Вблизи было отчётливо видно, что моторы и камеры хобота исправны, просто его основательно заклинило.
Манипуляторы «Рэмбо» принялись за работу. Он оттаскивал обломки, пока не дошёл до косо торчащего камня, который внедрился глубоко в осадок, прижав хобот к выступу скалы. Клешни манипулятора двигались взад и вперёд, пытаясь расшатать обломок. Но он засел прочно.
– Автомат не справится, – решил Борман. – Он не может развить достаточный импульс.
– А если пилоты просто дёрнут хобот вверх? – предложил Борман.
Ван Маартен покачал головой:
– Слишком рискованно. Рукав может порваться.
Они попытали счастья, тараня камень роботом под разными углами. К полуночи стало ясно, что машине не справиться. Между тем очищенная поверхность террасы снова начала покрываться червями, прибывавшими со всех сторон из темноты.
– Это мне совсем не нравится, – рычал Борман. – Как раз сейчас, когда и так всё нестабильно. Надо думать, как высвободить рукав, иначе я не вижу ничего хорошего.
Фрост наморщил лоб. И потом сказал:
– Хорошо. Тогда я посмотрю. Причём лично.
Борман вопросительно взглянул на него.
– Ну, если «Рэмбо» не может, вниз отправлюсь я. Венец творенья, как-никак. Четыреста метров? Найдётся на борту подходящий костюмчик?
– Ты хочешь спуститься вниз? – вскричал Борман.
– А что? – Фрост потянулся, хрустнув суставами. – Чем я тебе не нравлюсь?
15 августа
«Независимость», Гренландское море
Кроув использовала ответ Ирр как повод послать в глубину второе, более сложное сообщение. Оно содержало информацию о человеческой расе, об её эволюции и культуре. Вандербильт был не очень доволен таким самораскрытием, но Кроув втолковала ему, что терять им нечего: Ирр уже и так почти выиграли войну.
– У нас только один шанс, – сказала она. – Мы должны внушить им, что заслуживаем права на существование, а для этого надо как можно больше рассказать им о нас. Может быть, они над этим просто не задумывались.
Оливейра, Йохансон и Рубин забились в лабораторию. Они пытались довести желе в танке до деления или до полной диффузии. То и дело связывались с Уивер и Эневеком. Уивер наделила своих виртуальных Ирр искусственной ДНК и встроила феромонное сигнализирующее вещество. И схема работала. Теоретически они тем самым доказывали, что одноклеточные используют для слияния запах, но в практическом эксперименте желе отказывалось от всякого сотрудничества. Существо – точнее, сумма существ, – превращалось в широкую лепёшку и оседало на дно танка.
Делавэр и Грейвольф тем временем изучали съёмки, сделанные дельфинами, но на них не было ничего особенного, кроме корпуса «Независимости», единичных рыб да других дельфинов, которые взаимно снимали друг друга. Они проводили всё время попеременно то в CIC, то на нижней палубе, где Росковиц и Браунинг всё ещё возились с ремонтом «Дипфлайта».
Ли знала, что даже лучшим людям временами грозит опасность пробуксовки мысли или её распыления, если их не вырывать из работы и не отвлекать на что-нибудь другое. Она навела справки о прогнозе погоды и удостоверилась, что до следующего утра ожидается тишь да гладь.
Она пригласила к себе Эневека, и выяснилось, что он очень мало осведомлён о кухне Крайнего Севера. Тогда она переложила ответственность на Пика, которому впервые за всю его военную карьеру пришлось хлопотать о еде.
Пик провёл несколько телефонных переговоров. Два вертолёта стартовали в сторону гренландского побережья. К вечеру он доложил Ли, что шеф-повар приглашает всех на вечеринку в 21:00. Вертолёты вернулись, неся на борту всё необходимое для устройства гренландского ужина. На взлётной палубе разместили столы, стулья и буфет, притащили музыкальный центр, а вокруг площадки установили теплоизлучатели, чтобы оттеснить холод.
На кухне царило столпотворение. Ли славилась умением осуществлять необычные идеи, причём в кратчайшие сроки. Оленина жарилась на сковородах и томилась в горшках. Настрогали мактаак – хрустящую шкурку нарвала, из тюленьего филе приготовили суп, сварили яйца гагары, напекли пресных лепёшек. Филе лосося поджарили с приправами, мороженое мясо моржа превратили в карпаччо, наготовили горы риса. Пик слепо положился на советы гренландских знатоков. И лишь одно блюдо показалось ему подозрительным: фаршированные овощами сырые кишки моржа. От него решено было отказаться.
В рубке и машинном отделении остался только дежурный персонал. В CIC тоже. Все остальные обязаны были явиться на взлётную палубу в 21:00: команда, учёные и военные. И хотя днём помещения судна казались пустынными, на палубе собралась целая толпа народу. Сто шестьдесят человек на входе получали безалкогольный коктейль, рассаживались или размещались у столиков, пока не открылся буфет, и постепенно начинали общаться.
Это была странная вечеринка – стальной высотный дом «острова» за спиной, а вокруг, насколько хватало глаз – вид пустынного моря. Туман рассеялся, собравшись на горизонте в сюрреальные облачные горы, между которыми время от времени проглядывало низко зависшее солнце. Воздух был обжигающе холодный и прозрачный, и над морем простиралось тёмно-синее небо.
Некоторое время все старательно обходили тему, которая свела их на этом судне вместе. Приятно было болтать о другом. В то же время было что-то принуждённое в этих попытках держаться так, будто они встретились здесь случайно, как на каком-нибудь вернисаже. Незадолго до полуночи, в начинающихся сумерках хрупкая ширма, отделявшая их от главной темы, рухнула. К этому времени многие перешли на «ты». Свечи на столиках, защищённые от ветра, развили мощную гравитацию. Люди собирались группами вокруг шаманов науки, ища у них утешения, которого те не могли дать.
– А если серьёзно, – сказал командир «Независимости» Бьюкенен, обращаясь к Кроув, – неужто вы действительно верите в разум одноклеточных?
– А почему нет? – спросила Кроув.
– Ну, я вас умоляю. Ведь мы говорим о разумной жизни, верно?
– Вроде бы так.
– Значит… – Бьюкенен подыскивал слова. – Я не жду, что они похожи на нас, но уж наверняка они сложнее одноклеточных. Говорят, шимпанзе очень умные, киты и дельфины тоже, но все они обладают приличными размерами и большим мозгом. Муравьи, как мы уже знаем, слишком малы, чтобы продемонстрировать настоящий интеллект. А как же это может работать у одноклеточных?
– Вы всё валите в одну кучу, капитан. По-вашему, работать может только то, что вам удобно.
– Не понимаю, что вы имеете в виду.
– Она имеет в виду, – сказал Пик, – что раз уж человеку приходится уступать своё первенство, то хотя бы достойному противнику – большому, красивому, мускулистому.
Бьюкенен ударил ладонями по столу:
– Я просто не верю, что примитивные организмы смогут соперничать с человеком в интеллекте. Ничего не выйдет! Человек – это прогрессивное существо…
– Прогрессивное? – Кроув помотала головой. – Разве эволюция – это прогресс?
Бьюкенен выглядел затравленным.
– Хорошо, давайте посмотрим, – сказала Кроув. – Эволюция – это борьба за существование, выживание сильнейшего, если придерживаться Дарвина. Она сопряжена с борьбой либо против других живых существ, либо против природных катаклизмов. Развитие идёт путём естественного отбора. Но разве это автоматически ведёт к более высокой организации? И разве более высокая организация – прогресс?
– Я не очень осведомлён в эволюции, – сказал Пик. – Мне представляется так, что большинство живых существ в ходе природной истории становятся всё крупнее и сложнее. По крайней мере, человеческая раса. На мой взгляд, это прогресс.
– Неправильно. Мы видим лишь маленький исторический отрезок, внутри которого действительно идёт эксперимент с усложнением, но кто нам скажет, что этот эксперимент не заведёт нас в эволюционный тупик? То, что мы рассматриваем себя как высшую точку природной эволюции, – это наша завышенная самооценка. Вы все знаете, как выглядит эволюционное древо – с верхушкой и побочными ветвями. Итак, Сэл, если вы представите себе такое древо, то где вы видите на нём человечество? На верхушке или в виде боковой ветви?
– Без сомнения, верхушка основного ствола.
– Так я и думала. Это соответствует человеческому образу видения. Если многие ветви семейства животных расходятся в разные стороны и одна ветвь выживает, в то время как другие отмирают, то мы склоняемся к тому, чтобы объявить выжившую ветвь основным стволом. Но почему? Только потому, что она – пока – выжила? Но вдруг мы видим лишь незначительную побочную линию, которая случайно протянула дольше остальных. Мы, люди, – единственный уцелевший побег некогда пышного эволюционного куста. Остальные побеги засохли. Мы поскрёбыши эксперимента по имени Homo. Homo australopithecus: вымер. Homo habilis: вымер. Homo sapiens neanderthalensis: вымер. Homo sapiens sapiens: пока цел. Пока что мы завоевали господство на планете, но будьте осторожны! Парвеню эволюции не должны путать господство с превосходством и долгосрочным выживанием. Мы можем исчезнуть гораздо быстрее, чем нам хотелось бы.
– Может быть, вы и правы, – сказал Пик. – Но не упускайте из виду один решающий момент. Эта выжившая ветвь – единственный вид, обладающий высокоразвитым сознанием.
– Согласна. Но только давайте рассматривать это развитие на фоне общей панорамы природы. 80 процентов всех многоклеточных достигли гораздо большего эволюционного успеха, чем человек, совершенно избежав этой кажущейся тенденции к усложнению нервной организации. Наше оснащение духом и сознанием является прогрессом только с нашей субъективной точки зрения. А экосистеме Земли это причудливое, неправдоподобное краевое явление – человек – до сих пор принесло только одно: кучу неприятностей.
– Я по-прежнему убеждён, что за всем этим кроется человеческий умысел, – говорил в это время Вандербильт за соседним столом. – Но хорошо, я готов изменить убеждения. Если это не человеческий умысел, мы должны провести разведывательную работу среди Ирр. Мы эту отвратительную слизь будем держать под наблюдением ЦРУ до тех пор, пока не узнаем, что они думают и что планируют.
Он стоял с Делавэр и Эневеком в окружении военных и членов экипажа.
– Забудьте об этом, – сказала Делавэр. – У вашего ЦРУ кишка тонка.
– Фи, детка! – засмеялся Вандербильт. – Немного терпения – и мы проникнем в любой череп. Даже если он принадлежит поганому одноклеточному. Всё это лишь вопрос времени.
– Нет, вопрос объективности, – сказал Эневек. – А это предполагает, что вы в состоянии взять на себя роль объективного наблюдателя.
– Это мы можем. На то мы и разумные и цивилизованные люди.
– Будьте хоть каким разумным, Джек, вы не можете воспринимать природу объективно.
– Грубо говоря, вы так же субъективны и несвободны, как и животное, – довершила Делавэр.
– Какое животное вы имеете в виду? – захихикал Вандербильт. – Моржа?
Эневек засмеялся:
– Я серьёзно, Джек. Мы всё ещё гораздо ближе к природе, чем нам кажется.
– Я – нет. Я вырос в большом городе. Никогда не жил на природе. И мой отец тоже.
– Это не играет роли, – сказала Делавэр. – Возьмём для примера змей. С одной стороны, их боятся, а с другой – почитают. Или акул: существует бесчисленное множество божеств в виде акул. Эта эмоциональная связь человека с другими формами жизни – врождённая, возможно, даже генетически заложенная.
– Вы говорите о народах, живущих среди дикой природы. А я говорю о человеке большого города.
– О’кей. – Эневек ненадолго задумался. – Вот есть у вас какие-нибудь фобии?
– Ну, не то чтобы фобия… – начал Вандербильт.
– Ну, омерзение?
– Да.
– Перед чем?
– Тут я не особенно оригинален. Скорее, я как все. Терпеть не могу пауков.
– Почему?
– Потому что… – Вандербильт пожал плечами. – Они такие противные, разве нет?
– Нет, дело не в этом. Главное в фобиях нашего цивилизованного мира – это указание на опасность, которая нам грозила задолго до того, как мы стали жить в городах. Мы боимся грозы, боимся отвесных скал, проливного дождя, непрозрачной воды, боимся змей, собак и пауков. Почему мы не боимся электрического кабеля, револьвера, складного ножа, автомобиля, взрывоопасных веществ и розетки, ведь это всё гораздо опаснее пауков? Потому что в нашем мозгу высечено на скрижалях: бойся ползучих объектов и многоногих существ.
– Человеческий мозг развился в природном окружении, а не в машинном, – сказала Делавэр. – Наша духовная эволюция длилась два миллиона лет в теснейшем контакте с природой. Может быть, правила выживания внедрены в нас генетически, ведь цивилизация занимает лишь крошечную долю нашей общей эволюционной истории. Неужто вы правда думаете, что если ваш отец и дед жили исключительно в городе, то вся архаичная информация в вашем мозгу стёрлась? Почему мы боимся крошечных, ползающих в траве насекомых? Почему у вас отвращение к паукам? Потому что человечество выжило в эволюционной истории благодаря этому отвращению и страху: человек реже попадал в опасность и мог произвести больше потомства. Вот и всё. Я права, Джек?
Вандербильт перевёл взгляд на Эневека:
– И какое это имеет отношение к Ирр?
– Они, может, похожи на пауков, – ответил Эневек. – Фу, гадость! Так что не рассказывайте нам сказки о своей объективности. До тех пор, пока мы питаем отвращение к Ирр, к этому студню, к этим одноклеточным, мы ничего не узнаем о способе их мышления. Мы будем только стараться уничтожить этих чужеродных, чтобы по ночам они не заползали в наши пещеры и не крали наших детей.
Немного в сторонке в темноте стоял Йохансон и пытался в деталях вспомнить минувшую ночь. И тут к нему подошла Ли, протягивая бокал красного вина.
– А я думал, у нас безалкогольная вечеринка, – удивился Йохансон.
– Так оно и есть. – Она чокнулась с ним. – Но не догматичная. Я принимаю во внимание предпочтения моих гостей.
Йохансон попробовал. Вино оказалось хорошим. Марочным.
– Что вы за человек, генерал? – спросил он.
– Зовите меня Джуд. Так меня зовут все, кто не обязан стоять передо мной навытяжку.
– Я не могу понять вас, Джуд.
– А в чём проблема?
– Я вам не доверяю.
Ли улыбнулась, забавляясь, и выпила.
– Это взаимно, Сигур. Что было с вами прошлой ночью? Вы пытались мне внушить, что якобы ничего не помните.
– Я совершенно ничего не помню.
– А что вы делали так поздно в ангаре?
– Вышел расслабиться.
– Но вы уже расслабились с Оливейра.
– Да, приходится время от времени, когда много работаешь.
– М-м. – Ли взглянула мимо него на море. – А вы помните, о чём с ней говорили?
– О работе.
– И больше ни о чём?
Йохансон посмотрел на неё:
– Что вы, собственно, хотите, Джуд?
– Хочу преодолеть этот кризис. А вы?
– Не знаю, одинаково ли мы это видим, – сказал Йохансон, немного помедлив. – А что останется, когда кризис минует?
– Наши ценности. Ценности нашего общества.
– Вы имеете в виду человеческое общество? Или американское?
Она повернула к нему голову. Голубые глаза на её красивом азиатском лице светились.
– А разве это не одно и то же?
Кроув вошла в раж, чувствуя поддержку Оливейра. Вокруг них собралась самая большая группа. Пик и Бьюкенен были в обороне, но если Пик становился всё задумчивее, то Бьюкенен уже кипел от гнева.
– Мы не убедительный результат некоего высшего развития природы, – говорила Кроув. – Человек – продукт случайности. С Землёй столкнулся огромный метеорит, и динозавры вымерли. Без этого события Землю населяли бы сегодня разумные завроиды или какие-нибудь другие разумные животные. Мы возникли из природной случайности, а не из закономерности. С тех пор как кембрийская эволюция создала первое многоклеточное, из миллионов мыслимых путей развития человек мог появиться только на одном.
– Но люди завоевали планету, – настаивал Бьюкенен. – Хотите вы этого или нет.
– Вы уверены? В настоящий момент ею владеют Ирр. Вернитесь в реальность, мы всего лишь маленькая группа из вида млекопитающих, и эту группу никак нельзя считать вершиной эволюции. Самые успешные млекопитающие – летучие мыши, крысы и антилопы. Мы не последний отрезок земной истории, мы не венец творения, а лишь его частица. Какое-то время может быть отмечено увеличением телесной и духовной сложности у одного из видов этой планеты, но в целом не просматривается никакой тенденции и уж тем более никакого прогресса. В целом жизнь не имеет вектора в направлении прогресса. Она привносит в экологическое пространство элемент сложности, но в то же время сохраняет и простые формы бактерий вот уже три миллиарда лет. У жизни нет причин желать какого-то улучшения.
– А как же согласовать то, что вы говорите, с планом Божественного творения? – спросил Бьюкенен почти с угрозой.
– Если Бог есть и если он разумный Бог, то он и устроил всё так, как я изобразила. И мы – вовсе не шедевр его мастерства, а лишь вариант, который выживет только в том случае, если осознает свою роль в качестве варианта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Манипуляторы «Рэмбо» принялись за работу. Он оттаскивал обломки, пока не дошёл до косо торчащего камня, который внедрился глубоко в осадок, прижав хобот к выступу скалы. Клешни манипулятора двигались взад и вперёд, пытаясь расшатать обломок. Но он засел прочно.
– Автомат не справится, – решил Борман. – Он не может развить достаточный импульс.
– А если пилоты просто дёрнут хобот вверх? – предложил Борман.
Ван Маартен покачал головой:
– Слишком рискованно. Рукав может порваться.
Они попытали счастья, тараня камень роботом под разными углами. К полуночи стало ясно, что машине не справиться. Между тем очищенная поверхность террасы снова начала покрываться червями, прибывавшими со всех сторон из темноты.
– Это мне совсем не нравится, – рычал Борман. – Как раз сейчас, когда и так всё нестабильно. Надо думать, как высвободить рукав, иначе я не вижу ничего хорошего.
Фрост наморщил лоб. И потом сказал:
– Хорошо. Тогда я посмотрю. Причём лично.
Борман вопросительно взглянул на него.
– Ну, если «Рэмбо» не может, вниз отправлюсь я. Венец творенья, как-никак. Четыреста метров? Найдётся на борту подходящий костюмчик?
– Ты хочешь спуститься вниз? – вскричал Борман.
– А что? – Фрост потянулся, хрустнув суставами. – Чем я тебе не нравлюсь?
15 августа
«Независимость», Гренландское море
Кроув использовала ответ Ирр как повод послать в глубину второе, более сложное сообщение. Оно содержало информацию о человеческой расе, об её эволюции и культуре. Вандербильт был не очень доволен таким самораскрытием, но Кроув втолковала ему, что терять им нечего: Ирр уже и так почти выиграли войну.
– У нас только один шанс, – сказала она. – Мы должны внушить им, что заслуживаем права на существование, а для этого надо как можно больше рассказать им о нас. Может быть, они над этим просто не задумывались.
Оливейра, Йохансон и Рубин забились в лабораторию. Они пытались довести желе в танке до деления или до полной диффузии. То и дело связывались с Уивер и Эневеком. Уивер наделила своих виртуальных Ирр искусственной ДНК и встроила феромонное сигнализирующее вещество. И схема работала. Теоретически они тем самым доказывали, что одноклеточные используют для слияния запах, но в практическом эксперименте желе отказывалось от всякого сотрудничества. Существо – точнее, сумма существ, – превращалось в широкую лепёшку и оседало на дно танка.
Делавэр и Грейвольф тем временем изучали съёмки, сделанные дельфинами, но на них не было ничего особенного, кроме корпуса «Независимости», единичных рыб да других дельфинов, которые взаимно снимали друг друга. Они проводили всё время попеременно то в CIC, то на нижней палубе, где Росковиц и Браунинг всё ещё возились с ремонтом «Дипфлайта».
Ли знала, что даже лучшим людям временами грозит опасность пробуксовки мысли или её распыления, если их не вырывать из работы и не отвлекать на что-нибудь другое. Она навела справки о прогнозе погоды и удостоверилась, что до следующего утра ожидается тишь да гладь.
Она пригласила к себе Эневека, и выяснилось, что он очень мало осведомлён о кухне Крайнего Севера. Тогда она переложила ответственность на Пика, которому впервые за всю его военную карьеру пришлось хлопотать о еде.
Пик провёл несколько телефонных переговоров. Два вертолёта стартовали в сторону гренландского побережья. К вечеру он доложил Ли, что шеф-повар приглашает всех на вечеринку в 21:00. Вертолёты вернулись, неся на борту всё необходимое для устройства гренландского ужина. На взлётной палубе разместили столы, стулья и буфет, притащили музыкальный центр, а вокруг площадки установили теплоизлучатели, чтобы оттеснить холод.
На кухне царило столпотворение. Ли славилась умением осуществлять необычные идеи, причём в кратчайшие сроки. Оленина жарилась на сковородах и томилась в горшках. Настрогали мактаак – хрустящую шкурку нарвала, из тюленьего филе приготовили суп, сварили яйца гагары, напекли пресных лепёшек. Филе лосося поджарили с приправами, мороженое мясо моржа превратили в карпаччо, наготовили горы риса. Пик слепо положился на советы гренландских знатоков. И лишь одно блюдо показалось ему подозрительным: фаршированные овощами сырые кишки моржа. От него решено было отказаться.
В рубке и машинном отделении остался только дежурный персонал. В CIC тоже. Все остальные обязаны были явиться на взлётную палубу в 21:00: команда, учёные и военные. И хотя днём помещения судна казались пустынными, на палубе собралась целая толпа народу. Сто шестьдесят человек на входе получали безалкогольный коктейль, рассаживались или размещались у столиков, пока не открылся буфет, и постепенно начинали общаться.
Это была странная вечеринка – стальной высотный дом «острова» за спиной, а вокруг, насколько хватало глаз – вид пустынного моря. Туман рассеялся, собравшись на горизонте в сюрреальные облачные горы, между которыми время от времени проглядывало низко зависшее солнце. Воздух был обжигающе холодный и прозрачный, и над морем простиралось тёмно-синее небо.
Некоторое время все старательно обходили тему, которая свела их на этом судне вместе. Приятно было болтать о другом. В то же время было что-то принуждённое в этих попытках держаться так, будто они встретились здесь случайно, как на каком-нибудь вернисаже. Незадолго до полуночи, в начинающихся сумерках хрупкая ширма, отделявшая их от главной темы, рухнула. К этому времени многие перешли на «ты». Свечи на столиках, защищённые от ветра, развили мощную гравитацию. Люди собирались группами вокруг шаманов науки, ища у них утешения, которого те не могли дать.
– А если серьёзно, – сказал командир «Независимости» Бьюкенен, обращаясь к Кроув, – неужто вы действительно верите в разум одноклеточных?
– А почему нет? – спросила Кроув.
– Ну, я вас умоляю. Ведь мы говорим о разумной жизни, верно?
– Вроде бы так.
– Значит… – Бьюкенен подыскивал слова. – Я не жду, что они похожи на нас, но уж наверняка они сложнее одноклеточных. Говорят, шимпанзе очень умные, киты и дельфины тоже, но все они обладают приличными размерами и большим мозгом. Муравьи, как мы уже знаем, слишком малы, чтобы продемонстрировать настоящий интеллект. А как же это может работать у одноклеточных?
– Вы всё валите в одну кучу, капитан. По-вашему, работать может только то, что вам удобно.
– Не понимаю, что вы имеете в виду.
– Она имеет в виду, – сказал Пик, – что раз уж человеку приходится уступать своё первенство, то хотя бы достойному противнику – большому, красивому, мускулистому.
Бьюкенен ударил ладонями по столу:
– Я просто не верю, что примитивные организмы смогут соперничать с человеком в интеллекте. Ничего не выйдет! Человек – это прогрессивное существо…
– Прогрессивное? – Кроув помотала головой. – Разве эволюция – это прогресс?
Бьюкенен выглядел затравленным.
– Хорошо, давайте посмотрим, – сказала Кроув. – Эволюция – это борьба за существование, выживание сильнейшего, если придерживаться Дарвина. Она сопряжена с борьбой либо против других живых существ, либо против природных катаклизмов. Развитие идёт путём естественного отбора. Но разве это автоматически ведёт к более высокой организации? И разве более высокая организация – прогресс?
– Я не очень осведомлён в эволюции, – сказал Пик. – Мне представляется так, что большинство живых существ в ходе природной истории становятся всё крупнее и сложнее. По крайней мере, человеческая раса. На мой взгляд, это прогресс.
– Неправильно. Мы видим лишь маленький исторический отрезок, внутри которого действительно идёт эксперимент с усложнением, но кто нам скажет, что этот эксперимент не заведёт нас в эволюционный тупик? То, что мы рассматриваем себя как высшую точку природной эволюции, – это наша завышенная самооценка. Вы все знаете, как выглядит эволюционное древо – с верхушкой и побочными ветвями. Итак, Сэл, если вы представите себе такое древо, то где вы видите на нём человечество? На верхушке или в виде боковой ветви?
– Без сомнения, верхушка основного ствола.
– Так я и думала. Это соответствует человеческому образу видения. Если многие ветви семейства животных расходятся в разные стороны и одна ветвь выживает, в то время как другие отмирают, то мы склоняемся к тому, чтобы объявить выжившую ветвь основным стволом. Но почему? Только потому, что она – пока – выжила? Но вдруг мы видим лишь незначительную побочную линию, которая случайно протянула дольше остальных. Мы, люди, – единственный уцелевший побег некогда пышного эволюционного куста. Остальные побеги засохли. Мы поскрёбыши эксперимента по имени Homo. Homo australopithecus: вымер. Homo habilis: вымер. Homo sapiens neanderthalensis: вымер. Homo sapiens sapiens: пока цел. Пока что мы завоевали господство на планете, но будьте осторожны! Парвеню эволюции не должны путать господство с превосходством и долгосрочным выживанием. Мы можем исчезнуть гораздо быстрее, чем нам хотелось бы.
– Может быть, вы и правы, – сказал Пик. – Но не упускайте из виду один решающий момент. Эта выжившая ветвь – единственный вид, обладающий высокоразвитым сознанием.
– Согласна. Но только давайте рассматривать это развитие на фоне общей панорамы природы. 80 процентов всех многоклеточных достигли гораздо большего эволюционного успеха, чем человек, совершенно избежав этой кажущейся тенденции к усложнению нервной организации. Наше оснащение духом и сознанием является прогрессом только с нашей субъективной точки зрения. А экосистеме Земли это причудливое, неправдоподобное краевое явление – человек – до сих пор принесло только одно: кучу неприятностей.
– Я по-прежнему убеждён, что за всем этим кроется человеческий умысел, – говорил в это время Вандербильт за соседним столом. – Но хорошо, я готов изменить убеждения. Если это не человеческий умысел, мы должны провести разведывательную работу среди Ирр. Мы эту отвратительную слизь будем держать под наблюдением ЦРУ до тех пор, пока не узнаем, что они думают и что планируют.
Он стоял с Делавэр и Эневеком в окружении военных и членов экипажа.
– Забудьте об этом, – сказала Делавэр. – У вашего ЦРУ кишка тонка.
– Фи, детка! – засмеялся Вандербильт. – Немного терпения – и мы проникнем в любой череп. Даже если он принадлежит поганому одноклеточному. Всё это лишь вопрос времени.
– Нет, вопрос объективности, – сказал Эневек. – А это предполагает, что вы в состоянии взять на себя роль объективного наблюдателя.
– Это мы можем. На то мы и разумные и цивилизованные люди.
– Будьте хоть каким разумным, Джек, вы не можете воспринимать природу объективно.
– Грубо говоря, вы так же субъективны и несвободны, как и животное, – довершила Делавэр.
– Какое животное вы имеете в виду? – захихикал Вандербильт. – Моржа?
Эневек засмеялся:
– Я серьёзно, Джек. Мы всё ещё гораздо ближе к природе, чем нам кажется.
– Я – нет. Я вырос в большом городе. Никогда не жил на природе. И мой отец тоже.
– Это не играет роли, – сказала Делавэр. – Возьмём для примера змей. С одной стороны, их боятся, а с другой – почитают. Или акул: существует бесчисленное множество божеств в виде акул. Эта эмоциональная связь человека с другими формами жизни – врождённая, возможно, даже генетически заложенная.
– Вы говорите о народах, живущих среди дикой природы. А я говорю о человеке большого города.
– О’кей. – Эневек ненадолго задумался. – Вот есть у вас какие-нибудь фобии?
– Ну, не то чтобы фобия… – начал Вандербильт.
– Ну, омерзение?
– Да.
– Перед чем?
– Тут я не особенно оригинален. Скорее, я как все. Терпеть не могу пауков.
– Почему?
– Потому что… – Вандербильт пожал плечами. – Они такие противные, разве нет?
– Нет, дело не в этом. Главное в фобиях нашего цивилизованного мира – это указание на опасность, которая нам грозила задолго до того, как мы стали жить в городах. Мы боимся грозы, боимся отвесных скал, проливного дождя, непрозрачной воды, боимся змей, собак и пауков. Почему мы не боимся электрического кабеля, револьвера, складного ножа, автомобиля, взрывоопасных веществ и розетки, ведь это всё гораздо опаснее пауков? Потому что в нашем мозгу высечено на скрижалях: бойся ползучих объектов и многоногих существ.
– Человеческий мозг развился в природном окружении, а не в машинном, – сказала Делавэр. – Наша духовная эволюция длилась два миллиона лет в теснейшем контакте с природой. Может быть, правила выживания внедрены в нас генетически, ведь цивилизация занимает лишь крошечную долю нашей общей эволюционной истории. Неужто вы правда думаете, что если ваш отец и дед жили исключительно в городе, то вся архаичная информация в вашем мозгу стёрлась? Почему мы боимся крошечных, ползающих в траве насекомых? Почему у вас отвращение к паукам? Потому что человечество выжило в эволюционной истории благодаря этому отвращению и страху: человек реже попадал в опасность и мог произвести больше потомства. Вот и всё. Я права, Джек?
Вандербильт перевёл взгляд на Эневека:
– И какое это имеет отношение к Ирр?
– Они, может, похожи на пауков, – ответил Эневек. – Фу, гадость! Так что не рассказывайте нам сказки о своей объективности. До тех пор, пока мы питаем отвращение к Ирр, к этому студню, к этим одноклеточным, мы ничего не узнаем о способе их мышления. Мы будем только стараться уничтожить этих чужеродных, чтобы по ночам они не заползали в наши пещеры и не крали наших детей.
Немного в сторонке в темноте стоял Йохансон и пытался в деталях вспомнить минувшую ночь. И тут к нему подошла Ли, протягивая бокал красного вина.
– А я думал, у нас безалкогольная вечеринка, – удивился Йохансон.
– Так оно и есть. – Она чокнулась с ним. – Но не догматичная. Я принимаю во внимание предпочтения моих гостей.
Йохансон попробовал. Вино оказалось хорошим. Марочным.
– Что вы за человек, генерал? – спросил он.
– Зовите меня Джуд. Так меня зовут все, кто не обязан стоять передо мной навытяжку.
– Я не могу понять вас, Джуд.
– А в чём проблема?
– Я вам не доверяю.
Ли улыбнулась, забавляясь, и выпила.
– Это взаимно, Сигур. Что было с вами прошлой ночью? Вы пытались мне внушить, что якобы ничего не помните.
– Я совершенно ничего не помню.
– А что вы делали так поздно в ангаре?
– Вышел расслабиться.
– Но вы уже расслабились с Оливейра.
– Да, приходится время от времени, когда много работаешь.
– М-м. – Ли взглянула мимо него на море. – А вы помните, о чём с ней говорили?
– О работе.
– И больше ни о чём?
Йохансон посмотрел на неё:
– Что вы, собственно, хотите, Джуд?
– Хочу преодолеть этот кризис. А вы?
– Не знаю, одинаково ли мы это видим, – сказал Йохансон, немного помедлив. – А что останется, когда кризис минует?
– Наши ценности. Ценности нашего общества.
– Вы имеете в виду человеческое общество? Или американское?
Она повернула к нему голову. Голубые глаза на её красивом азиатском лице светились.
– А разве это не одно и то же?
Кроув вошла в раж, чувствуя поддержку Оливейра. Вокруг них собралась самая большая группа. Пик и Бьюкенен были в обороне, но если Пик становился всё задумчивее, то Бьюкенен уже кипел от гнева.
– Мы не убедительный результат некоего высшего развития природы, – говорила Кроув. – Человек – продукт случайности. С Землёй столкнулся огромный метеорит, и динозавры вымерли. Без этого события Землю населяли бы сегодня разумные завроиды или какие-нибудь другие разумные животные. Мы возникли из природной случайности, а не из закономерности. С тех пор как кембрийская эволюция создала первое многоклеточное, из миллионов мыслимых путей развития человек мог появиться только на одном.
– Но люди завоевали планету, – настаивал Бьюкенен. – Хотите вы этого или нет.
– Вы уверены? В настоящий момент ею владеют Ирр. Вернитесь в реальность, мы всего лишь маленькая группа из вида млекопитающих, и эту группу никак нельзя считать вершиной эволюции. Самые успешные млекопитающие – летучие мыши, крысы и антилопы. Мы не последний отрезок земной истории, мы не венец творения, а лишь его частица. Какое-то время может быть отмечено увеличением телесной и духовной сложности у одного из видов этой планеты, но в целом не просматривается никакой тенденции и уж тем более никакого прогресса. В целом жизнь не имеет вектора в направлении прогресса. Она привносит в экологическое пространство элемент сложности, но в то же время сохраняет и простые формы бактерий вот уже три миллиарда лет. У жизни нет причин желать какого-то улучшения.
– А как же согласовать то, что вы говорите, с планом Божественного творения? – спросил Бьюкенен почти с угрозой.
– Если Бог есть и если он разумный Бог, то он и устроил всё так, как я изобразила. И мы – вовсе не шедевр его мастерства, а лишь вариант, который выживет только в том случае, если осознает свою роль в качестве варианта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98