В Иеросоль, к своему господину Дракаве. Но он утверждал, что вы благородный человек и не способны нарушить клятву семье Эддонов, как бы все это ни выглядело.
– Он лгун и убийца. Ему нельзя доверять, – сказал Шасо холодно и резко, и Бриони очень трудно было скрыть гнев.
– Даже когда он заявляет, что вы невиновны?
– Если моя невиновность зависит от слова этого человека, меня следует сейчас же отправить к палачу.
Бриони так сильно ударила рукой по решетке, что стражник от неожиданности подскочил и поспешил к ней. Она жестом отправила его обратно.
– Будьте вы прокляты, Шасо дан-Хеза, будь проклято ваше упрямство! Вам приятно все это? Вы сидите в темноте и радуетесь, что мы показали, как мало вас ценим? Торжествуете при мысли о том, какой неблагодарностью мы отплатили за вашу верную службу? – Она еще ближе склонилась к решетке и продолжала свистящим шепотом: – Мне трудно поверить, что вы могли убить моего брата. Зато я легко представляю, как вы дали бы убить себя, а то и сами бы сделали это, назло нам.
И снова Шасо промолчал, свесив на грудь огромную голову. Он так долго не отвечал, что Бриони начала беспокоиться: а вдруг измученный заточением узник заснул стоя или даже умер, как рыцарь Силас из Перикала? Силас остался на ногах с дюжиной стрел в теле – так, во всяком случае, говорится в поэме.
– Я ничего не могу сказать про ту ночь, кроме того, что я не убивал Кендрика, – наконец отозвался Шасо. Голос старого оружейника прерывался, словно от сдерживаемых слез, но Бриони знала, что Шасо не мог заплакать. – Я должен умереть. Если вы на самом деле желаете мне добра, принцесса Бриони, не приходите больше ко мне. Это слишком больно.
– Шасо, что?..
– Прошу вас. Поскольку вы одна в этой стране верите, что я не мог нарушить клятву, я скажу вам три вещи. Не доверяйте Авину Броуну. Он любит во всем участвовать, но его волнуют лишь собственные интересы. Не доверяйте придворному врачу Чавену. Он знает много секретов, и не все из них безвредны.
– Чавен? Почему вы говорите так о нем? Что он сделал?..
– Прошу вас. – Шасо поднял голову. Глаза его пылали. – Просто слушайте. Я ничего не могу доказать, но… но я не хочу, чтобы вам причинили зло, Бриони. Ни вам, ни вашему брату, хотя он не раз испытывал мое терпение. Кроме того, я не хочу, чтобы у вашего отца отобрали королевство.
Теперь девушка удивилась по-настоящему.
– Вы сказали… три вещи, – напомнила она.
– Не доверяйте вашему кузену Гейлону Толли. – Он вдруг издал стон. Неожиданный, странный, пугающий стон. – Нет. Больше ничего не могу сказать.
– Гейлон…
Бриони задумалась. Сначала она хотела сообщить Шасо, что Гейлон пропал, а семья Толли, как утверждает Броун, приютила агентов автарка, но растерялась. Шасо сказал, что ни Броуну, ни Гейлону нельзя доверять. Кто же тогда предатель – Герцог Саммерфильдский? Лорд комендант? Или оба?
Ее словно окатили холодной водой.
«Сказать ему? Разве я сошла с ума? А что, если именно он убил моего брата? Вдруг он состоит на службе у кого-то более опасного, чем автарк из Ксиса? Достаточно того, что я пришла сюда одна, без Баррика. Разве могу я относиться к нему как к доверенному лицу семьи?»
– Бриони? – Голос Шасо звучал тихо, но в нем слышались тревога и участие.
– Мне нужно идти.
Девушка повернулась и пошла прочь, небрежно кивнув стражнику, словно ничего необычного не произошло. Но возле ступенек, ведущих из темницы, она перешла на бег – ей хотелось побыстрее вырваться из этого мрачного места.
Мэтти Тинрайт проснулся в своей крошечной комнатенке под крышей трактира «Квиллер Минт». Он чувствовал себя так, словно в голове булькала трюмная вода. Мэтти прожил над трактиром уже два года, и каждый сантиметр тесного помещения был ему до боли знаком, однако сейчас он умудрился удариться головой о балку. Удар был не сильным – слава Зосиму, богу пьяниц и поэтов (удачное сочетание, ведь очень часто пьяница и поэт уживаются в одном человеке), – но от боли Тинрайт со стоном свалился обратно на кровать.
– Бриджит! – заорал он. – Иди сюда, чертово отродье! Я разбил себе голову!
Но она, конечно, не появилась. Единственным его утешением была мысль, что она в любом случае придет в кабачок – ведь она работает здесь. Тогда Мэтти и отругает ее за то, что она его бросила. Возможно, все закончится скандалом, или Бриджит проявит к нему сочувствие. И то и другое его устроит. Поэтам нужны чувства, сильные ощущения.
Стало ясно, что никто ему не ответил. Тинрайт сел, потирая голову и издавая жалобные стоны, потом опорожнил мочевой пузырь в ночной горшок и, пошатываясь, направился к окну. В более раннее или, наоборот, более позднее время он не стал бы использовать горшок, но сейчас в Слесарном ряду было людно. Не из соображений порядочности, а из предусмотрительности он выплеснул содержимое там, где никого не было: в прошлом месяце здоровенный моряк так возмутился, когда его прямо из окна облили мочой, что Тинрайту пришлось спасаться бегством.
Он спустился по ступенькам, показавшимся ему сегодня бесконечными, и очутился в зале трактира. Скамья, где Финн Теодорос и Рубака продержали его полночи за игрой на выпивку, сейчас пустовала. Несколько мужчин расположились в разных углах зала: это работники с Лудильной улицы пришли на ранний завтрак. Мэтти Тинрайт не понимал, как те двое, поэт-клерк и драматург, могли так много пить да еще следить за тем, чтобы он не отставал. Ведь они старше его на двадцать лет. Их способ времяпрепровождения ужасен, а они вынуждали и молодого Тинрайта следовать их образу жизни. Голова Мэтти была словно набита стеклом.
Никаких признаков присутствия Конари, хозяина трактира, не наблюдалось. Помощник трактирщика Джил – все звали его по имени, хотя он лет на десять старше Тинрайта, – сидел за стойкой, охраняя бочонки. Сейчас у него было странное, на редкость бессмысленное выражение лица; впрочем, он никогда не отличался умом. Когда Тинрайт поселился в «Квиллер Минте», Джил уже работал там, и за все это время не сказал ничего стоящего.
– Эль, – потребовал поэт. – Мне срочно нужен эль. У меня шторм в желудке, и лишь солнечный свет, заключенный в хмеле, утихомирит бурю. – Он облокотился на стойку и рыгнул. – Ты слышишь? Разрази тебя гром!
Джил даже не улыбнулся, хотя всегда вежливо, пусть и сдержанно, реагировал на шутки Тинрайта. На этот раз он возился дольше обычного, наливая кружку. Помощник трактирщика моргал, как сова днем, и выглядел глупее обычного. Тинрайт не без удовольствия отметил, что тот не спросил платы. Сам Конари давно не давал своему жильцу даже понюхать выпивку, если не видел у него в руке монету, и грозился вышвырнуть Мэтти из крошечной комнатенки под крышей. Раз уж сегодня везет, Тинрайт решил не рисковать и удалиться вместе с кружкой к себе в комнату, прежде чем помощник осознает свою ошибку. Однако его ждало разочарование. Джил вдруг спросил:
– Ты ведь поэт?
До лестницы было слишком далеко, чтобы сделать вид, будто он ничего не слышал. Тинрайт повернулся, готовый произнести извинения.
– Я имею в виду, ты умеешь писать? – продолжал Джил. – У тебя легкая рука?
Тинрайт нахмурился.
– Как у ангела, пользующегося пером и чернилами, – заявил он. – Одна важная дама как-то сказала про мою оду, посвященную ей: даже если все слова в этой оде перемешать, она останется столь же прекрасной и поучительной.
– Я хотел попросить тебя… написать письмо. Можешь? – Джил заметил колебания Тинрайта. – Я тебе заплачу. Этого хватит?
Он протянул руку. На ладони, словно кусочек солнца, сиял долфин. Тинрайт открыл рот и чуть не выронил кружку. Он всегда знал, что Джил туповат, часто смотрит в одну точку, подолгу молчит; но его нынешняя глупость походила на божий дар. Зосим, по всей видимости, услышал молитвы Тинрайта и в это утро решил быть особенно великодушным.
– Конечно, – ответил Мэтти. – Я с радостью помогу тебе. И возьму это… – Он забрал монетку с ладони. – Приходи ко мне в комнату, когда вернется Конари. – Он одним глотком допил эль из кружки и вернул ее Джилу. – На, возьми – не придется тащить ее из моей комнаты.
Джил кивнул. Выражение его лица оставалось бессмысленным, как у лежащей на прилавке рыбы.
Тинрайт заспешил обратно наверх. Он был почти уверен, что золотой долфин пропадет, рассеется как наваждение, когда он войдет в комнату. Однако он разжал кулак, а монета не исчезла. Мэтти охватило сомнение, не подделка ли это. Он проверил долфин на зуб и не обнаружил обмана. Правда, надо признать, что Тинрайту очень редко приходилось пробовать на зуб золото.
Помощник трактирщика остановился у двери, опустив руки.
Тинрайт невольно подумал, уж нет ли у Джила еще каких-нибудь поручений для него. Может, залатать рубашку или помочь снять ботинки?
«Он сегодня еще более странный, чем обычно, но мне от этого одна польза. Если у Джила есть долфины, я с радостью признаю его своим хозяином, и не важно, что он глуп. – Тут ему в голову впервые пришла мысль: – Но откуда у помощника трактирщика появилось золото? Убил кого-нибудь? Ну, тогда я надеюсь, что по его жертве никто не скучает…»
Джил прервал молчание:
– Я должен послать письмо. Записывай мои слова. Можешь исправлять их, если сочтешь нужным.
– Да, конечно, мой добрый друг.
Тинрайт взял доску для письма (одну из немногих вещей, которые он пока не заложил) и заточил перо старым ножом, украденным с кухни Конари.
«За это золото я верну свой перочинный ножик с костяной ручкой. Ха! Да я смогу купить даже ножик с ручкой из слоновой кости!»
– Я не знаю, какие приветствия пишутся в письмах, так что напиши сам.
– Замечательно. А кому письмо?
– Принцу Баррику и принцессе Бриони.
– Что-о-о?! – Тинрайт уронил перо. – Принцу и принцессе?
– Да. – Джил смотрел на него, склонив набок голову, и был больше похож на собаку или птицу, чем на человека. – Не сможешь написать?
– Конечно смогу, – поспешил заверить его Тинрайт. – Без всякого сомнения. Если в твоем послании не будет измены.
И все-таки Тинрайт забеспокоился. Не поторопился ли он воздать благодарности Зосиму? Ведь тот принадлежал к числу очень своенравных богов.
– Хорошо. Ты очень добр, Тинрайт. Я хочу рассказать о важных вещах. Записывай. – Он вздохнул поглубже и закрыл глаза, словно старался что-то вспомнить. – Напиши принцу и принцессе Южного Предела, что мне нужно с ними поговорить. Что я могу сообщить им очень важные и совершенно правдивые сведения.
Тинрайт облегченно вздохнул и принялся писать приветствие. Он не сомневался, что это письмо – бред неграмотного крестьянина и царственные близнецы не станут его читать.
«Благородным и достопочтенным Баррику и Бриони, – записывал он, – принцу и принцессе, регентам Южного Предела, от их скромного подданного…»
– Как тебя зовут? – спросил он своего заказчика. – Твое полное имя?
– Джил.
– А другого имени у тебя нет? Меня вот, например, зовут не просто Мэттиас, а Мэттиас Тинрайт.
Помощник трактирщика смотрел на него непонимающим взглядом. Тинрайт пожал плечами и продолжил писать:
«Джила, помощника трактирщика в заведении, известном под названием…»
– Напиши им, что угроза, с которой они столкнулись, куда серьезнее, чем они думают. Нам предстоит война. В доказательство, что я говорю правду, расскажу им о случившемся с дочерью принца Сеттленда и ее приданым. И о том, почему отпустили племянника купца. Только пиши слово в слово.
Тинрайт кивнул и радостно принялся строчить за запинавшимся на каждом слове Джилом. Он заработал большой куш на простейшем деле. Никто не примет всерьез этот бред, тем более королевская семья.
Закончив письмо, Тинрайт передал его Джилу и попрощался с ним. Джил собирался отнести послание в крепость и передать принцу и принцессе – так он сказал. Сам-то Тинрайт знал, что бедняге не пройти дальше изумленного или разгневанного стражника у Вороновых ворот. Пока Джил с топотом спускался по ступеням, Тинрайт размышлял о том, как потратит деньги. Голова больше не болела. Жизнь снова стала прекрасной.
В тот день Джил не вернулся в «Квиллер Минт». А за час до захода солнца королевские гвардейцы арестовали Тинрайта – с чернильными пятнами на пальцах и неистраченной монетой.
22. КОРОЛЕВСКОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
БЕЗЫМЯННЫЕ
Твердые, как камень под землей,
Жужжащие, как осы,
Они слились вместе, как змей клубок.
Из «Оракулов падающих костей»
«Хорошо, что меня хотя бы не сковали цепью», – размышлял Мэтти Тинрайт. Но дела его были плохи. Он чуть не умер от страха, когда гвардейцы явились в таверну, чтобы арестовать его. А потом, когда он впервые увидел темницу замка и почувствовал запах сырости, замшелых камней, человеческих тел, заточенных в этих стенах, ему снова стало дурно. Одно дело – описывать страдания Силаса из Перикала, которого злобный Желтый рыцарь заточил в подземелье, и совсем другое – самому оказаться в тюрьме.
Он тяжело вздохнул, но потом испугался, что вздох примут за жалобу. А ему вовсе не хотелось сердить огромных мрачных гвардейцев. Двое из них разговаривали, присев на низкую скамью, третий стоял возле Мэтти с пикой в руках. Именно этот третий беспокоил его больше всего: солдат поглядывал на пленника с надеждой, что тот попытается сбежать. Тогда его можно будет наколоть на пику, как жареного зайца.
Но поэт не собирался бежать. Его разум настроился на покорность, как стрелка компаса поворачивается на север.
«Даже если замок вдруг рухнет, я все равно останусь сидеть на месте. И злобный сукин сын не найдет повода напасть на Мэтти Тинрайта».
Со своего места он видел Джила, сгорбившегося на полу недалеко от стола стражников. Тинрайт порадовался, что между дверью и Джилом стражников трое, а возле Тинрайта – только один. Значит, настоящим злодеем считали все-таки Джила. Хотя едва ли он напоминал человека, способного убежать. Лицо Джила ничего не выражало: он бессмысленно уставился на стену перед собой, словно сбитый с толку старичок, которого случайно оставили одного на рынке. Тот стражник, что неприязненно поглядывал на Мэтти, подошел к нему поближе, позвякивая кольчугой. Он встал совсем рядом, навис над поэтом, как скала, и аккуратно – но не без умысла – воткнул острие пики в пол, едва не задев пах Тинрайта. Если бы сейчас на Мэтти были его парадные штаны, гульфик оказался бы в серьезной опасности.
– Я видел тебя в «Сапогах барсука», – сказал стражник. Тинрайт смутился. Его беспокоило копье, воткнутое у него между ног, словно победный флаг. Он тут же подумал, что его обвиняют в краже сапог у кого-нибудь из друзей гвардейца.
– Ты меня слышишь, приятель? – спросил солдат.
Мозги Мэтти наконец заработали. Стражник говорил о таверне у башни Василиска, где Тинрайт бывал несколько раз, обычно в компании выпивохи драматурга Невина Хьюни.
– Нет, господин, вы меня с кем-то спутали. – Мэтти старался говорить как можно искреннее. – Я ни разу не был там. Я предпочитаю «Квиллер Минт» на Скрипучей аллее. Такой человек, как вы, конечно, не знает «Квиллер Минт» – это очень убогое место.
Стражник фыркнул. Он был еще молодой, с неприятным рыхлым лицом, а живот у него под мундиром заметно выпирал.
– Ты увел у меня женщину, – заявил он. – Ты еще заявил, что ей лучше пойти с такой умной лисой, как ты, чем с глупой свиньей, которая к ней пристает.
– Уверен, вы ошибаетесь, уважаемый господин.
– Ты также сказал, что ее груди – как две сдобные белые булки, а задница похожа на спелый гранат.
– Да нет – на персик, – поправил солдата Тинрайт.
В тот вечер он сильно напился, а значит, вполне мог употребить столь нелепое в данном случае сравнение, как «гранат». Он тотчас заткнул болтливый рот рукой, но было слишком поздно. Снова его подвел язык.
Стражник одарил поэта редкозубой улыбкой, и тот почувствовал, что ничего хорошего она не означает – это не восхищение его ловкостью в ухаживании за женщинами. Солдат наклонился и толстыми коротенькими пальцами схватил Мэтти за нос. Он крутил нос до тех пор, пока Тинрайт не завопил от боли. Стражник наклонялся все ниже, и его вонявший сыром рот приблизился вплотную к лицу Мэтти. Поэту повезло хотя бы в том, что он ничего не чувствовал защемленным носом.
– Если комендант не прикажет отрубить тебе голову – а если он прикажет, я буду в первых рядах зрителей, – приду навестить тебя в «Квиллер Минт». Ждать тебе придется недолго. Приду и отрежу у тебя кое-что лишнее. – Для убедительности он еще раз повернул нос поэта. – А тогда посмотрим, станут ли любить тебя дамы.
Дверь в темницу с грохотом распахнулась. Стражник успел напоследок еще раз повернуть нос Тинрайта, потом отпустил и выпрямился. В глазах Мэтти стояли слезы, а нос горел огнем.
– Клянусь штанами Перина, этот мошенник плачет. – Голос грохотал прямо у него над головой. – Неужели только воинов можно назвать мужчинами в этом королевстве? Неужели все прочие мужчины – сводники, развратники или плаксы, как этот?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Он лгун и убийца. Ему нельзя доверять, – сказал Шасо холодно и резко, и Бриони очень трудно было скрыть гнев.
– Даже когда он заявляет, что вы невиновны?
– Если моя невиновность зависит от слова этого человека, меня следует сейчас же отправить к палачу.
Бриони так сильно ударила рукой по решетке, что стражник от неожиданности подскочил и поспешил к ней. Она жестом отправила его обратно.
– Будьте вы прокляты, Шасо дан-Хеза, будь проклято ваше упрямство! Вам приятно все это? Вы сидите в темноте и радуетесь, что мы показали, как мало вас ценим? Торжествуете при мысли о том, какой неблагодарностью мы отплатили за вашу верную службу? – Она еще ближе склонилась к решетке и продолжала свистящим шепотом: – Мне трудно поверить, что вы могли убить моего брата. Зато я легко представляю, как вы дали бы убить себя, а то и сами бы сделали это, назло нам.
И снова Шасо промолчал, свесив на грудь огромную голову. Он так долго не отвечал, что Бриони начала беспокоиться: а вдруг измученный заточением узник заснул стоя или даже умер, как рыцарь Силас из Перикала? Силас остался на ногах с дюжиной стрел в теле – так, во всяком случае, говорится в поэме.
– Я ничего не могу сказать про ту ночь, кроме того, что я не убивал Кендрика, – наконец отозвался Шасо. Голос старого оружейника прерывался, словно от сдерживаемых слез, но Бриони знала, что Шасо не мог заплакать. – Я должен умереть. Если вы на самом деле желаете мне добра, принцесса Бриони, не приходите больше ко мне. Это слишком больно.
– Шасо, что?..
– Прошу вас. Поскольку вы одна в этой стране верите, что я не мог нарушить клятву, я скажу вам три вещи. Не доверяйте Авину Броуну. Он любит во всем участвовать, но его волнуют лишь собственные интересы. Не доверяйте придворному врачу Чавену. Он знает много секретов, и не все из них безвредны.
– Чавен? Почему вы говорите так о нем? Что он сделал?..
– Прошу вас. – Шасо поднял голову. Глаза его пылали. – Просто слушайте. Я ничего не могу доказать, но… но я не хочу, чтобы вам причинили зло, Бриони. Ни вам, ни вашему брату, хотя он не раз испытывал мое терпение. Кроме того, я не хочу, чтобы у вашего отца отобрали королевство.
Теперь девушка удивилась по-настоящему.
– Вы сказали… три вещи, – напомнила она.
– Не доверяйте вашему кузену Гейлону Толли. – Он вдруг издал стон. Неожиданный, странный, пугающий стон. – Нет. Больше ничего не могу сказать.
– Гейлон…
Бриони задумалась. Сначала она хотела сообщить Шасо, что Гейлон пропал, а семья Толли, как утверждает Броун, приютила агентов автарка, но растерялась. Шасо сказал, что ни Броуну, ни Гейлону нельзя доверять. Кто же тогда предатель – Герцог Саммерфильдский? Лорд комендант? Или оба?
Ее словно окатили холодной водой.
«Сказать ему? Разве я сошла с ума? А что, если именно он убил моего брата? Вдруг он состоит на службе у кого-то более опасного, чем автарк из Ксиса? Достаточно того, что я пришла сюда одна, без Баррика. Разве могу я относиться к нему как к доверенному лицу семьи?»
– Бриони? – Голос Шасо звучал тихо, но в нем слышались тревога и участие.
– Мне нужно идти.
Девушка повернулась и пошла прочь, небрежно кивнув стражнику, словно ничего необычного не произошло. Но возле ступенек, ведущих из темницы, она перешла на бег – ей хотелось побыстрее вырваться из этого мрачного места.
Мэтти Тинрайт проснулся в своей крошечной комнатенке под крышей трактира «Квиллер Минт». Он чувствовал себя так, словно в голове булькала трюмная вода. Мэтти прожил над трактиром уже два года, и каждый сантиметр тесного помещения был ему до боли знаком, однако сейчас он умудрился удариться головой о балку. Удар был не сильным – слава Зосиму, богу пьяниц и поэтов (удачное сочетание, ведь очень часто пьяница и поэт уживаются в одном человеке), – но от боли Тинрайт со стоном свалился обратно на кровать.
– Бриджит! – заорал он. – Иди сюда, чертово отродье! Я разбил себе голову!
Но она, конечно, не появилась. Единственным его утешением была мысль, что она в любом случае придет в кабачок – ведь она работает здесь. Тогда Мэтти и отругает ее за то, что она его бросила. Возможно, все закончится скандалом, или Бриджит проявит к нему сочувствие. И то и другое его устроит. Поэтам нужны чувства, сильные ощущения.
Стало ясно, что никто ему не ответил. Тинрайт сел, потирая голову и издавая жалобные стоны, потом опорожнил мочевой пузырь в ночной горшок и, пошатываясь, направился к окну. В более раннее или, наоборот, более позднее время он не стал бы использовать горшок, но сейчас в Слесарном ряду было людно. Не из соображений порядочности, а из предусмотрительности он выплеснул содержимое там, где никого не было: в прошлом месяце здоровенный моряк так возмутился, когда его прямо из окна облили мочой, что Тинрайту пришлось спасаться бегством.
Он спустился по ступенькам, показавшимся ему сегодня бесконечными, и очутился в зале трактира. Скамья, где Финн Теодорос и Рубака продержали его полночи за игрой на выпивку, сейчас пустовала. Несколько мужчин расположились в разных углах зала: это работники с Лудильной улицы пришли на ранний завтрак. Мэтти Тинрайт не понимал, как те двое, поэт-клерк и драматург, могли так много пить да еще следить за тем, чтобы он не отставал. Ведь они старше его на двадцать лет. Их способ времяпрепровождения ужасен, а они вынуждали и молодого Тинрайта следовать их образу жизни. Голова Мэтти была словно набита стеклом.
Никаких признаков присутствия Конари, хозяина трактира, не наблюдалось. Помощник трактирщика Джил – все звали его по имени, хотя он лет на десять старше Тинрайта, – сидел за стойкой, охраняя бочонки. Сейчас у него было странное, на редкость бессмысленное выражение лица; впрочем, он никогда не отличался умом. Когда Тинрайт поселился в «Квиллер Минте», Джил уже работал там, и за все это время не сказал ничего стоящего.
– Эль, – потребовал поэт. – Мне срочно нужен эль. У меня шторм в желудке, и лишь солнечный свет, заключенный в хмеле, утихомирит бурю. – Он облокотился на стойку и рыгнул. – Ты слышишь? Разрази тебя гром!
Джил даже не улыбнулся, хотя всегда вежливо, пусть и сдержанно, реагировал на шутки Тинрайта. На этот раз он возился дольше обычного, наливая кружку. Помощник трактирщика моргал, как сова днем, и выглядел глупее обычного. Тинрайт не без удовольствия отметил, что тот не спросил платы. Сам Конари давно не давал своему жильцу даже понюхать выпивку, если не видел у него в руке монету, и грозился вышвырнуть Мэтти из крошечной комнатенки под крышей. Раз уж сегодня везет, Тинрайт решил не рисковать и удалиться вместе с кружкой к себе в комнату, прежде чем помощник осознает свою ошибку. Однако его ждало разочарование. Джил вдруг спросил:
– Ты ведь поэт?
До лестницы было слишком далеко, чтобы сделать вид, будто он ничего не слышал. Тинрайт повернулся, готовый произнести извинения.
– Я имею в виду, ты умеешь писать? – продолжал Джил. – У тебя легкая рука?
Тинрайт нахмурился.
– Как у ангела, пользующегося пером и чернилами, – заявил он. – Одна важная дама как-то сказала про мою оду, посвященную ей: даже если все слова в этой оде перемешать, она останется столь же прекрасной и поучительной.
– Я хотел попросить тебя… написать письмо. Можешь? – Джил заметил колебания Тинрайта. – Я тебе заплачу. Этого хватит?
Он протянул руку. На ладони, словно кусочек солнца, сиял долфин. Тинрайт открыл рот и чуть не выронил кружку. Он всегда знал, что Джил туповат, часто смотрит в одну точку, подолгу молчит; но его нынешняя глупость походила на божий дар. Зосим, по всей видимости, услышал молитвы Тинрайта и в это утро решил быть особенно великодушным.
– Конечно, – ответил Мэтти. – Я с радостью помогу тебе. И возьму это… – Он забрал монетку с ладони. – Приходи ко мне в комнату, когда вернется Конари. – Он одним глотком допил эль из кружки и вернул ее Джилу. – На, возьми – не придется тащить ее из моей комнаты.
Джил кивнул. Выражение его лица оставалось бессмысленным, как у лежащей на прилавке рыбы.
Тинрайт заспешил обратно наверх. Он был почти уверен, что золотой долфин пропадет, рассеется как наваждение, когда он войдет в комнату. Однако он разжал кулак, а монета не исчезла. Мэтти охватило сомнение, не подделка ли это. Он проверил долфин на зуб и не обнаружил обмана. Правда, надо признать, что Тинрайту очень редко приходилось пробовать на зуб золото.
Помощник трактирщика остановился у двери, опустив руки.
Тинрайт невольно подумал, уж нет ли у Джила еще каких-нибудь поручений для него. Может, залатать рубашку или помочь снять ботинки?
«Он сегодня еще более странный, чем обычно, но мне от этого одна польза. Если у Джила есть долфины, я с радостью признаю его своим хозяином, и не важно, что он глуп. – Тут ему в голову впервые пришла мысль: – Но откуда у помощника трактирщика появилось золото? Убил кого-нибудь? Ну, тогда я надеюсь, что по его жертве никто не скучает…»
Джил прервал молчание:
– Я должен послать письмо. Записывай мои слова. Можешь исправлять их, если сочтешь нужным.
– Да, конечно, мой добрый друг.
Тинрайт взял доску для письма (одну из немногих вещей, которые он пока не заложил) и заточил перо старым ножом, украденным с кухни Конари.
«За это золото я верну свой перочинный ножик с костяной ручкой. Ха! Да я смогу купить даже ножик с ручкой из слоновой кости!»
– Я не знаю, какие приветствия пишутся в письмах, так что напиши сам.
– Замечательно. А кому письмо?
– Принцу Баррику и принцессе Бриони.
– Что-о-о?! – Тинрайт уронил перо. – Принцу и принцессе?
– Да. – Джил смотрел на него, склонив набок голову, и был больше похож на собаку или птицу, чем на человека. – Не сможешь написать?
– Конечно смогу, – поспешил заверить его Тинрайт. – Без всякого сомнения. Если в твоем послании не будет измены.
И все-таки Тинрайт забеспокоился. Не поторопился ли он воздать благодарности Зосиму? Ведь тот принадлежал к числу очень своенравных богов.
– Хорошо. Ты очень добр, Тинрайт. Я хочу рассказать о важных вещах. Записывай. – Он вздохнул поглубже и закрыл глаза, словно старался что-то вспомнить. – Напиши принцу и принцессе Южного Предела, что мне нужно с ними поговорить. Что я могу сообщить им очень важные и совершенно правдивые сведения.
Тинрайт облегченно вздохнул и принялся писать приветствие. Он не сомневался, что это письмо – бред неграмотного крестьянина и царственные близнецы не станут его читать.
«Благородным и достопочтенным Баррику и Бриони, – записывал он, – принцу и принцессе, регентам Южного Предела, от их скромного подданного…»
– Как тебя зовут? – спросил он своего заказчика. – Твое полное имя?
– Джил.
– А другого имени у тебя нет? Меня вот, например, зовут не просто Мэттиас, а Мэттиас Тинрайт.
Помощник трактирщика смотрел на него непонимающим взглядом. Тинрайт пожал плечами и продолжил писать:
«Джила, помощника трактирщика в заведении, известном под названием…»
– Напиши им, что угроза, с которой они столкнулись, куда серьезнее, чем они думают. Нам предстоит война. В доказательство, что я говорю правду, расскажу им о случившемся с дочерью принца Сеттленда и ее приданым. И о том, почему отпустили племянника купца. Только пиши слово в слово.
Тинрайт кивнул и радостно принялся строчить за запинавшимся на каждом слове Джилом. Он заработал большой куш на простейшем деле. Никто не примет всерьез этот бред, тем более королевская семья.
Закончив письмо, Тинрайт передал его Джилу и попрощался с ним. Джил собирался отнести послание в крепость и передать принцу и принцессе – так он сказал. Сам-то Тинрайт знал, что бедняге не пройти дальше изумленного или разгневанного стражника у Вороновых ворот. Пока Джил с топотом спускался по ступеням, Тинрайт размышлял о том, как потратит деньги. Голова больше не болела. Жизнь снова стала прекрасной.
В тот день Джил не вернулся в «Квиллер Минт». А за час до захода солнца королевские гвардейцы арестовали Тинрайта – с чернильными пятнами на пальцах и неистраченной монетой.
22. КОРОЛЕВСКОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
БЕЗЫМЯННЫЕ
Твердые, как камень под землей,
Жужжащие, как осы,
Они слились вместе, как змей клубок.
Из «Оракулов падающих костей»
«Хорошо, что меня хотя бы не сковали цепью», – размышлял Мэтти Тинрайт. Но дела его были плохи. Он чуть не умер от страха, когда гвардейцы явились в таверну, чтобы арестовать его. А потом, когда он впервые увидел темницу замка и почувствовал запах сырости, замшелых камней, человеческих тел, заточенных в этих стенах, ему снова стало дурно. Одно дело – описывать страдания Силаса из Перикала, которого злобный Желтый рыцарь заточил в подземелье, и совсем другое – самому оказаться в тюрьме.
Он тяжело вздохнул, но потом испугался, что вздох примут за жалобу. А ему вовсе не хотелось сердить огромных мрачных гвардейцев. Двое из них разговаривали, присев на низкую скамью, третий стоял возле Мэтти с пикой в руках. Именно этот третий беспокоил его больше всего: солдат поглядывал на пленника с надеждой, что тот попытается сбежать. Тогда его можно будет наколоть на пику, как жареного зайца.
Но поэт не собирался бежать. Его разум настроился на покорность, как стрелка компаса поворачивается на север.
«Даже если замок вдруг рухнет, я все равно останусь сидеть на месте. И злобный сукин сын не найдет повода напасть на Мэтти Тинрайта».
Со своего места он видел Джила, сгорбившегося на полу недалеко от стола стражников. Тинрайт порадовался, что между дверью и Джилом стражников трое, а возле Тинрайта – только один. Значит, настоящим злодеем считали все-таки Джила. Хотя едва ли он напоминал человека, способного убежать. Лицо Джила ничего не выражало: он бессмысленно уставился на стену перед собой, словно сбитый с толку старичок, которого случайно оставили одного на рынке. Тот стражник, что неприязненно поглядывал на Мэтти, подошел к нему поближе, позвякивая кольчугой. Он встал совсем рядом, навис над поэтом, как скала, и аккуратно – но не без умысла – воткнул острие пики в пол, едва не задев пах Тинрайта. Если бы сейчас на Мэтти были его парадные штаны, гульфик оказался бы в серьезной опасности.
– Я видел тебя в «Сапогах барсука», – сказал стражник. Тинрайт смутился. Его беспокоило копье, воткнутое у него между ног, словно победный флаг. Он тут же подумал, что его обвиняют в краже сапог у кого-нибудь из друзей гвардейца.
– Ты меня слышишь, приятель? – спросил солдат.
Мозги Мэтти наконец заработали. Стражник говорил о таверне у башни Василиска, где Тинрайт бывал несколько раз, обычно в компании выпивохи драматурга Невина Хьюни.
– Нет, господин, вы меня с кем-то спутали. – Мэтти старался говорить как можно искреннее. – Я ни разу не был там. Я предпочитаю «Квиллер Минт» на Скрипучей аллее. Такой человек, как вы, конечно, не знает «Квиллер Минт» – это очень убогое место.
Стражник фыркнул. Он был еще молодой, с неприятным рыхлым лицом, а живот у него под мундиром заметно выпирал.
– Ты увел у меня женщину, – заявил он. – Ты еще заявил, что ей лучше пойти с такой умной лисой, как ты, чем с глупой свиньей, которая к ней пристает.
– Уверен, вы ошибаетесь, уважаемый господин.
– Ты также сказал, что ее груди – как две сдобные белые булки, а задница похожа на спелый гранат.
– Да нет – на персик, – поправил солдата Тинрайт.
В тот вечер он сильно напился, а значит, вполне мог употребить столь нелепое в данном случае сравнение, как «гранат». Он тотчас заткнул болтливый рот рукой, но было слишком поздно. Снова его подвел язык.
Стражник одарил поэта редкозубой улыбкой, и тот почувствовал, что ничего хорошего она не означает – это не восхищение его ловкостью в ухаживании за женщинами. Солдат наклонился и толстыми коротенькими пальцами схватил Мэтти за нос. Он крутил нос до тех пор, пока Тинрайт не завопил от боли. Стражник наклонялся все ниже, и его вонявший сыром рот приблизился вплотную к лицу Мэтти. Поэту повезло хотя бы в том, что он ничего не чувствовал защемленным носом.
– Если комендант не прикажет отрубить тебе голову – а если он прикажет, я буду в первых рядах зрителей, – приду навестить тебя в «Квиллер Минт». Ждать тебе придется недолго. Приду и отрежу у тебя кое-что лишнее. – Для убедительности он еще раз повернул нос поэта. – А тогда посмотрим, станут ли любить тебя дамы.
Дверь в темницу с грохотом распахнулась. Стражник успел напоследок еще раз повернуть нос Тинрайта, потом отпустил и выпрямился. В глазах Мэтти стояли слезы, а нос горел огнем.
– Клянусь штанами Перина, этот мошенник плачет. – Голос грохотал прямо у него над головой. – Неужели только воинов можно назвать мужчинами в этом королевстве? Неужели все прочие мужчины – сводники, развратники или плаксы, как этот?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84