всю жизнь мучит! Вот видите! А какого-то графа мучит, что он не может схватить графиню за ляжку. Свинство! Лучше читать что-нибудь о турках или о разбойниках, например, о том самом Наборе. Неужто вы о Баборе уже позабыли? Под картинкой было написано: «Страшный был, на Люцифера похож». Под другой картинкой: «Стой! Тысячу чертей! Богу душу, а ребятам дукаты!» А под третьей: «Тысячу чертей!
1 Старший овчар (словац.).
2 Словацкий народный деревянный духовой инструмент.
В воздухе грохнуло, а над дорогой заблестела валашка Грайноги» К В одной книжке какая-то старушка сломала ногу, в другой все время падал снег. Конечно, много такого не прочтешь. И дети мешают, и работа гнетет, да и потом, мы-то знаем, кой у кого только и есть что один календарь. Откроет календарь и запишет: «Отелилась у нас та серединная корова». Или: «Биденко погиб под Липов-цом». Или: «Одолжил я мотыгу, а не знаю кому».
Какого черта! Ну мы и разболтались! Счастье еще, что нас не занимает исторический роман. Наша задача — познакомить читателя немного с плотничеством, а по возможности и с другими ремеслами. Впрочем, и писательство может быть кой для кого ремеслом. Болтали же мы о разных ремеслах и профессиях, почему бы нам теперь не потолковать и о писателях? Военное ремесло тоже иным по душе, а потому вспомянем, и солдат. Конечно, вокруг каждой профессии вертится немало самоучек, подсобных рабочих, энтузиастов; однако мы воздаем должное профессионалам. Правда, высказываться о писателях или солдатах по призванию как о ремесленниках — это несколько вульгарно, неуважительно. Оттого дли этих и тому подобных профессий мы пользуемся термином: искусство. Это выражс-ние очень расхожее. Каждый день мы слышим о военном, литературном, музыкальном, спортивном, художественном, актерском, парикмахерском и бог знает еще о каком искусстве. Парикмахер есть брадобрей — иными словами, ремесленник, который ловок нас остричь, обрить, умыть и забрать последнее. Некоторые предпочитают даже говорить «обрить» вместо «обобрать догола». Тупейный художник — это художественно чувствующий брадобрей, который может на любой дурной голове сотворить чудо, художественное произведение, нам это хорошо знакомо. Охотник... ну кем же может быть охотник? У нас охотников-профессионалов наперечет, но зато энтузиастов, самоучек — о-го-го! А вот браконьер — это что? Самоучка? Энтузиаст — не энтузиаст, ученый — не ученый, оруженосец, опасный турист? Нет, охотника и браконьера впутывать сюда не станем! Что, если они бациллоносители? Неужто нам и без того мало замечательных ремесел и профессий? Например, портной, жандарм, ветеринар, кожевенник, часовщик, дорожный мастер
1 Соратник легендарного словацкого разбойника Яношика, защитника бедных и угнетенных.
и прочие. Вспомним и научную стезю! Превосходно! Конечно, мы имеем в виду какое-нибудь обществоведение или искусствоведение, что-то такое неточпое или не совсем точное; нас занимает некая яркая, пестрая наука; возьмем взаймы у естественных наук краски, и — раз-два — мы уже знаем толк в пауках общественных и художественных: кое-что закрасим, кое-что приукрасим, перекрасим или разукрасим.
А главное в искусствоведении — это «ведение» о том, как при необходимости из пестрой науки сделать науку строгую, конкретную, основательную, стало быть точную и, что еще важнее, понятную и «веду» и «неведу». Но мы-то знаем, что ведение — это то же, что весть, а где весть, там и новее п>7 и вот мы уже в искусстве. Повесть — это как бы некая побочная весть, своего рода прпблудок! Трудно даже поверить, как искусство с наукой связано. По мы же сказали: все взаимосвязано! О повести можно было бы го-ворить и говорить. Очень известна, например, повесть горизонтальная, называемая в народе зановедкой. Затем — вертикальная, или погруженная вглубь, в просторечии имепу-емая исповедкой. Не менее известна повесть solidus1, то есть позолоченная. Собственно, речь здесь идет о вертикальной повести хвалебпого жанра, идейно бедной, но зато очень желанной. И составители хрестоматий очень любя solidus. Учителя предпочитают soldo 2. Вместо выражения soldo некоторые теоретики используют термин «микроповесть».
Теперь надо поговорить и о романе. Кое-кто утверждает, что роман — всею лишь расширенная повесть или же весть, иными словами, трансвесть, какой-то расшалившийся приблудок. Конечно, об этом можно и по-другому сказать. Одни француз, ученый и философ, говорил, что искусство есть квасок, в котором собираются новые, пробуждающиеся правды прежде, чем какое-либо «ведение» сумеет ассимилировать их и точнее выразить. В этом что-то есть. Только как' же прочие ученые смотрят па это? Эге, говорят они, уже и искусство — закваска! Закваска — это мы, это можно научно доказать. Знаете, лучше не доказывайте, возьмите себе закваску и этого приблудка. Ведь закваски тоже разные. Бывает, прислушаетесь, и ни черта не бродит!
1 Золотая римская монета (лат.).
2 Итальянская мелкая монета.
Там-сям малость прихватит, лезет точно из волшебного горшка, а попробуете — каша! Настоящее искусство—это сопка, вулкан, раскаленная лава, взрыв энергии: тут даже не успеваешь ставить и отставлять формочки. Однако наибольшего почтения заслуживает Kriegsknns, искусство малых и немалых, крупных и самых крупных форм, норм, униформ, искусство искусств, которое, если вздумает, проглотит и весть и повесть. Вот это закваска! Ведение о военно-художественных формах, то бишь операциях, называется стратегией. Под словом «операция» мы понимаем полимузыкально-театральное действо. Как правило, речь идет об инструментированной цикличной композиции на более или менее обширной .местности, куда сгоняются и художники и нехудожники. Очень красивые звуковые и изобразительно-кинетические эффекты способна создавать авиация. Если создатели, а также дирижер или дирижеры используют при реализации композиции все, чем они располагают, мы говорим, что налицо Totaleinsatz 2. В партитуре, однако, чаще пишется итальянский термин: tut-ti3- Канонада—это музыкальная композиция для одной, но чаще для нескольких артиллерийских батарей; она можег зазвучать как в начале, так и в середине операции или же звучит непрерывно. Если ее сопровождает пение, крик или плач, мы говорим, что это кантата. Мины, падающие среди обезумевших: солдат или среди гражданского населения, называются кукушки. Если какая-нибудь упадет на шоссе, то это сизоворонка. Если в садик — то агавы. GeneraI-pauza: подготовка к следующему удару. Allegro barbaro: быстрое взятие города или местечка. Сватовство: вступление танков в город. Capriceio: веселая пальба из пехотных орудий. Responsoria: короткие пулеметные очереди. Мирабель: проливной стальной дождь. Солдатеска: веселый военный танец. Лндулка: Аничка. Солдатеска с Апдулкой: веселый военный танец с Аппчкой. Буффонада: переход через минное поле. Маршалпаста: штыковой бои один на один на болотной топи.
Пожалуй, этого хватит. О солдатах мы знаем уже достаточно. Черт подери, и как мы до них добрались? Начали говорить о Гульдапах, и вдруг вон аж где. Теперь вы XOIH
1 Искусство войны (нем.).
2 Тотальная мобилизация (нем.).
ц Все голоса и инорумецты оркестра сразу (тол). Перекличка священника в католическом богослужении.
бы видите, что получается, когда у писателя никудышная закваска. Она только лепится, тянется; только все пальцы замараны. А я уж было испугался, что от маршалпасты или от гусаржира. Знаете, что такое гусаржир?! Да?! Ну вот, именно это я и имел в виду. Л я-то испугался, что мне придется объяснять, что такое гусаржирный бурлеск. Ведь его, этого самого бурлеска, иной раз во как человеку недостает. Бывает, вы раздумываете: что это со мной?! И вдруг осеняет: бог мой, да ведь мне бурлеска недостает. Идете в театр, а в антракте актер подходит к занавесу, чуточку его отодвигает, выглядывает в зрительный зал и хохочет, хохочет, того и гляди за живот схватится: оказывается, настоящий-то бурлеск сидит в зрительном зале. Досадуя, вы идете домой. На следующий день вы еще больше не в духе. И актер не в духе, но, как только выходит из дому, снова хохочет: опять, мол, встретил бурлеск! Весь день хохочет. А вечером говорит себе; всюду весело, только у нас в театре с этим бурлеском что-то не ладится. II вы дома скажете: чихал я на все! И на бурлеск. Ведь мне и без него хорошо.
Только как быть, если в горле что-то застряло? То опускается, а то туда сюда, ни взад ни вперед, знай себе перекатывается. Пробую откашляться — не помогает. Пробую еще раз — опять не помогает. А пробую в десятый раз — даже смешно делается. Рассмеюсь —-и вдруг как выскочит! Так это и впрямь смех? Я смеюсь, ругаюсь, чертыхаюсь, кашляю, а у меня все еще полно горло. Что делать? Как быть? Если что-то долго-предолго торчит в горле, начинаешь злиться. Позлишься, позлишься, а потом скажешь себе: чего злиться? У меня оно в горле, а может, и в легких и в желудке. Скребет, ну и пусть скребет. Надо выдержать. Стою у окна, смотрю на дорогу,' по которой ходят люди, иной раз улыбаюсь, но осторожно, чтобы горло попусту не раздражать. Потом опять сажусь: пишу, пишу, пишу и осторожно улыбаюсь.
А вот и колокольня! Видите ее? Правда, она еще не готова, но при желании можно увидеть ее. Вон на ней уже и кровля высится, ее еще ставят, но она уже видна. Видна издали, издали видны и Гульдаиы.
Ловкие ребята! Смелый народ!
Вся конструкция кровли прочно крепится в кладке башни, крепится на достаточную глубину, поскольку башня, известно, открыта ветрам, бурям, ураганам и грозам, но всегда должна стоять крепко-накрепко: чтоб ни износу, ни перекосу. Полицы лежат на пяте башни на системе обвязочных, соединительных и поперечных балок, все стропильные ноги оседланы мауэрлатом, он своим чередом крепится переводинами, положенными по диагонали. Вверху стропила упираются в шпиль, который поддерживает четверка распорок, а распорки пазами входят в обвязочные брусы. Шпиль проходит через два верхних яруса, а к нему прикреплен стальной трос, разветвляющийся внизу, и каждое его плечо привинчено сверху к угольному стропилу; концы стальных плеч продолжены и выгнуты крюками, которые при ремонте могут служить для навешивания лестниц и веревок. Внутреннее пространство башни должно быть свободным и открытым для доступа по лестницам снизу вверх, так как иной раз требуется заглянуть и наверх; кто не боится сквозняка, несомненно, когда-нибудь сюда и поднимется, если не для чего-то особенного, то хотя бы из любопытства. О, мне-то известно, люди боятся не колокольни, а сквозняка, боятся смотрового окна. Ау! Вы меня видите? А я вас вижу. Ведь смотровое окно для того и сделано, чтобы в колокольне было достаточно светло и сквозило — сквозняк ослабляет напор ветра. Ау, дурачок! Ну, чего ты так боишься смотрового окна?
Но глядите, глядите! Опять что-то происходит. Плотники прекратили работу, решили посоветоваться — пришло время навесить самый большой колокол, а с ним всегда бывают затруднения. Первое возникло еще два года назад, когда кто-то в приходе обронил: — Пан священник, а мне кажется, что большой колокол у нас маловат.
Причетника даже подбросило: — Как так маловат? Это же самый большой.
— Самый большой! Для кого самый большой, а по мне, так маленький. Хотите не хотите, а это не самый большой колокол.
— Пан священник,— вмешался в разговор синдик,— думается, наш большой колокол и не велик и не мал. В самом деле, это не самый большой, а всего лишь средний.
А вы что на это скажете?
Священник подумал и решил, что синдик прав. Он вкрадчиво посмотрел на причетника и сказал: — Паи причетник, а ведь это правда. Наш большой колокол должен быть чуть больше.
Новость сразу же расползлась по деревне. Все только и говорили о том, что в Церовой нет самого большого колокола, у них только маленький — погребальный— колоколец и два средних: один побольше, другой поменьше. И как же так вышло, что до сих пор никто не замечал этого? В ближайшее же пожертвование на серебряный поднос падали одни пятикронные — лишь бы колоколило как положено однажды священник, причетник и синдик, прослышав, что в Трепчпне живет знатный» прославленный колокольник, отправились туда и нашли его: звали его, кажется, Ранко, и хоть, может, это и не очень звонкое имя, по он умел придать ему звук, и звон, и тон, и даже величавость, потому что был мастер — все вокруг него звенело, гремело и под ним, а над головой словно ангелы ему пели,—-так вот этот самый Ранко. всем мастерам мастер, отлил, изготовил им колокол, точнее, колокол— превосходный по виду и звуку, какому широко окрест равного не было.
— А как же они его поднимут? — беспокоились церовчане.
— Это их дело. На то и мастера, чтобы знать свое дело.
— Скоро >же! Наверняка готовят полиспаст.
— Полиспаст? Вот оно что! А я-то думал, примени г лебедку.
— И лебедкой можно. Но машина есть машина. Гульдай сказал, что заместо лебедки используют полиспаст.
— Чего тут удивляться. Это же колокол!
— И у скажу я вам, ребята, такой большой колокол и скопшу разбудит.
— Уж тебя-то точно разбудит. А что, разве это не дело? Для того-то и купили колокол, чтобы тебя разбудить.
— Хоть бы его повесили!
И вправду применили машину, полиспаст, и даже не . один, среди них, возможно, была и какая-нибудь лебедка — умникам на удивление! Вся деревня тянула, тянула, пожалуй, так тянуть и не требовалось, а когда колокол подняли, мастер Гульдаи — ибо он тут всем заправлял и все проверял — махнул рукой и сказал: — Стоп! С этим колоколом не надо спешить! Имро, Якуб, Ондро, поживей что-нибудь под пего подложите! — А как подложили, мастер поднес руку ко рту и закричал вниз, где загорелые и небритые крестьяне держали канаты полиспастов: — Стоп! Хватит! Ослабить! Можете малость ослабить! Ослабить, ребята! Можете чуть ослабить! Еще! Еще! Еще сантиметр! Готово!
— Как готово? — удивились ребята.—Что это они опять выдумали? Почему сразу не повесили?
Мастер снова приложил к губам руку и закричал: — Помощники наверх!
— Помощники наверх! Помощники наверх! — передавался приказ вниз.
Все помощники плотиков взбежали.
Мастер двинулся им навстречу: — Слушайте, ребята! Мне нужен.
Вызвались все. Мастер пересчитал.— Неужто вас и вправду двенадцати? Вы, ребята, не серчайте, но я не такой уж дурак, каким кажусь. Я знаю отлично, что истинный шикула на дороге не валяется. Попробуем еще раз! Я сосчитаю до двух, а вы подымете руку, но вызваться может лить ТОТ, у кого и впрямь варит — на это раз все будет в силе, хочу шикулу за сметку наградить! Внимание! Раз, два!
Руки опять поднялись, на этот раз было их: меньше. Двое не вызвались. Один из них был неулыбчивый, пожалуй даже слишком, глаза запавшие, а когда мастер посмотрел на него, он и вовсе их опустил. У другого глаза были такие же, но глядел он Люцифером и к тому же скалил большие кривые зубы.
— Почему вы не подняли руку? — спроси, мастер.
— Я хотел только помочь,— ответил первый.
— Я тоже хотел помочь,— ответил второй,— но думал, что будет веселей. Я люблю веселую работу. На оброк мне плевать.
Мастер улыбнулся одному и другому, ему казалось, что оба удивительно походят друг на друга, даже могли бы сойти за одного. «Ей-ей, возьму-ка их обоих, по крайней мере будет у меня и посол и осел, может, людям дурак-то как раз и понравится!/) — Возьму вас обоих, вместе и составите одного. Шикула — вольно! Остальным — разойдись!
Это означало, что, кроме посла и осла, все могут уйти.
Через несколько минут с колокольни спускаются и посол и осел.— Надо поднять на колокольню восемь литров вина,— объявляют они.— Ровно в двенадцать увидите повешенного.
Церовчане гадают: — Какого повешенного? Зачем ему вино? Что они еще придумали?
— Опять какое-нибудь богохульство? — сердится священник.— Никакого повешенного не будет!
Но посол обучен как надо. Он растолковывает священнику, что это стародавний обычай, а обычаи надо уважать. Мастер сказал, что, чем больше у народа обычаев, тем больше он чувствует себя народом, обычай сплачивает, сближает людей.
— Как же! Уже и повешенные народу понадобились! Повешенный людей будет сплачивать!
— Пан священник,— не уступает посол,— ведь это всего лишь обычай!
— Дурной обычай! Довольно' Ух ты, паршивец! Еще поучать меня вздумал! Ни слова больше.
Осел агитирует деревенских: — Послушайте, люди добрые, обычай не обычай, а вино гоните, во всяком случае, потеха будет. Ребятам выпить охота. Восемь литров. Разве это много? На худой конец кто-нибудь из ребят наложит в штаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
1 Старший овчар (словац.).
2 Словацкий народный деревянный духовой инструмент.
В воздухе грохнуло, а над дорогой заблестела валашка Грайноги» К В одной книжке какая-то старушка сломала ногу, в другой все время падал снег. Конечно, много такого не прочтешь. И дети мешают, и работа гнетет, да и потом, мы-то знаем, кой у кого только и есть что один календарь. Откроет календарь и запишет: «Отелилась у нас та серединная корова». Или: «Биденко погиб под Липов-цом». Или: «Одолжил я мотыгу, а не знаю кому».
Какого черта! Ну мы и разболтались! Счастье еще, что нас не занимает исторический роман. Наша задача — познакомить читателя немного с плотничеством, а по возможности и с другими ремеслами. Впрочем, и писательство может быть кой для кого ремеслом. Болтали же мы о разных ремеслах и профессиях, почему бы нам теперь не потолковать и о писателях? Военное ремесло тоже иным по душе, а потому вспомянем, и солдат. Конечно, вокруг каждой профессии вертится немало самоучек, подсобных рабочих, энтузиастов; однако мы воздаем должное профессионалам. Правда, высказываться о писателях или солдатах по призванию как о ремесленниках — это несколько вульгарно, неуважительно. Оттого дли этих и тому подобных профессий мы пользуемся термином: искусство. Это выражс-ние очень расхожее. Каждый день мы слышим о военном, литературном, музыкальном, спортивном, художественном, актерском, парикмахерском и бог знает еще о каком искусстве. Парикмахер есть брадобрей — иными словами, ремесленник, который ловок нас остричь, обрить, умыть и забрать последнее. Некоторые предпочитают даже говорить «обрить» вместо «обобрать догола». Тупейный художник — это художественно чувствующий брадобрей, который может на любой дурной голове сотворить чудо, художественное произведение, нам это хорошо знакомо. Охотник... ну кем же может быть охотник? У нас охотников-профессионалов наперечет, но зато энтузиастов, самоучек — о-го-го! А вот браконьер — это что? Самоучка? Энтузиаст — не энтузиаст, ученый — не ученый, оруженосец, опасный турист? Нет, охотника и браконьера впутывать сюда не станем! Что, если они бациллоносители? Неужто нам и без того мало замечательных ремесел и профессий? Например, портной, жандарм, ветеринар, кожевенник, часовщик, дорожный мастер
1 Соратник легендарного словацкого разбойника Яношика, защитника бедных и угнетенных.
и прочие. Вспомним и научную стезю! Превосходно! Конечно, мы имеем в виду какое-нибудь обществоведение или искусствоведение, что-то такое неточпое или не совсем точное; нас занимает некая яркая, пестрая наука; возьмем взаймы у естественных наук краски, и — раз-два — мы уже знаем толк в пауках общественных и художественных: кое-что закрасим, кое-что приукрасим, перекрасим или разукрасим.
А главное в искусствоведении — это «ведение» о том, как при необходимости из пестрой науки сделать науку строгую, конкретную, основательную, стало быть точную и, что еще важнее, понятную и «веду» и «неведу». Но мы-то знаем, что ведение — это то же, что весть, а где весть, там и новее п>7 и вот мы уже в искусстве. Повесть — это как бы некая побочная весть, своего рода прпблудок! Трудно даже поверить, как искусство с наукой связано. По мы же сказали: все взаимосвязано! О повести можно было бы го-ворить и говорить. Очень известна, например, повесть горизонтальная, называемая в народе зановедкой. Затем — вертикальная, или погруженная вглубь, в просторечии имепу-емая исповедкой. Не менее известна повесть solidus1, то есть позолоченная. Собственно, речь здесь идет о вертикальной повести хвалебпого жанра, идейно бедной, но зато очень желанной. И составители хрестоматий очень любя solidus. Учителя предпочитают soldo 2. Вместо выражения soldo некоторые теоретики используют термин «микроповесть».
Теперь надо поговорить и о романе. Кое-кто утверждает, что роман — всею лишь расширенная повесть или же весть, иными словами, трансвесть, какой-то расшалившийся приблудок. Конечно, об этом можно и по-другому сказать. Одни француз, ученый и философ, говорил, что искусство есть квасок, в котором собираются новые, пробуждающиеся правды прежде, чем какое-либо «ведение» сумеет ассимилировать их и точнее выразить. В этом что-то есть. Только как' же прочие ученые смотрят па это? Эге, говорят они, уже и искусство — закваска! Закваска — это мы, это можно научно доказать. Знаете, лучше не доказывайте, возьмите себе закваску и этого приблудка. Ведь закваски тоже разные. Бывает, прислушаетесь, и ни черта не бродит!
1 Золотая римская монета (лат.).
2 Итальянская мелкая монета.
Там-сям малость прихватит, лезет точно из волшебного горшка, а попробуете — каша! Настоящее искусство—это сопка, вулкан, раскаленная лава, взрыв энергии: тут даже не успеваешь ставить и отставлять формочки. Однако наибольшего почтения заслуживает Kriegsknns, искусство малых и немалых, крупных и самых крупных форм, норм, униформ, искусство искусств, которое, если вздумает, проглотит и весть и повесть. Вот это закваска! Ведение о военно-художественных формах, то бишь операциях, называется стратегией. Под словом «операция» мы понимаем полимузыкально-театральное действо. Как правило, речь идет об инструментированной цикличной композиции на более или менее обширной .местности, куда сгоняются и художники и нехудожники. Очень красивые звуковые и изобразительно-кинетические эффекты способна создавать авиация. Если создатели, а также дирижер или дирижеры используют при реализации композиции все, чем они располагают, мы говорим, что налицо Totaleinsatz 2. В партитуре, однако, чаще пишется итальянский термин: tut-ti3- Канонада—это музыкальная композиция для одной, но чаще для нескольких артиллерийских батарей; она можег зазвучать как в начале, так и в середине операции или же звучит непрерывно. Если ее сопровождает пение, крик или плач, мы говорим, что это кантата. Мины, падающие среди обезумевших: солдат или среди гражданского населения, называются кукушки. Если какая-нибудь упадет на шоссе, то это сизоворонка. Если в садик — то агавы. GeneraI-pauza: подготовка к следующему удару. Allegro barbaro: быстрое взятие города или местечка. Сватовство: вступление танков в город. Capriceio: веселая пальба из пехотных орудий. Responsoria: короткие пулеметные очереди. Мирабель: проливной стальной дождь. Солдатеска: веселый военный танец. Лндулка: Аничка. Солдатеска с Апдулкой: веселый военный танец с Аппчкой. Буффонада: переход через минное поле. Маршалпаста: штыковой бои один на один на болотной топи.
Пожалуй, этого хватит. О солдатах мы знаем уже достаточно. Черт подери, и как мы до них добрались? Начали говорить о Гульдапах, и вдруг вон аж где. Теперь вы XOIH
1 Искусство войны (нем.).
2 Тотальная мобилизация (нем.).
ц Все голоса и инорумецты оркестра сразу (тол). Перекличка священника в католическом богослужении.
бы видите, что получается, когда у писателя никудышная закваска. Она только лепится, тянется; только все пальцы замараны. А я уж было испугался, что от маршалпасты или от гусаржира. Знаете, что такое гусаржир?! Да?! Ну вот, именно это я и имел в виду. Л я-то испугался, что мне придется объяснять, что такое гусаржирный бурлеск. Ведь его, этого самого бурлеска, иной раз во как человеку недостает. Бывает, вы раздумываете: что это со мной?! И вдруг осеняет: бог мой, да ведь мне бурлеска недостает. Идете в театр, а в антракте актер подходит к занавесу, чуточку его отодвигает, выглядывает в зрительный зал и хохочет, хохочет, того и гляди за живот схватится: оказывается, настоящий-то бурлеск сидит в зрительном зале. Досадуя, вы идете домой. На следующий день вы еще больше не в духе. И актер не в духе, но, как только выходит из дому, снова хохочет: опять, мол, встретил бурлеск! Весь день хохочет. А вечером говорит себе; всюду весело, только у нас в театре с этим бурлеском что-то не ладится. II вы дома скажете: чихал я на все! И на бурлеск. Ведь мне и без него хорошо.
Только как быть, если в горле что-то застряло? То опускается, а то туда сюда, ни взад ни вперед, знай себе перекатывается. Пробую откашляться — не помогает. Пробую еще раз — опять не помогает. А пробую в десятый раз — даже смешно делается. Рассмеюсь —-и вдруг как выскочит! Так это и впрямь смех? Я смеюсь, ругаюсь, чертыхаюсь, кашляю, а у меня все еще полно горло. Что делать? Как быть? Если что-то долго-предолго торчит в горле, начинаешь злиться. Позлишься, позлишься, а потом скажешь себе: чего злиться? У меня оно в горле, а может, и в легких и в желудке. Скребет, ну и пусть скребет. Надо выдержать. Стою у окна, смотрю на дорогу,' по которой ходят люди, иной раз улыбаюсь, но осторожно, чтобы горло попусту не раздражать. Потом опять сажусь: пишу, пишу, пишу и осторожно улыбаюсь.
А вот и колокольня! Видите ее? Правда, она еще не готова, но при желании можно увидеть ее. Вон на ней уже и кровля высится, ее еще ставят, но она уже видна. Видна издали, издали видны и Гульдаиы.
Ловкие ребята! Смелый народ!
Вся конструкция кровли прочно крепится в кладке башни, крепится на достаточную глубину, поскольку башня, известно, открыта ветрам, бурям, ураганам и грозам, но всегда должна стоять крепко-накрепко: чтоб ни износу, ни перекосу. Полицы лежат на пяте башни на системе обвязочных, соединительных и поперечных балок, все стропильные ноги оседланы мауэрлатом, он своим чередом крепится переводинами, положенными по диагонали. Вверху стропила упираются в шпиль, который поддерживает четверка распорок, а распорки пазами входят в обвязочные брусы. Шпиль проходит через два верхних яруса, а к нему прикреплен стальной трос, разветвляющийся внизу, и каждое его плечо привинчено сверху к угольному стропилу; концы стальных плеч продолжены и выгнуты крюками, которые при ремонте могут служить для навешивания лестниц и веревок. Внутреннее пространство башни должно быть свободным и открытым для доступа по лестницам снизу вверх, так как иной раз требуется заглянуть и наверх; кто не боится сквозняка, несомненно, когда-нибудь сюда и поднимется, если не для чего-то особенного, то хотя бы из любопытства. О, мне-то известно, люди боятся не колокольни, а сквозняка, боятся смотрового окна. Ау! Вы меня видите? А я вас вижу. Ведь смотровое окно для того и сделано, чтобы в колокольне было достаточно светло и сквозило — сквозняк ослабляет напор ветра. Ау, дурачок! Ну, чего ты так боишься смотрового окна?
Но глядите, глядите! Опять что-то происходит. Плотники прекратили работу, решили посоветоваться — пришло время навесить самый большой колокол, а с ним всегда бывают затруднения. Первое возникло еще два года назад, когда кто-то в приходе обронил: — Пан священник, а мне кажется, что большой колокол у нас маловат.
Причетника даже подбросило: — Как так маловат? Это же самый большой.
— Самый большой! Для кого самый большой, а по мне, так маленький. Хотите не хотите, а это не самый большой колокол.
— Пан священник,— вмешался в разговор синдик,— думается, наш большой колокол и не велик и не мал. В самом деле, это не самый большой, а всего лишь средний.
А вы что на это скажете?
Священник подумал и решил, что синдик прав. Он вкрадчиво посмотрел на причетника и сказал: — Паи причетник, а ведь это правда. Наш большой колокол должен быть чуть больше.
Новость сразу же расползлась по деревне. Все только и говорили о том, что в Церовой нет самого большого колокола, у них только маленький — погребальный— колоколец и два средних: один побольше, другой поменьше. И как же так вышло, что до сих пор никто не замечал этого? В ближайшее же пожертвование на серебряный поднос падали одни пятикронные — лишь бы колоколило как положено однажды священник, причетник и синдик, прослышав, что в Трепчпне живет знатный» прославленный колокольник, отправились туда и нашли его: звали его, кажется, Ранко, и хоть, может, это и не очень звонкое имя, по он умел придать ему звук, и звон, и тон, и даже величавость, потому что был мастер — все вокруг него звенело, гремело и под ним, а над головой словно ангелы ему пели,—-так вот этот самый Ранко. всем мастерам мастер, отлил, изготовил им колокол, точнее, колокол— превосходный по виду и звуку, какому широко окрест равного не было.
— А как же они его поднимут? — беспокоились церовчане.
— Это их дело. На то и мастера, чтобы знать свое дело.
— Скоро >же! Наверняка готовят полиспаст.
— Полиспаст? Вот оно что! А я-то думал, примени г лебедку.
— И лебедкой можно. Но машина есть машина. Гульдай сказал, что заместо лебедки используют полиспаст.
— Чего тут удивляться. Это же колокол!
— И у скажу я вам, ребята, такой большой колокол и скопшу разбудит.
— Уж тебя-то точно разбудит. А что, разве это не дело? Для того-то и купили колокол, чтобы тебя разбудить.
— Хоть бы его повесили!
И вправду применили машину, полиспаст, и даже не . один, среди них, возможно, была и какая-нибудь лебедка — умникам на удивление! Вся деревня тянула, тянула, пожалуй, так тянуть и не требовалось, а когда колокол подняли, мастер Гульдаи — ибо он тут всем заправлял и все проверял — махнул рукой и сказал: — Стоп! С этим колоколом не надо спешить! Имро, Якуб, Ондро, поживей что-нибудь под пего подложите! — А как подложили, мастер поднес руку ко рту и закричал вниз, где загорелые и небритые крестьяне держали канаты полиспастов: — Стоп! Хватит! Ослабить! Можете малость ослабить! Ослабить, ребята! Можете чуть ослабить! Еще! Еще! Еще сантиметр! Готово!
— Как готово? — удивились ребята.—Что это они опять выдумали? Почему сразу не повесили?
Мастер снова приложил к губам руку и закричал: — Помощники наверх!
— Помощники наверх! Помощники наверх! — передавался приказ вниз.
Все помощники плотиков взбежали.
Мастер двинулся им навстречу: — Слушайте, ребята! Мне нужен.
Вызвались все. Мастер пересчитал.— Неужто вас и вправду двенадцати? Вы, ребята, не серчайте, но я не такой уж дурак, каким кажусь. Я знаю отлично, что истинный шикула на дороге не валяется. Попробуем еще раз! Я сосчитаю до двух, а вы подымете руку, но вызваться может лить ТОТ, у кого и впрямь варит — на это раз все будет в силе, хочу шикулу за сметку наградить! Внимание! Раз, два!
Руки опять поднялись, на этот раз было их: меньше. Двое не вызвались. Один из них был неулыбчивый, пожалуй даже слишком, глаза запавшие, а когда мастер посмотрел на него, он и вовсе их опустил. У другого глаза были такие же, но глядел он Люцифером и к тому же скалил большие кривые зубы.
— Почему вы не подняли руку? — спроси, мастер.
— Я хотел только помочь,— ответил первый.
— Я тоже хотел помочь,— ответил второй,— но думал, что будет веселей. Я люблю веселую работу. На оброк мне плевать.
Мастер улыбнулся одному и другому, ему казалось, что оба удивительно походят друг на друга, даже могли бы сойти за одного. «Ей-ей, возьму-ка их обоих, по крайней мере будет у меня и посол и осел, может, людям дурак-то как раз и понравится!/) — Возьму вас обоих, вместе и составите одного. Шикула — вольно! Остальным — разойдись!
Это означало, что, кроме посла и осла, все могут уйти.
Через несколько минут с колокольни спускаются и посол и осел.— Надо поднять на колокольню восемь литров вина,— объявляют они.— Ровно в двенадцать увидите повешенного.
Церовчане гадают: — Какого повешенного? Зачем ему вино? Что они еще придумали?
— Опять какое-нибудь богохульство? — сердится священник.— Никакого повешенного не будет!
Но посол обучен как надо. Он растолковывает священнику, что это стародавний обычай, а обычаи надо уважать. Мастер сказал, что, чем больше у народа обычаев, тем больше он чувствует себя народом, обычай сплачивает, сближает людей.
— Как же! Уже и повешенные народу понадобились! Повешенный людей будет сплачивать!
— Пан священник,— не уступает посол,— ведь это всего лишь обычай!
— Дурной обычай! Довольно' Ух ты, паршивец! Еще поучать меня вздумал! Ни слова больше.
Осел агитирует деревенских: — Послушайте, люди добрые, обычай не обычай, а вино гоните, во всяком случае, потеха будет. Ребятам выпить охота. Восемь литров. Разве это много? На худой конец кто-нибудь из ребят наложит в штаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75