.. Ввиду сложившегося положения в Словакию направляются части немецкой армии...»
Люди слушали, затаив дыхание, потом стали спрашивать друг друга: — Слышали? Вы слышали? Немцы пришли. Что эго значит?
— Что значит? Пришли устраивать Schutz Пришли шуцовать. Освобождать нас от партизан.
— От каких? Разве они до сих пор о них не знали? Ведь партизаны тут давно. Всюду партизаны.
— Как всюду? Я их не видал. Ни одного не видал.
— А ты на меня погляди! Как следует погляди! Может, я и есть партизан.
— Ну я бы и сам легко справился. Для таких партизан немцы нам не нужны. Ей-ей, этот немецкий шуц интересует меня.
— И меня, и меня.
— Всем бы только шуцовать! Уж больно этот немецкий шуц интересует меня. Ребята, да ведь они на нас идут. Это нас пришли они утюжить и изводить.
— Сдрейфил? Чего тебе их бояться? Они и до сих пор были здесь. И каждый думает, что сапоги и фуражка — это уже все, что главнее его уже и нет никого. Ну и пусть себе маршируют, коли нравится. Чихал я на них, я их совсем не боюсь.
Защита, оборона (нем.).
— Я знал, что так будет. Это за ту миссию и за того генерала, которого два месяца назад кокнули на востоке, и за ту военную автоколонну.
— Какую автоколонну?
— За те машины с бензином, что сгорели вместе с солдатами. Нужно нам это было, да?
— Почему НАМ? Ведь это русские сделали. Русские с ними воюют. А что, по-твоему, они должны были пропустить колонну в Россию или на Украину, чтобы немцы у них еще больше деревень подпалили?
— Но это было па нашей территории. И наши, говорят, помогали русским. Там и паши были.
— Русины.
— Русины и словаки. Может, они вовсе не знали, что зам бензин был. Ну и пекло же, наверно, там было, люди добрые!
— Ну было. Ясное дело, было. Иному и взглянуть на такое страшно.
— Смелость нужна тут, смелость нужна.
— Смелость нужна, точно!
— Какая такая смело? Кинул спичку, и вся недолга.
— Гм, бы я па тебя посмотреть.
— А хоть и две спички!
— Взрывчатку. Там наверняка была взрывчатка. Либо зажигательная бутылка. Кто-то кинул ее.
— Может, оно и так!
— Именно так, а иначе ничего не сделаешь.
— Как это не сделаешь?!
— Ужас что было! Ошище до самого неба. Все полыхало и взрывалось. Бензин шипел, горел, хлестал во все стороны.
—- Так, именно так. Значит, был человек, нашелся для такого дела человек. Ох и зол был на них, верно...
— Ясное дело, зол, без злости тут не обойдешься. .А что же дальше?
— Вот и я говорю, вот и говорю. Дальше-то что? О таком огне, о таком-то полыме забыть нельзя. Божья кара, огнь кромешный, содом и гоморра! Все сгорело дотла, все сгорело. Пепла по осталось. Милые мои, пепла и то не осталось. А от людей, от немцев,— ни следа. Все сгорело. Какие жуткие взрывы! На востоке все это слышали. Бензин взрывался, пламя полыхало аж до самого неба. Вин}
пальбы и то слыхать не было. А мужики, выходит, партизаны эти — среди них, говорят, и дети были, мальчишки,— носились вокруг огня да кричали, жуть какая-то. Ужас, люди добрые, ужас!
— А ведь они могли там и задохнуться. Все там могли задохнуться, испечься.
— Даже ума решиться, ей-ей, даже спятить могли, ей-ей! Ужас, ужас, ужас! Небо заполыхало. Уж кто-нибудь там наверняка ополоумел, ошалел, творилось что-то страшное, все дотла сгорело, дотла сгорело. Ни одного немца в живых не осталось. Все сгорело, пепла не осталось. Люди добрые, ведь это даже слушать было невмоготу, не для моих ушей это, а теперь слова из глотки не лезут, просто ужас какой-то, от них и пепла не осталось, слышите, люди, пепла не осталось, \т горстки пыли, ни пылинки. Господи Иисусе, люди добрые, язык у меня отнялся, прямо язык отнялся, ни слушать, ни сказать не могу, слов нету.
— Привыкнешь. Немцы тебя еще многому научат. Будет по крайней мере у тебя хорошая школа.
— Господи боже мой, вы только подумайте, люди! Только подумайте! И подумать об этом страшно. Такое в башку не вмещается, в башку не вмещается, язык отнялся, язык отнялся...
— Кто от черта наберется, тот и до черта доберется!
Итак, пришли немцы, немецкая армия! Все говорят, что мы их позвали, говорят, позвало их братиславское правительство, чтобы они навели у нас порядок, ибо сами мы порядок навести не умеем.
Что сказать на это? Что об этом думать?
Увидим то, что видно будет. Увидим, каков он, этот порядок.
Немцы наводить порядок умеют, опыт у них богатый, сколько раз они уже наводили порядок и дома, и за границей. И нас уже подучили, и нам кое-что присоветовали, да вот теперь хотят поучить нас еще лучше, обстоятельнее, оттого и пришли — явить нам свой немецкий порядок.
Что ж, братцы, приготовимся встретить немецкий порядок!
В Околичное они пока не заявились, но люди уже цепенеют от страха, гадают, что будет, как будет. У всех поджилки трясутся, немцы, говорят, теперь лютые —- еще бы не лютые! — говорят, страшно им — еще бы не страшно! — лютые они и страшно им, потому что их отовсюду гонят в шею.
Мужики ворчат, кто в одиночку, кто сбившись в кучку, прикидывают, прикидывают, как бы обхитрить немцев и как бы защититься от них.
— Я, ей-же-ей, ума не приложу, что будем делать,— говорит один.
— А ну как сюда к нам? — спрашивает другой.— Целый год свинью откармливаю, а теперь, кот да ее путем откормил, немцу ее отдавать? У меня свой рот, свои дети. А у кого рот, тому есть надо. А ежели за едой меня в задницу пну г, то эдак я могу и аппетит потерять.
— Так я им и позволю себя пинать! — храбрится третий.
— Думаешь, тебя спрашивать будут? С нами в два счета расправятся. Долбанут тебя — и очухаться не успеешь. С востока на них жмут, с запада вытуривают, а тут еще румыны и другие народы начинают. Только мы с ними остались, в одной ловушке сидим: вы, мол, наши крестники, у нас, мол, самостоятельность, вот и слушайтесь крестного отца — ну надо нам все это было? Твою мать... и немецкую и словацкую! Все подохнем, увидите!
Поскольку вести из Братиславы и Банска-Бистрипы были напрочь противоположны, некоторые не знали, куда податься, чью сторону держать, с кем. Вот бы наведаться в Бистрицу! Узнать бы сперва, как там дела обстоят! Нелишне было бы заглянуть и в Турец, заскочить в Мариш или Микулаш; побывать и тут и там, потолковать с людьми их, как они смотрят на вещ». С тех-то гор, наверное, дальше видно, оттуда можно и осмотреться — оттуда, наверно, и южан видать, хотя кто знает! Хорошо бы во всем самим убедиться!
Конечно, приход немецкого войска никого не обрадовал, всех взбудоражил, но речь шла не только о немцах, сразу надо было решить множество вопросов. Что будет с нами? Что будет со Словакией? Речь шла о вещах, над которыми ломали голову люди и поумнее, чем какой-нибудь мужичок из Околичного, речь шла о многих и многих вопросах, решение которых откладывалось со дня на день, а тут решать надо было быстро и быстро же действовать. Историки и авторы исторических романов, как правило, избегают этих вопросов или касаются их весьма поверх постно, боится, верно, что и долгие годы спустя кое-что могло бы дурно запахнуть. Только ведь дурной запашок разносится обычно на подошвах. Вот оттого-то мы охотно и сбрасываем свои крпцы *, мы стыдимся их, да, да, и нередко предпочитаем стоять босыми, босыми в истории и перед историей, вечными дурнями — и перед венграми, и перед чехами, и перед другими народами, у которых есть своя гордость, а мы порой не решаемся сознаться даже в собственном смраде.
В Околичном не было тогда героев. Жили там всего лишь обыкновенные землепашцы да несколько ремесленников, и они не очень-то задумывались о геройстве. Возможно, им хотелось только выполнить долг и вести себя, как положено, но большинство из них даже не знали, что такое долг. Да и почему именно им надо было знать? Ссорилось правительство, не ладили между собой и те, что были в новом правительстве и стремились управлять дальнейшим ходом событий; не удивительно, что и крестьяне делились мнениями и спорили друг с другом, каждый умничал на свой лад и соответственно этому и решал. Двое сразу ушли в партизаны, просто исчезли из Околичного — ведь в Околичном не было партизан. Остальные раздумывали. Ждали, что будет дальше. Прислушивались к любой весточке, правдивой или ложной, а им счету не было: что-то доходило из Братиславы, что-то из Банско-Бистрицы — откуда только не доносились слухи! Один был в соседней деревне и там что-то слышал, другой уверял, что был в Трнаве и собственными глазами видел там марширующих немцев,— и все это выглядело вполне достоверным. Кое-что и сами присочиняли — тогда каждому хо: тел ось быть умнее других.
Некоторые уверяли, что в Бистрицу перебежала часть брагиславского правительства, что будто даже все правительство хотело повернуть против немцев и что об этом уже велись переговоры с русскими, по кто-то выдал все Гитлеру, и тог сразу же послал к нам свои армии.
Одна крестьянка из Церовой пришла в Околичное и рассказала, что немцы, мол, схватили президента, сцапали его, когда он выходил из своего дворца, а теперь держат его в каком-то большом немецком помещении, где ему даже есть не дают.
1 Словацкая национальная кожаная обувь типа чувяков.
— В этом большом немецком доме,— говорила женщина,— есть такое маленькое оконце, а как ушли немцы обедать, пан президент отворил оконце и заговорил с двумя мужиками, которые во дворе яму копали, и сказал, что не даст себя сломить и что нам тоже надо держаться, так как русские уже идут к нам па помощь и, выходит, страшиться теперь нечего. Сталин папа президента заверил, что ни одна христианская душа не пострадает. Когда он говорил о христианах, он имел в виду и лютеран и католиков, хотя с этими лютеранами не все ладно. У них нет даже девы Марин в костеле! Но лютеране языком зря не треплют, держатся дружно, небось не такие дураки, как католики. И мой олух с каждым готов сцепиться. Я прямо не знаю, с чего эти католики, набожные люди, так поглупели. Все же Сталин помощь нам обещал. Сперва, конечно, даже разговаривав не хотел. Спросил пана президента: «А до сих пор ты где был?» — «Где был? Сам знаешь небось, где я был. Не мог же я предать Рим, когда вокруг меня столько католиков». А тот ему и говорит: «Ну и ступай себе в Рим, пусть они тебе помогают». Только потом за нас какоп-го лютеранин вступился. Нет, лютеране не дураки. Нам бы поучиться у них.
А в Омпитале, говорят,— это тоже дошло до Околичного — восстал из земли святой Ленгарт и спросил: — Что же вы, словаки-омпитальцы, сидите сложа руки?
— А что нам делать? Мы ничего не знаем. Мы всего лишь омпитальцы. Пахари и виноградари.
— Омпитальцы, да вы что, слепые? Ничего не видите? Люди гибнут, а вы ничего не знаете? Не знаете, кому помогать должны?
— Мы друг другу всегда помогаем. И раньше помогали. Юрай Фандли был тут настоятелем, может, он и родом отсюда, правда/ пока это еще точно не установлено, мы из-за этого долгие-долгие годы с частовцами спорим, потому как они ремесленники и большие господа. Идут они к себе в Частую, а никогда не скажут: идем в деревню! Всегда только: идем в городок! И Фаидли хотят присвоить себе, чтоб хотя бы из-за этого люди признали, что у них — городок. Ведь они там друг другу выкают. Тут жил еще и Палкович, а кто такой Налкович, каждому известно. У нас много Палковичей. Я, к примеру, тоже Палкович. Зовут )
меня Палкович. Мы друг друга уважаем и друг друху помогаем, потому что у пас много знамени!ых предков, они дурному нас не научили.
— Омпитальцы, но сейчас речь идет о народе! Сейчас речь о народе и о его чести! Речь и о других народах!
— И мы народ. Мы всегда были народом, а понадобится, в обиду себя не дадим. Уж как-нибудь дома спасемся и отобьемся.
И святой Ленгарт опечалился. Опечалился и ушел.
Был там еще мужичок из Штефановой, так тот после его ухода сказал: — Вовсе это не святой Ленгарт, а партизан. Русский партизан. На шапке у него была звездочка.
Со стороны Частой бежал человек. Ночью остановился в Дубовой и стал стучать кому-то в окно: — Вставайте! Слышите? Проснитесь, вставайте! Некогда толковать с вами, живо вставайте и ведите меня на Бабу
— И это разговор называется, да?!
— Некогда лясы точить! Быстро одевайтесь и отведите меня на Бабу, не то рассержусь.
Кто бы это мог быть? Опять же партизан.
Через Яблоницу бежал другой человек. Дело было днем, и он спешил в Сеницу, но не хотел в этом открыться и потому спрашивал дорогу на Брадло: — Скажите, пожалуйста, я правильно иду на Брадло?!
— Правильно, правильно. Вот идите на Сеппцу, а там за пей будет и Брадло.
Л потом спросили его: — А зачем туда идете? О такую-то пору на Брадло не ходят.
— А я вот иду на Брадло,— ответил человек.— Иду на Брадло. Я еще весной решил, что в начале осени схожу туда, а теперь вот иду.
И яблоничане улыбались.— Так идите, значит. Идите в Сеницу. Оно, конечно, еще не совсем начало осени, да это уж ваше дело. Если хотите попасть на Брадло, ступайте в Сеницу, а оттуда до Брадло рукой подать!
1 Гора в Западной Словакии, так же как и Брадло.
А в Околичном Карчимарчик ходил по деревне и убеж-дал людей:—Слушайте, люди, надо идш, ничего не попишешь.
— Ага, глядите-ка на него! Что это с ним стряслось? Да что с тобой стрясЛось, ты же во как распекал нас, а теперь по-другому заговорил?
— Положение изменилось,— отвечал Карчимарчик.— Немцы уже здесь, все мы знаем, что это означает. В Центральной и Восточной Словакии дерутся. Там наши, надо помочь им. Положение изменилось, ладо идти.
Он заглянул к Фашуигу, по ют отказался: — Не серчай, Матуга, я не пойду. У меня характер не тот. Убить корову либо 1 слепка.—эю куда ни шло, но смотреть, как люди мрут, не могу. Не серчай, Матуит! Сходи к Кирино-вичу, авось его уговоришь.
Карчимарчик зашел и к Гульдаиам. Мастер был дома один. Имро с Вильмой пошли проведать Агнешку, утешить ее — события последних дней сильно напугали ее. Она ничего не знала о Штефане и тревожилась за пего. Несколько раз ходила на почту, думала дозвониться, по всякий раз ей говорили, что линия повреждена.
Мастер, правда, получил телефонный вызов, почтальон еще вчера принес его, и старый вмиг припустил па почту, но разговор получил только на второй день. Невестки сообщали ему, что Якуб и Оидрей ушли к партизанам. А до этого, говорили они, мужья их получили повестки, отбыли в армию, но и обжиться-то не успели в казарме, как начался переполох; командир, дескать на линейке прямо так и сказал солдатам: положение очень серьезное, вот-вот нагрянут немцы, захватят казарму, а потому разумней, не дожидаясь прихода чужих войск, разойтись и рассеяться. Кто хочет, может вернуться домой к семье, однако в таком случае пусть действует на свой страх и риск. Остальные же по двое, по трое, а то и большими группами пусть попытаются перейти к партизанам. Якуб с Оидреем выбрали этот путь. Одни их товарищ, из тех, что вместе с ними прибыл в казарму и вместе с ними обзаводился портянками и онучами, предпочел другое: он помчался домой, оповещая каждого встречного о том, что случилось в казарме, разгласил, одним словом, военную тайну, военный приказ — рассказал обо всем и Ондровой жене и Якубовой и )
передал от мужей им поклоны. Невестки, когда говорили с мастером, вздыхали и хлюпали в телефон, и он все хотел их утешить, но так и не успел — связь оборвали и больше не наладили.
Сейчас мастер с озабоченным видом ходил по горнице и раздумывал, делать. Сесть за стол и написать что-нибудь невесткам? Или отправиться к ним и заодно навестить того, кто принес эту новость? Может, он знает больше, чем мастер услышал по телефону. Или чуть обождать? Может, Якуб с Ондреем отзовутся. Только когда? Когда это будет? Когда они отзовутся!
Карчимарчику он обрадовался. И тут же выложил все в надежде, что приятель посоветует ему что-нибудь дельное.
Карчимарчик внимательно выслушал его, порасспросил о том о сем, а под конец робко сказал: — Гульдан, а ведь я пришел и тебя позвать с собой.
Гульдан удивился.— Позвать? А куда? Ты что, уже забыл, что твердил раньше?
— Нет, не забыл,— ответил Карчимарчик.
— Ты же ненавидишь войну. Твердил, что и слышать о ней не можешь. Ты еще намедни об этом кричал.
— Забудь!
— Как так забыть? Небось не о пустяках речь. Два моих сына уже ушли, где они — неизвестно. Захоти я разыскать их, так не знал бы даже, в какую сторону податься.
— Зачем тебе их искать? — спросил Карчимарчик.
— Зачем?! У них жены, дети,—ответил Гульдан.— Час назад, когда я стоял у телефона, я просто не знал, что и сказать снохам. У тебя пет семьи, тебе легче о таких вещах рассуждать. Да и боюсь я, что все это одни шатания. Вряд ли добром это кончится.
— Если мы все будем вот так бояться, добром, конечно, не кончится.
— Ну вот видишь? Мы и то уже не совсем понимаем друг друга. А ведь еще недавно отлично столковывались. Теперь, когда дело приняло такой крутой оборот, и мы думать начинаем по-разному.
— Может, тебе кажется, что я изменился,— сказал Карчимарчик.— Это не так. В главном я не изменился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Люди слушали, затаив дыхание, потом стали спрашивать друг друга: — Слышали? Вы слышали? Немцы пришли. Что эго значит?
— Что значит? Пришли устраивать Schutz Пришли шуцовать. Освобождать нас от партизан.
— От каких? Разве они до сих пор о них не знали? Ведь партизаны тут давно. Всюду партизаны.
— Как всюду? Я их не видал. Ни одного не видал.
— А ты на меня погляди! Как следует погляди! Может, я и есть партизан.
— Ну я бы и сам легко справился. Для таких партизан немцы нам не нужны. Ей-ей, этот немецкий шуц интересует меня.
— И меня, и меня.
— Всем бы только шуцовать! Уж больно этот немецкий шуц интересует меня. Ребята, да ведь они на нас идут. Это нас пришли они утюжить и изводить.
— Сдрейфил? Чего тебе их бояться? Они и до сих пор были здесь. И каждый думает, что сапоги и фуражка — это уже все, что главнее его уже и нет никого. Ну и пусть себе маршируют, коли нравится. Чихал я на них, я их совсем не боюсь.
Защита, оборона (нем.).
— Я знал, что так будет. Это за ту миссию и за того генерала, которого два месяца назад кокнули на востоке, и за ту военную автоколонну.
— Какую автоколонну?
— За те машины с бензином, что сгорели вместе с солдатами. Нужно нам это было, да?
— Почему НАМ? Ведь это русские сделали. Русские с ними воюют. А что, по-твоему, они должны были пропустить колонну в Россию или на Украину, чтобы немцы у них еще больше деревень подпалили?
— Но это было па нашей территории. И наши, говорят, помогали русским. Там и паши были.
— Русины.
— Русины и словаки. Может, они вовсе не знали, что зам бензин был. Ну и пекло же, наверно, там было, люди добрые!
— Ну было. Ясное дело, было. Иному и взглянуть на такое страшно.
— Смелость нужна тут, смелость нужна.
— Смелость нужна, точно!
— Какая такая смело? Кинул спичку, и вся недолга.
— Гм, бы я па тебя посмотреть.
— А хоть и две спички!
— Взрывчатку. Там наверняка была взрывчатка. Либо зажигательная бутылка. Кто-то кинул ее.
— Может, оно и так!
— Именно так, а иначе ничего не сделаешь.
— Как это не сделаешь?!
— Ужас что было! Ошище до самого неба. Все полыхало и взрывалось. Бензин шипел, горел, хлестал во все стороны.
—- Так, именно так. Значит, был человек, нашелся для такого дела человек. Ох и зол был на них, верно...
— Ясное дело, зол, без злости тут не обойдешься. .А что же дальше?
— Вот и я говорю, вот и говорю. Дальше-то что? О таком огне, о таком-то полыме забыть нельзя. Божья кара, огнь кромешный, содом и гоморра! Все сгорело дотла, все сгорело. Пепла по осталось. Милые мои, пепла и то не осталось. А от людей, от немцев,— ни следа. Все сгорело. Какие жуткие взрывы! На востоке все это слышали. Бензин взрывался, пламя полыхало аж до самого неба. Вин}
пальбы и то слыхать не было. А мужики, выходит, партизаны эти — среди них, говорят, и дети были, мальчишки,— носились вокруг огня да кричали, жуть какая-то. Ужас, люди добрые, ужас!
— А ведь они могли там и задохнуться. Все там могли задохнуться, испечься.
— Даже ума решиться, ей-ей, даже спятить могли, ей-ей! Ужас, ужас, ужас! Небо заполыхало. Уж кто-нибудь там наверняка ополоумел, ошалел, творилось что-то страшное, все дотла сгорело, дотла сгорело. Ни одного немца в живых не осталось. Все сгорело, пепла не осталось. Люди добрые, ведь это даже слушать было невмоготу, не для моих ушей это, а теперь слова из глотки не лезут, просто ужас какой-то, от них и пепла не осталось, слышите, люди, пепла не осталось, \т горстки пыли, ни пылинки. Господи Иисусе, люди добрые, язык у меня отнялся, прямо язык отнялся, ни слушать, ни сказать не могу, слов нету.
— Привыкнешь. Немцы тебя еще многому научат. Будет по крайней мере у тебя хорошая школа.
— Господи боже мой, вы только подумайте, люди! Только подумайте! И подумать об этом страшно. Такое в башку не вмещается, в башку не вмещается, язык отнялся, язык отнялся...
— Кто от черта наберется, тот и до черта доберется!
Итак, пришли немцы, немецкая армия! Все говорят, что мы их позвали, говорят, позвало их братиславское правительство, чтобы они навели у нас порядок, ибо сами мы порядок навести не умеем.
Что сказать на это? Что об этом думать?
Увидим то, что видно будет. Увидим, каков он, этот порядок.
Немцы наводить порядок умеют, опыт у них богатый, сколько раз они уже наводили порядок и дома, и за границей. И нас уже подучили, и нам кое-что присоветовали, да вот теперь хотят поучить нас еще лучше, обстоятельнее, оттого и пришли — явить нам свой немецкий порядок.
Что ж, братцы, приготовимся встретить немецкий порядок!
В Околичное они пока не заявились, но люди уже цепенеют от страха, гадают, что будет, как будет. У всех поджилки трясутся, немцы, говорят, теперь лютые —- еще бы не лютые! — говорят, страшно им — еще бы не страшно! — лютые они и страшно им, потому что их отовсюду гонят в шею.
Мужики ворчат, кто в одиночку, кто сбившись в кучку, прикидывают, прикидывают, как бы обхитрить немцев и как бы защититься от них.
— Я, ей-же-ей, ума не приложу, что будем делать,— говорит один.
— А ну как сюда к нам? — спрашивает другой.— Целый год свинью откармливаю, а теперь, кот да ее путем откормил, немцу ее отдавать? У меня свой рот, свои дети. А у кого рот, тому есть надо. А ежели за едой меня в задницу пну г, то эдак я могу и аппетит потерять.
— Так я им и позволю себя пинать! — храбрится третий.
— Думаешь, тебя спрашивать будут? С нами в два счета расправятся. Долбанут тебя — и очухаться не успеешь. С востока на них жмут, с запада вытуривают, а тут еще румыны и другие народы начинают. Только мы с ними остались, в одной ловушке сидим: вы, мол, наши крестники, у нас, мол, самостоятельность, вот и слушайтесь крестного отца — ну надо нам все это было? Твою мать... и немецкую и словацкую! Все подохнем, увидите!
Поскольку вести из Братиславы и Банска-Бистрипы были напрочь противоположны, некоторые не знали, куда податься, чью сторону держать, с кем. Вот бы наведаться в Бистрицу! Узнать бы сперва, как там дела обстоят! Нелишне было бы заглянуть и в Турец, заскочить в Мариш или Микулаш; побывать и тут и там, потолковать с людьми их, как они смотрят на вещ». С тех-то гор, наверное, дальше видно, оттуда можно и осмотреться — оттуда, наверно, и южан видать, хотя кто знает! Хорошо бы во всем самим убедиться!
Конечно, приход немецкого войска никого не обрадовал, всех взбудоражил, но речь шла не только о немцах, сразу надо было решить множество вопросов. Что будет с нами? Что будет со Словакией? Речь шла о вещах, над которыми ломали голову люди и поумнее, чем какой-нибудь мужичок из Околичного, речь шла о многих и многих вопросах, решение которых откладывалось со дня на день, а тут решать надо было быстро и быстро же действовать. Историки и авторы исторических романов, как правило, избегают этих вопросов или касаются их весьма поверх постно, боится, верно, что и долгие годы спустя кое-что могло бы дурно запахнуть. Только ведь дурной запашок разносится обычно на подошвах. Вот оттого-то мы охотно и сбрасываем свои крпцы *, мы стыдимся их, да, да, и нередко предпочитаем стоять босыми, босыми в истории и перед историей, вечными дурнями — и перед венграми, и перед чехами, и перед другими народами, у которых есть своя гордость, а мы порой не решаемся сознаться даже в собственном смраде.
В Околичном не было тогда героев. Жили там всего лишь обыкновенные землепашцы да несколько ремесленников, и они не очень-то задумывались о геройстве. Возможно, им хотелось только выполнить долг и вести себя, как положено, но большинство из них даже не знали, что такое долг. Да и почему именно им надо было знать? Ссорилось правительство, не ладили между собой и те, что были в новом правительстве и стремились управлять дальнейшим ходом событий; не удивительно, что и крестьяне делились мнениями и спорили друг с другом, каждый умничал на свой лад и соответственно этому и решал. Двое сразу ушли в партизаны, просто исчезли из Околичного — ведь в Околичном не было партизан. Остальные раздумывали. Ждали, что будет дальше. Прислушивались к любой весточке, правдивой или ложной, а им счету не было: что-то доходило из Братиславы, что-то из Банско-Бистрицы — откуда только не доносились слухи! Один был в соседней деревне и там что-то слышал, другой уверял, что был в Трнаве и собственными глазами видел там марширующих немцев,— и все это выглядело вполне достоверным. Кое-что и сами присочиняли — тогда каждому хо: тел ось быть умнее других.
Некоторые уверяли, что в Бистрицу перебежала часть брагиславского правительства, что будто даже все правительство хотело повернуть против немцев и что об этом уже велись переговоры с русскими, по кто-то выдал все Гитлеру, и тог сразу же послал к нам свои армии.
Одна крестьянка из Церовой пришла в Околичное и рассказала, что немцы, мол, схватили президента, сцапали его, когда он выходил из своего дворца, а теперь держат его в каком-то большом немецком помещении, где ему даже есть не дают.
1 Словацкая национальная кожаная обувь типа чувяков.
— В этом большом немецком доме,— говорила женщина,— есть такое маленькое оконце, а как ушли немцы обедать, пан президент отворил оконце и заговорил с двумя мужиками, которые во дворе яму копали, и сказал, что не даст себя сломить и что нам тоже надо держаться, так как русские уже идут к нам па помощь и, выходит, страшиться теперь нечего. Сталин папа президента заверил, что ни одна христианская душа не пострадает. Когда он говорил о христианах, он имел в виду и лютеран и католиков, хотя с этими лютеранами не все ладно. У них нет даже девы Марин в костеле! Но лютеране языком зря не треплют, держатся дружно, небось не такие дураки, как католики. И мой олух с каждым готов сцепиться. Я прямо не знаю, с чего эти католики, набожные люди, так поглупели. Все же Сталин помощь нам обещал. Сперва, конечно, даже разговаривав не хотел. Спросил пана президента: «А до сих пор ты где был?» — «Где был? Сам знаешь небось, где я был. Не мог же я предать Рим, когда вокруг меня столько католиков». А тот ему и говорит: «Ну и ступай себе в Рим, пусть они тебе помогают». Только потом за нас какоп-го лютеранин вступился. Нет, лютеране не дураки. Нам бы поучиться у них.
А в Омпитале, говорят,— это тоже дошло до Околичного — восстал из земли святой Ленгарт и спросил: — Что же вы, словаки-омпитальцы, сидите сложа руки?
— А что нам делать? Мы ничего не знаем. Мы всего лишь омпитальцы. Пахари и виноградари.
— Омпитальцы, да вы что, слепые? Ничего не видите? Люди гибнут, а вы ничего не знаете? Не знаете, кому помогать должны?
— Мы друг другу всегда помогаем. И раньше помогали. Юрай Фандли был тут настоятелем, может, он и родом отсюда, правда/ пока это еще точно не установлено, мы из-за этого долгие-долгие годы с частовцами спорим, потому как они ремесленники и большие господа. Идут они к себе в Частую, а никогда не скажут: идем в деревню! Всегда только: идем в городок! И Фаидли хотят присвоить себе, чтоб хотя бы из-за этого люди признали, что у них — городок. Ведь они там друг другу выкают. Тут жил еще и Палкович, а кто такой Налкович, каждому известно. У нас много Палковичей. Я, к примеру, тоже Палкович. Зовут )
меня Палкович. Мы друг друга уважаем и друг друху помогаем, потому что у пас много знамени!ых предков, они дурному нас не научили.
— Омпитальцы, но сейчас речь идет о народе! Сейчас речь о народе и о его чести! Речь и о других народах!
— И мы народ. Мы всегда были народом, а понадобится, в обиду себя не дадим. Уж как-нибудь дома спасемся и отобьемся.
И святой Ленгарт опечалился. Опечалился и ушел.
Был там еще мужичок из Штефановой, так тот после его ухода сказал: — Вовсе это не святой Ленгарт, а партизан. Русский партизан. На шапке у него была звездочка.
Со стороны Частой бежал человек. Ночью остановился в Дубовой и стал стучать кому-то в окно: — Вставайте! Слышите? Проснитесь, вставайте! Некогда толковать с вами, живо вставайте и ведите меня на Бабу
— И это разговор называется, да?!
— Некогда лясы точить! Быстро одевайтесь и отведите меня на Бабу, не то рассержусь.
Кто бы это мог быть? Опять же партизан.
Через Яблоницу бежал другой человек. Дело было днем, и он спешил в Сеницу, но не хотел в этом открыться и потому спрашивал дорогу на Брадло: — Скажите, пожалуйста, я правильно иду на Брадло?!
— Правильно, правильно. Вот идите на Сеппцу, а там за пей будет и Брадло.
Л потом спросили его: — А зачем туда идете? О такую-то пору на Брадло не ходят.
— А я вот иду на Брадло,— ответил человек.— Иду на Брадло. Я еще весной решил, что в начале осени схожу туда, а теперь вот иду.
И яблоничане улыбались.— Так идите, значит. Идите в Сеницу. Оно, конечно, еще не совсем начало осени, да это уж ваше дело. Если хотите попасть на Брадло, ступайте в Сеницу, а оттуда до Брадло рукой подать!
1 Гора в Западной Словакии, так же как и Брадло.
А в Околичном Карчимарчик ходил по деревне и убеж-дал людей:—Слушайте, люди, надо идш, ничего не попишешь.
— Ага, глядите-ка на него! Что это с ним стряслось? Да что с тобой стрясЛось, ты же во как распекал нас, а теперь по-другому заговорил?
— Положение изменилось,— отвечал Карчимарчик.— Немцы уже здесь, все мы знаем, что это означает. В Центральной и Восточной Словакии дерутся. Там наши, надо помочь им. Положение изменилось, ладо идти.
Он заглянул к Фашуигу, по ют отказался: — Не серчай, Матуга, я не пойду. У меня характер не тот. Убить корову либо 1 слепка.—эю куда ни шло, но смотреть, как люди мрут, не могу. Не серчай, Матуит! Сходи к Кирино-вичу, авось его уговоришь.
Карчимарчик зашел и к Гульдаиам. Мастер был дома один. Имро с Вильмой пошли проведать Агнешку, утешить ее — события последних дней сильно напугали ее. Она ничего не знала о Штефане и тревожилась за пего. Несколько раз ходила на почту, думала дозвониться, по всякий раз ей говорили, что линия повреждена.
Мастер, правда, получил телефонный вызов, почтальон еще вчера принес его, и старый вмиг припустил па почту, но разговор получил только на второй день. Невестки сообщали ему, что Якуб и Оидрей ушли к партизанам. А до этого, говорили они, мужья их получили повестки, отбыли в армию, но и обжиться-то не успели в казарме, как начался переполох; командир, дескать на линейке прямо так и сказал солдатам: положение очень серьезное, вот-вот нагрянут немцы, захватят казарму, а потому разумней, не дожидаясь прихода чужих войск, разойтись и рассеяться. Кто хочет, может вернуться домой к семье, однако в таком случае пусть действует на свой страх и риск. Остальные же по двое, по трое, а то и большими группами пусть попытаются перейти к партизанам. Якуб с Оидреем выбрали этот путь. Одни их товарищ, из тех, что вместе с ними прибыл в казарму и вместе с ними обзаводился портянками и онучами, предпочел другое: он помчался домой, оповещая каждого встречного о том, что случилось в казарме, разгласил, одним словом, военную тайну, военный приказ — рассказал обо всем и Ондровой жене и Якубовой и )
передал от мужей им поклоны. Невестки, когда говорили с мастером, вздыхали и хлюпали в телефон, и он все хотел их утешить, но так и не успел — связь оборвали и больше не наладили.
Сейчас мастер с озабоченным видом ходил по горнице и раздумывал, делать. Сесть за стол и написать что-нибудь невесткам? Или отправиться к ним и заодно навестить того, кто принес эту новость? Может, он знает больше, чем мастер услышал по телефону. Или чуть обождать? Может, Якуб с Ондреем отзовутся. Только когда? Когда это будет? Когда они отзовутся!
Карчимарчику он обрадовался. И тут же выложил все в надежде, что приятель посоветует ему что-нибудь дельное.
Карчимарчик внимательно выслушал его, порасспросил о том о сем, а под конец робко сказал: — Гульдан, а ведь я пришел и тебя позвать с собой.
Гульдан удивился.— Позвать? А куда? Ты что, уже забыл, что твердил раньше?
— Нет, не забыл,— ответил Карчимарчик.
— Ты же ненавидишь войну. Твердил, что и слышать о ней не можешь. Ты еще намедни об этом кричал.
— Забудь!
— Как так забыть? Небось не о пустяках речь. Два моих сына уже ушли, где они — неизвестно. Захоти я разыскать их, так не знал бы даже, в какую сторону податься.
— Зачем тебе их искать? — спросил Карчимарчик.
— Зачем?! У них жены, дети,—ответил Гульдан.— Час назад, когда я стоял у телефона, я просто не знал, что и сказать снохам. У тебя пет семьи, тебе легче о таких вещах рассуждать. Да и боюсь я, что все это одни шатания. Вряд ли добром это кончится.
— Если мы все будем вот так бояться, добром, конечно, не кончится.
— Ну вот видишь? Мы и то уже не совсем понимаем друг друга. А ведь еще недавно отлично столковывались. Теперь, когда дело приняло такой крутой оборот, и мы думать начинаем по-разному.
— Может, тебе кажется, что я изменился,— сказал Карчимарчик.— Это не так. В главном я не изменился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75