Он был не только ведущим немецким промышленником, но и одним из наиболее популярных авторов по вопросам государства, общественной жизни и экономики (его работы составляют целых пять томов) и в своем роде провидцем. Он пострадал от немецкого антисемитизма не меньше других. «В юности любого немецкого еврея, – писал он, – наступает мучительный момент, который запомнится ему на всю жизнь; это момент, когда он по-настоящему осознает, что вступил в этот мир гражданином второго сорта, и от этого чувства его не смогут освободить никакие способности и достижения». Но Ратенау не отчаивался. Он страстно верил в ассимиляцию. Он думал, что немецкий антисемитизм в основе своей порожден аристократией и исчезнет тогда, когда на смену аристократии придет новый правящий класс – промышленники. Затем последует быстрая и окончательная ассимиляция. Это, в свою очередь, позволит еврейскому элементу в финансовой и промышленной области внести свой решающий вклад в создание нового, богатого общества американского типа, или даже превосходящего американский уровень, в котором пролетариат исчезнет и будет править либеральная терпимость. Для людей типа Ратенау и крещение и сионизм были не решением главной задачи, а трусливым бегством от нее. Еврей должен утвердить свои германизм и гуманизм и способствовать выдвижению Германии во всех областях. Что, физическое мужество не является характерной чертой евреев? Так пусть станет ей! Еврейские студенты становились более закаленными дуэлянтами, чем неевреи-юнкеры. Их стали бояться до такой степени, что нееврейским клубам пришлось специально изобретать идеологические и расовые причины, чтобы уклониться от еврейских вызовов. Они тренировались. Они соревновались. В течение первых же двух десятилетий после возрождения Олимпийских игр немецкие евреи завоевали 13 золотых и 3 серебряные медали в фехтовании на рапирах и саблях. Немецкая чемпионка в беге с препятствиями Хелен Майер, известная под кличкой «блондинка Хе», дважды завоевывала золото. Евреев могли не допустить в ряды офицерского корпуса, но они старались как могли. Внуки людей, говоривших на идише, в котором отсутствует военная терминология, были с 1914 по 1918 год 31 500 раз награждены Железным Крестом. Тем не менее, отождествление евреев со всем германским при жизни последнего поколения перед Армагеддоном происходило на фоне культурной и научной революции, которая неслась совсем в другом направлении и в которой евреи играли ведущую роль. Параллельно с гонкой военных и морских вооружений, которая все глубже разделяла Европу и накаляла в ней обстановку, шла гонка интеллектуальных вооружений, разделявшая общество. Модернистское движение, оказывавшее влияние на все стороны культурной и интеллектуальной жизни, набирало мощь и превращалось в непобедимую силу. Традиции и консерватизм, не являвшиеся, разумеется, непреодолимым препятствием, оказывали сильное сопротивление, которое становилось все более отчаянным в течение последнего предвоенного десятилетия, когда отчетливо стали видны претензии модернизма. Евреи при этом, как и все прочие, оказались по обеим сторонам. Благочестивые евреи, будь то ортодоксы или хасиды, были, пожалуй, наиболее консервативным, чтобы не сказать – реакционным, элементом в Европе, выступавшим против любых культурных и научных перемен. Но в нееврейском мире на них не обращали ни малейшего внимания, как будто их вовсе не было – так, что-то вроде традиционных предметов обихода. А евреи и еврейство всегда и повсюду ассоциировались с самыми крайними формами модернизма. Конечно, невозможно отрицать, что эмансипация европейских евреев и их выход из гетто в самую гущу интеллектуальной и художественной жизни способствовали ускоренным переменам. Евреи были природными иконоборцами. Подобно пророкам, они готовы были сокрушать привычных идолов, причем делать это умело и с каким-то свирепым весельем. Они наводняли области деятельности, традиционно им чуждые или запрещенные, и становились в них свежими ростками. К примеру, еврейская музыкальная традиция была намного старше любой другой в Европе. Музыка оставалась элементом еврейского богослужения, и кантор был почти столь же ключевой фигурой в еврейской общине, как раввин. Однако еврейские музыканты, за исключением выкрестов, не играли заметной роли в музыкальном развитии Европы. Поэтому выход на европейскую музыкальную сцену в середине XIX века большого количества еврейских композиторов и исполнителей стал событием, причем привлекающим к себе большое внимание. Иудаизм здесь был не при чем. Некоторые из них, как Мендельсон, были выкрестами. Другие, как Жак Оффенбах (1819–1880), ассимилировались и были безразличны к религии. Некоторые, подобно Жану Халеви (1799–1862) и Джакомо Мейерберу (1791–1864) были верующими и соблюдающими обряды*. Однако музыкальный мир знал об их еврействе и о том влиянии, которым они пользовались, причем не просто в качестве композиторов, но и как руководители оркестров, академий, опер и музыкальных театров. Более того, существовало широко распространенное мнение, что и многие другие знаменитые музыканты были еврейского происхождения. Так, считали евреем Россини, который присутствовал в 1839 году на знаменитой свадьбе Ротшильда во Франкфурте. Иоганн Штраус, основатель знаменитой венской музыкальной семьи, был действительно сыном крещеного еврея – хозяина гостиницы в Будапеште. Даже у Вагнера были опасения (правда, необоснованные) насчет собственного еврейского происхождения. Подозревали также, что за революционные изменения в музыке того времени основную ответственность несут евреи. Между 1860 и 1914 годами стало нарастать общественное сопротивление музыкальным новациям, особенно в таких центрах, как Вена, где привыкли очень серьезно относиться к музыке. Как писал один историк музыки, ускорение темпа стилистических изменений и рост музыкальной публики объединились и сделали «и без того трудные отношения между артистом и публикой просто патологическими». Музыканты сознательно провоцировали; бывало, что публика отвечала насилием. Еврейский иконоборческий элемент придавал и провокациям и ответной реакции экстремистские формы. В Вене разразился скандал, когда в 1897 году Малер был назначен главой придворной оперы – едва ли не самый важный пост в немецкой музыке. Он занял его по праву, так как был одним из ведущих дирижеров Германии, и его назначение более чем оправдывалось разнообразием и великолепием постановок за его десятилетнее пребывание в должности. Но, чтобы занять ее, ему пришлось принять католицизм. В глазах тех, кому были ненавистны его новации, это не только не смыло с него еврейское клеймо, но и еще больше привлекло к нему внимание. «Он никогда себя не обманывал, – писала его жена, – и он знал, что люди не забудут его еврейского прошлого… Да он и не хотел, чтобы его забыли… Он никогда не отрицал своего еврейского происхождения. Скорее подчеркивал».* Халеви своей оперой « Еврей» (1835) создал новую французскую оперную форму. Его дочь Женевьева, позднее знаменитая хозяйка гостиницы, вышла замуж за его лучшего студента – Жоржа Бизе. Его племянник, Людовик Халеви, написал либретто для оперы Бизе « Кармен», самой популярной из всех французских опер. Его внучатым племянником был прославленный историк Элия Халеви. См. Мирку Чейс. « Элия Халеви: интеллектуальная биография». Коламбиа, 1980. Руководящая деятельность Малера в Вене была бурной, и в конце концов враждебные интриги вытеснили его в Нью-Йорк. Все это произошло даже без провокационной роли его симфоний, которые почти не исполнялись при его жизни. Совсем другая история была с Арнольдом Шенбергом (1874–1951), который родился в Вене в еврейской семье, но был воспитан католиком. Он вызвал скандал, перейдя в возрасте 18 лет в протестантство (в 1933 году он вернется в лоно иудаизма). В 1909 году его «Опус 11, № 1 для фортепьяно» ознаменовал полный отказ от традиционной тональности. Через два года в основном по рекомендации Малера он получил небольшой пост в Венской королевской музыкальной академии, что вызвало бурю протеста в австрийском парламенте. Здесь, настаивали, Вена, столица европейской музыки, хранительница одной из главных драгоценностей мировой культуры, и неужели она должна находиться в руках этого не то еврея, не то бывшего еврея, не то бывшего католика или кто он там есть, который относится к ней с явным пренебрежением? В данном случае ощущение надругательства над культурой преобладало над антисемитизмом как таковым: точнее будет сказать, что оно превратило в антисемитов, по крайней мере, в данный момент, людей, которые обычно не выражали подобных настроений. Чувство глубокого гнева вызывал еврей-иконоборец. Когда в феврале 1913 года в Вене была исполнена вполне традиционная кантата того же Шенберга « Gurrelieder», публика четверть часа рукоплескала ей. На следующий месяц в том же городе исполнение его же «Камерной симфонии № 1 (опус 9)», следом за которой был исполнен « Altenberglieder» его ученика нееврея Альбана Берга, вызвало целый бунт, потребовавший вмешательства полиции. Все это начал Малер, продолжил Шенберг; эти евреи совращают молодых арийских композиторов вроде Берга – так примерно говорили в народе. Новый виток процесса приходится на тот момент, когда элементом новаций становится эротика. Именно это привнес Леон Бакст (1866–1924) в Русский балет, который был в первую очередь детищем евреев. Бакст был сыном уличного торговца, который прошагал от Гродно до Санкт-Петербурга со всем своим скарбом за плечами, а затем, во время Крымской войны, стал преуспевающим военным портным. Рыжий Леон был евреем до мозга костей и считал, что большинство знаменитых художников, включая Рембрандта, имели еврейские корни; на его бумагах с монограммой красовалась Звезда Давида. Его исключили из Академии художеств в Санкт-Петербурге за то, что он представил на конкурс картину «Мадонна, оплакивающая Христа», где изобразил целую толпу евреев из литовского гетто, чтобы подчеркнуть национальную принадлежность Христа и Богоматери; разгневанное жюри крест-накрест перечеркнуло его творение красным карандашом. Именно Бакст, который был автором костюмов Павловой и Нижинского, представил последнего Дягилеву. Когда труппа сформировалась, другой еврей, Габриэль Аструц, пожертвовал деньги; к нему присоединился близкий к царскому двору еврей барон Гунцберг. Бакст создавал и сами балеты, и декорации, и костюмы. Он привнес в это искусство мощную гетеросексуальную эротику, которую умело усиливал, пользуясь всякого рода накидками, которые то прикрывали, то обнажали тела танцоров. Перед своим балетом « Клеопатра», который открывал 19 мая 1909 года историческую программу в парижском театре Шатле, он так характеризовал его: «Огромный храм на берегу Нила. Колонны. Знойный день. Аромат Востока и толпа красавиц с прекрасными телами». На главную роль он подобрал Иду Рубинштейн, типично еврейскую красавицу; с ее появления на сцене в окружении костюмов и декораций Бакста начинал развиваться сюжет. Как говорил Серж Лифарь, «именно художественное оформление привлекло вначале Париж к Русскому балету». Про Рубинштейн, с ее длинными ногами, семитским профилем и восточным обликом Арнольд Гаскелл говорил, что она была «ожившей картиной Бакста». На следующий год он создал « Шехерезаду», самый успешный спектакль Русского балета, где происходит оргия с участием красавиц гарема и мускулистых негров, заканчивающаяся кровавой резней. Постановка была самой шокирующей для той культурной эпохи. Чувственность Бакста была откровенно еврейской; то же можно сказать и о его чувстве цвета, и, в еще большей степени, о его моральной теории цвета, согласно которой, как он утверждал, религиозные качества определенных цветов и оттенков способны вызвать у зрителя нужные эмоции («Есть синий цвет Магдалины и синий – Мессалины»). Эту науку он передал в школе, в Петербурге, где некоторое время преподавал своему любимому ученику Марку Шагалу (1887–1985), внуку еврейского ритуального мясника. И снова выход на сцену еврейского художника ознаменовал необычное явление. Известно, что на протяжении веков в еврейском изобразительном искусстве было много животных, но мало людей: львы на занавесях Торы, совы на иудейских монетах, звери на капители Капернаума, птицы на выступе основания фонтана V века в синагоге Наро в Тунисе. Животные присутствовали и на резных деревянных дверях в синагогах Восточной Европы; еврейкраснодеревщик был предтечей современной еврейской скульптуры. Книга о еврейском народном орнаменте, изданная в Витебске в1920 году, выглядела как шагаловский бестиарий. Однако в начале XX века сопротивление благочестивых евреев портретной живописи было еще довольно сильным. Когда молодой Хаим Сутин (1893–1943), сын бедного портного-хасида, написал по памяти портрет раввина, отец выпорол его. Отец Шагала, зарабатывавший на жизнь тем, что возил бочки с селедкой, не заходил так далеко; однако, когда его сын стал заниматься с портретистом Иегудой Пеном, отец, хоть и заплатил причитавшиеся пять рублей, но в знак протеста швырнул их на землю. Отсюда и сильное желание вырваться из-под опеки религии, и необходимость покинуть Россию. Шагал провел несколько недель в заключении за попытку въехать в Петербург без разрешения. Баксту отказали во въезде (хотя его отец был «привилегированным евреем») в 1912 году, когда он был уже всемирно знаменит. И художники-евреи уезжали в Париж, где в них формировался дух иконоборчества, и они оказались в среде художественного авангарда. Шагал прибыл туда в 1910 году и жил в колонии в знаменитом деревянном Ляруше, рядом с улицей Вожирар, где среди прочих жили Леже, Архипенко и Ленин. Там он повстречался с евреями-скульпторами Осипом Задкиным (1890–1967) и Жаком Липшицем (1891–1973). В Париже жил и Моисей Кислинг (1891–1953). Эти художники были польскими или русскими ашкенази, но среди них были и сефарды: Жюль Пассен (1885–1930) из Румынии и Амедео Модильяни (1884–1920) из итальянского Ливорно, с которым Сутин спал по очереди в одной постели. Были евреи, которые к этому моменту уже занимали ведущие позиции в изобразительном искусстве: Камилл Писарро (1830–1903), его сын Люсьен (1863–1944) и Макс Либерман (1847–1935), который привнес импрессионизм в Германию. Что же касается молодого поколения, то в некоторых отношениях они были просто дикарями. За исключением Шагала, который мечтал о новом Сионе, все они питали минимум уважения к своему религиозному наследию. Сутин впоследствии вообще отрицал, что еврей и родился в Вильно; в своем завещании он оставил 100 франков детям раввина, чтобы они накупили конфет и сплясали на его могиле. Но у всех этих молодых евреев была общая черта – стремление захватить новую культурную территорию. Нельзя сказать, чтобы евреев характеризовало всеобщее стремление к модернизму, какая-то глобальная установка на повсеместное его внедрение. Один историк культуры даже писал, что приписывать модернизм евреям значит проявлять «антисемитскую тенденциозность или узкий филосемитизм». Будучи решительными новаторами в своей области, они зачастую бывали весьма консервативны в остальных вопросах. Так, Макс Либерман, чьи произведения некогда шокировали и встревожили немцев, – его «Юный Христос проповедует в Храме» (1879) изображает Христа типично еврейским мальчиком – хвастался тем, что «полностью буржуазен». Он жил в том же доме, что его родители, и «ел, пил, спал, гулял и работал с регулярностью церковных часов». Зигмунд Фрейд (1856–1939), возможно, величайший новатор среди евреев, осуждал «модернизм» почти во всех его проявлениях. С особым презрением он относился к современному искусству, обвиняя его создателей во «врожденных дефектах зрения». Он очень любил свою коллекцию гравюр с изображениями Древнего Египта, Китая, Греции и Рима и сидел за своим столом, окруженный ими, как Авраам в окружении своих домашних богов; среди них не было работ старше эпохи Возрождения. Как у Либермана, у Фрейда был железный ежедневный, недельный, месячный и годичный распорядок. Типичное расписание: с восьми до часу дня – прием пациентов. С часу до двух – обед, основной прием пищи за день, должен был подаваться без опозданий. С двух до трех – моцион (в плохую погоду и в старости ограничивался хождением вокруг большого фамильного дома). С трех до четырех – консультация, затем до позднего ужина прием пациентов, затем опять моцион и, наконец, работа за письменным столом до часу ночи. Недельное расписание также соблюдалось неукоснительно: по вторникам раз в две недели собрание Бнай-Брит; по средам – встреча с товарищами по профессии; вечером в четверг и субботу – лекции в университете, затем в субботу для отдыха – игра в тарок в четыре руки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101