А через полгода, неожиданно для всех, с пятью чемоданами, прикатила к Соловью гладкая. как застоявшаяся кобыла, же на. И Соловей, невинно сверкнув глазами, поблагодарил Стасю за приют, за ласку и весело выгнал ее. Ух, какой это был натренированный гад!
СОЗВУЧИЕ
Она позвонила по телефону. Сказала, что газета «Звязда» хочет побеседовать со мной. Через нее — внештатного корреспондента газеты.
— В альманахе «Слуцкгя песняры» за 1926 год появились стихи, подписанные необычным псевдонимом — Янка Пират. Это были первые, если не ошибаюсь, ваши печатные произведения. Из истории известно, что на Припяти в далекие времена действительно были пираты, довольно-таки своеобразный, веселый и дерзкий народ. Может быть, молодой поэт почувствовал себя их потомком?
— Как и многие прозаики, я тоже начинал со стихов. Сначала классически строгих, потому что первыми поэтами, которых читал, были Пушкин (толстенный том избранного), Лермонтов и Байрон. Потом это увлечение заменилось свежи
ми веяниями времени — «маладняковским» раскованным стихом, которого требовала новая тематика.
Псевдоним «Пират» не был отголоском далекой истории Белоруссии. В обозримом прошлом в Белоруссии не было морей, следовательно, не было и пиратов. У нас текли могучие реки; думаю, что на них также своевольничал «веселый и дерзкий народ», но назывался он, скорее всего, иначе, по-местному — разбойниками или расколами. К сожалению, «Толковый словарь белорусского языка» слово «раскол» в смысле «разбой» не фиксирует. Так же, как не фиксирует и многие другие слова, без которых трудно почувствовать и наш быт, и совсем недалекое прошлое. Вся наша литература, например, пользовалась и пользуется словом «абразш» — своеобразным национальным обозначением жанра, но оно в словаре отсутствует. В просторечии обходной лист называют «абежнш» — колоритное, емкое слово, но современный читатель без словаря не догадается, что в лексике первых лет советского строительства этим словом назывался циркуляр. Причина моего «пиратства» — в восприятии современности. Молодая советская литература не скрывала свои цели: все старое разрушить, строить новое.
По натуре я был романтик. Байроновский бунт духа импонировал мне. Наивно? Безусловно. К тому же большое значение имела традиция выступать в литературе под псевдонимом — Матей Бурачок, Ядвигин Ш,— потому что для государственных и просветительных дел белорусский язык был запрещен. Позднее псевдонимы перешли к нашим классикам — Янка Купала, Якуб Колас, Змитрок Бядуля. Потом к их смене, но уже в качестве моды,— Михась Чарот, Михась Зарецкий, Кузьма Чорный, Язэп Пуща, Алесь Дудар — это все псевдонимы.
— В «пиратах» вы ходили недолго, но романтическое начало, стремление заглянуть в глубины человеческой натуры, разгадать тайны невидимых движений души остались и по сей день в вашем творчестве. Янка Пират превратился в Янку Видука. Как теперь вы можете объяснить причину и суть этой метаморфозы? Что нового принес Янка Видук?
— Очень скоро я понял, что символ моего псевдонима ошибочен. Не только потому, что он был искусственно перенесен из чужой почвы, а по своей сути: дело не в разрушении, а в созидании. Особенно остро я чувствовал несостоятельность псевдонима, когда вспоминал, как в нашем селе Трухановичи вдруг появилось много бумаги. Разной: вырванные из книг страницы и целые тома, некоторые в старых, но роскошных переплетах, некоторые уже без переплетов. Плотная бумага шла на домашние нужды: ею растапливали печи, заворачивали продукты; тонкие страницы шли на самокрутки. Было даже особое щегольство в том, чтобы в компании или на улице достать из кармана брюк или из-за пазухи целую пачку вырванных из книги страниц, не спеша оторвать краешек, помять его в пальцах, согнуть в виде желобка, насыпать туда махорки... Зачастую в хозяйственном обиходе появлялись бумаги, похожие на рукописи, написанные крупными буквами, даже помнится темно-синий оттенок их. И книги, и бумага были из библиотеки недалекой панской усадьбы.
Почти такое же я видел и в Слуцке, на Тройчанах. В бывшем монастыре ютился сельскохозяйственный техникум. Однажды утром мы шли на занятия мимо церкви, двери которой были широко раскрыты внутрь; на церковном погосте валялись растерзанные фолианты, большие и малые печатные и рукописные листы бумаги, их гонял ветер.
Часто вспоминались мне эти картины. Разрушать легко. А вдруг среди тех бумаг погибли какие-то дорогие знаки нашей истории?
Какое же слово найти, чтобы вложить в него новый символ?
В нашем огороде, в траве возле забора, каждый год само собой вырастало незамысловатое растеньице. На высоком тоненьком стебельке небольшая продолговатая серая головка с дырочками у самой шапочки. Когда маковка созревала, ее раскачивал и пригибал к земле ветер, и крохотные семена через дырочки высыпались. Дикий мак. Этот мак-самосейка имеет народное название видук. Меня привлекла заложенная в нем идея самосохранения вида, чтобы использовать ее в качестве нового псевдонима. Вот так и появился Видук.
Молодые люди теперь даже слова такого не знают. Особенно легко забывает народные слова сельская молодежь, которую не научили любить землю, и она бежит в город. Правда, связи с селом остаются, но чаще всего только в силу меркантильных соображений: из села в город легко плывут «дары природы», а иногда и помощь на «Жигули». В 1970 году вышел в свет справочник «Писатели Советской Белоруссии», в нем был указан и мой псевдоним. Но то ли редактор, то ли корректор (предполагаю, что из села) решил, что в слове допущена ошибка, и исправил ее: написал «Виадук».
Но натурфилософская сущность моего нового псевдонима, который символизировал бесконечность жизни, не долго служила делу. Основание было самое простое: зачем убегать от самого себя?
Итак, свой творческий путь вы начали со стихов. Почему часто происходит так, что из «царства поэзии» многие переходят к прозе? В частности — вы?
— Это тоже связано с романтикой первых лет установления новой жизни. Молодая литература четко делилась на два способа изображения действительности: поэзия выражала чувства и настроения, она воспевала, звала; проза — рассказывала о буднях и героических делах революции, показывала их. Это мне было ближе. Пример тому — рассказ «Таиса».
— Как поется, «ничто не проходит бесследно». И поэзия юношеских лет не оставляет мудрой зрелости писателя. Сна присутствует не только в интонационно-музыкальной фразе, в предельно сжатом стиле, в красочности языка, но и во всей идейно-образной системе. Что такое «поэзия в прозе»?
— Гм... Кажется, вы же сами и ответили на этот вопрос. Во-первых — очень резонно! — «ничто не проходит бесследно». Меня и теперь волнует поэзия, где бы она ни была: и в стихах, и в прозе. Ну да, и в стихах, потому что не в каждом стихотворении присутствует поэзия. Писать стихи может научиться каждый, но не приведи господи читать такие стихи, которые не трогают душу, никуда не зовут, не пробуждают никаких желаний. Любых: страдать, любить, ненавидеть, идти на подвиг, радоваться, грустить. Во-вторых, вы сами называете те элементы, которые дают ощущение поэзии: интонационно-музыкальная фраза, предельная сжатость стиля (это значит — присутствие только необходимого), язык. В основе, разумеется, прежде всего язык. Сила художественного произведения в тайне слов, в мере их эстетической уместности в фразе.
Говоря все это, я прежде всего имею в виду рассказ. Мои требования к нему часто менялись, все более ужесточаясь. Первое, он должен быть о чем-то важном, социально волнующем, глубоко человечном. Затем, он должен быть коротким, эталон для меня — 7—9 машинописных страниц. И еще: главным элементом художественного исследования должен быть внутренний мир человека.
— Когда вы по-настоящему почувствовали себя писателем: когда вышла в свет ваша первая книга или потом, когда пришло читательское признание? Когда и как поняли, что литература — ваше призвание?
— Никогда. Ни после первой, ни после последней книги. Часто, когда у меня в работе не все ладится, я думаю, что писателем стал случайно, что было бы куда больше толку, если бы я стал, допустим, инженером. Или строителем,
конструктором, исследователем. По своим наклонностям я пошел в отца: он очень любил строить. Мог поставить дом, но вдруг передумать, решив, что он не той стороной обращен к солнцу, тут же разобрать его и строить заново. Страсть к переделкам не дает покоя и мне. Утешаю себя тем, что в писательском ремесле так и надо, что спокойным быть нельзя.
— Кто из белорусских писателей наиболее способствовал формированию вас как писателя?
— После того как мне открылось, что существует белорусская литература, - Янка Купала, Якуб Колас, Максим Богданович, Змитрок Бядуля. Причем Купала формировал мои гражданские чувства, а Богданович — культуру формы.
— Где-то я читала, что для вас Бунин — «самый великий чародей». И чары его — в созвучии. Что вам дала, чему научила проза Бунина?
— Склонность, увлечение, вкусы диктует нам возраст. В свои далекие годы я был равнодушен к Толстому, а Достоевского читал взахлеб. Потом настало время грандиозности Толстого и боязни Достоевского. Долго был безразличен к Чехову исключительно из-за его философской умеренности, а теперь всякий раз душой тянусь к его книгам.
А Бунин был одинаково близким всегда. Читаю его медленно, останавливаясь, чтобы подумать. Хорошо, когда над книгой хочется подумать. В этом и есть созвучие. Паше волнение, вызванное художественным произведением,— разве это не созвучие? Мне кажется, что и учиться у Бунина нельзя, можно только каждый раз удивляться — как это он может? Такое впечатление, что самое главное для Бунина — уметь обходиться без лишнего текста. И, вероятно, у каждого писателя должен быть свой почерк.
ИСКАНИЯ
Даже в таком маленьком рассказе, как «Слепота», есть прототип. Обычная женщина, я даже не знал ее имени. Если бы не мой знакомый, наверное, и не обратил бы на нее внимания. Но он сказал однажды: «Такая красивая женщина и — несчастный человек. Ты видишь, что у нее искалечен глаз?» А я всегда видел только ее духовную красоту и подумал: почему он не видит в ней главного, а только незначительное увечье? И я создал совсем иную женщину, потому что меня интересовало не портретное сходство, а мысль: что человек красив прежде всего душевной красотой.
Иногда замысел долго живет в мыслях, но никак не может воплотиться в произведение. Так обстояли у меня дела с созданием рассказа «У Кириллы на хуторе». Во время белопольской оккупации у нас в доме жил подпольщик. Для конспирации в сарайчике он устроил сыроварню и делал голландские сыры. Отец об этом знал. Когда пришла наша армия, этот человек сердечно благодарил отца за риск и приют.
— А, да что тут такого,— сказал отец.— Слава богу, что все благополучно обошлось.
Так вот, материал был героический, а рассказ не получался, чего-то не хватало ему.
Однажды, находясь в отпуске, я с приятелем бродил по лесу и рассказывал ему об этих своих затруднениях. И, рассказывая, незаметно отклонился от правды: получалось, что отец не знал о подпольной работе своего квартиранта. Это как раз и было то, чего мне так недоставало.
Самому трудно определить, что заслуживает большего, а что меньшего внимания. Чем-то мне ближе «След резиновых шин», «Наталья», «Лунная ночь», «Таиса», «У Кириллы на хуторе», «В старом доме», «Над рощей кружили аисты». Неравнодушен к «Прощанию», «Приглашению к танцам», «Целомудрию», даже к «Слепоте».
Может быть, мне не все удалось написать так, как замышлял и представлял, потому что написанное не всегда совпадает с замыслом. Из чужой жизни берутся только небольшие эпизоды, иногда только какая-то яркая черта характера, а все остальное — отходы,
Чувствую9 что «Тернистая дорога» не совсем соответствует современным эстетическим нормам, но когда-то за этот рассказ критики с хорошим литературным вкусом, встретив меня, поздравляли и пожимали руку.
Не раз я убеждался с годами, что писатель должен хорошо знать то, о чем пишет. Чтобы он всегда помнил: его произведения — это также и его биография. А биографией надо дорожить.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
СОЗВУЧИЕ
Она позвонила по телефону. Сказала, что газета «Звязда» хочет побеседовать со мной. Через нее — внештатного корреспондента газеты.
— В альманахе «Слуцкгя песняры» за 1926 год появились стихи, подписанные необычным псевдонимом — Янка Пират. Это были первые, если не ошибаюсь, ваши печатные произведения. Из истории известно, что на Припяти в далекие времена действительно были пираты, довольно-таки своеобразный, веселый и дерзкий народ. Может быть, молодой поэт почувствовал себя их потомком?
— Как и многие прозаики, я тоже начинал со стихов. Сначала классически строгих, потому что первыми поэтами, которых читал, были Пушкин (толстенный том избранного), Лермонтов и Байрон. Потом это увлечение заменилось свежи
ми веяниями времени — «маладняковским» раскованным стихом, которого требовала новая тематика.
Псевдоним «Пират» не был отголоском далекой истории Белоруссии. В обозримом прошлом в Белоруссии не было морей, следовательно, не было и пиратов. У нас текли могучие реки; думаю, что на них также своевольничал «веселый и дерзкий народ», но назывался он, скорее всего, иначе, по-местному — разбойниками или расколами. К сожалению, «Толковый словарь белорусского языка» слово «раскол» в смысле «разбой» не фиксирует. Так же, как не фиксирует и многие другие слова, без которых трудно почувствовать и наш быт, и совсем недалекое прошлое. Вся наша литература, например, пользовалась и пользуется словом «абразш» — своеобразным национальным обозначением жанра, но оно в словаре отсутствует. В просторечии обходной лист называют «абежнш» — колоритное, емкое слово, но современный читатель без словаря не догадается, что в лексике первых лет советского строительства этим словом назывался циркуляр. Причина моего «пиратства» — в восприятии современности. Молодая советская литература не скрывала свои цели: все старое разрушить, строить новое.
По натуре я был романтик. Байроновский бунт духа импонировал мне. Наивно? Безусловно. К тому же большое значение имела традиция выступать в литературе под псевдонимом — Матей Бурачок, Ядвигин Ш,— потому что для государственных и просветительных дел белорусский язык был запрещен. Позднее псевдонимы перешли к нашим классикам — Янка Купала, Якуб Колас, Змитрок Бядуля. Потом к их смене, но уже в качестве моды,— Михась Чарот, Михась Зарецкий, Кузьма Чорный, Язэп Пуща, Алесь Дудар — это все псевдонимы.
— В «пиратах» вы ходили недолго, но романтическое начало, стремление заглянуть в глубины человеческой натуры, разгадать тайны невидимых движений души остались и по сей день в вашем творчестве. Янка Пират превратился в Янку Видука. Как теперь вы можете объяснить причину и суть этой метаморфозы? Что нового принес Янка Видук?
— Очень скоро я понял, что символ моего псевдонима ошибочен. Не только потому, что он был искусственно перенесен из чужой почвы, а по своей сути: дело не в разрушении, а в созидании. Особенно остро я чувствовал несостоятельность псевдонима, когда вспоминал, как в нашем селе Трухановичи вдруг появилось много бумаги. Разной: вырванные из книг страницы и целые тома, некоторые в старых, но роскошных переплетах, некоторые уже без переплетов. Плотная бумага шла на домашние нужды: ею растапливали печи, заворачивали продукты; тонкие страницы шли на самокрутки. Было даже особое щегольство в том, чтобы в компании или на улице достать из кармана брюк или из-за пазухи целую пачку вырванных из книги страниц, не спеша оторвать краешек, помять его в пальцах, согнуть в виде желобка, насыпать туда махорки... Зачастую в хозяйственном обиходе появлялись бумаги, похожие на рукописи, написанные крупными буквами, даже помнится темно-синий оттенок их. И книги, и бумага были из библиотеки недалекой панской усадьбы.
Почти такое же я видел и в Слуцке, на Тройчанах. В бывшем монастыре ютился сельскохозяйственный техникум. Однажды утром мы шли на занятия мимо церкви, двери которой были широко раскрыты внутрь; на церковном погосте валялись растерзанные фолианты, большие и малые печатные и рукописные листы бумаги, их гонял ветер.
Часто вспоминались мне эти картины. Разрушать легко. А вдруг среди тех бумаг погибли какие-то дорогие знаки нашей истории?
Какое же слово найти, чтобы вложить в него новый символ?
В нашем огороде, в траве возле забора, каждый год само собой вырастало незамысловатое растеньице. На высоком тоненьком стебельке небольшая продолговатая серая головка с дырочками у самой шапочки. Когда маковка созревала, ее раскачивал и пригибал к земле ветер, и крохотные семена через дырочки высыпались. Дикий мак. Этот мак-самосейка имеет народное название видук. Меня привлекла заложенная в нем идея самосохранения вида, чтобы использовать ее в качестве нового псевдонима. Вот так и появился Видук.
Молодые люди теперь даже слова такого не знают. Особенно легко забывает народные слова сельская молодежь, которую не научили любить землю, и она бежит в город. Правда, связи с селом остаются, но чаще всего только в силу меркантильных соображений: из села в город легко плывут «дары природы», а иногда и помощь на «Жигули». В 1970 году вышел в свет справочник «Писатели Советской Белоруссии», в нем был указан и мой псевдоним. Но то ли редактор, то ли корректор (предполагаю, что из села) решил, что в слове допущена ошибка, и исправил ее: написал «Виадук».
Но натурфилософская сущность моего нового псевдонима, который символизировал бесконечность жизни, не долго служила делу. Основание было самое простое: зачем убегать от самого себя?
Итак, свой творческий путь вы начали со стихов. Почему часто происходит так, что из «царства поэзии» многие переходят к прозе? В частности — вы?
— Это тоже связано с романтикой первых лет установления новой жизни. Молодая литература четко делилась на два способа изображения действительности: поэзия выражала чувства и настроения, она воспевала, звала; проза — рассказывала о буднях и героических делах революции, показывала их. Это мне было ближе. Пример тому — рассказ «Таиса».
— Как поется, «ничто не проходит бесследно». И поэзия юношеских лет не оставляет мудрой зрелости писателя. Сна присутствует не только в интонационно-музыкальной фразе, в предельно сжатом стиле, в красочности языка, но и во всей идейно-образной системе. Что такое «поэзия в прозе»?
— Гм... Кажется, вы же сами и ответили на этот вопрос. Во-первых — очень резонно! — «ничто не проходит бесследно». Меня и теперь волнует поэзия, где бы она ни была: и в стихах, и в прозе. Ну да, и в стихах, потому что не в каждом стихотворении присутствует поэзия. Писать стихи может научиться каждый, но не приведи господи читать такие стихи, которые не трогают душу, никуда не зовут, не пробуждают никаких желаний. Любых: страдать, любить, ненавидеть, идти на подвиг, радоваться, грустить. Во-вторых, вы сами называете те элементы, которые дают ощущение поэзии: интонационно-музыкальная фраза, предельная сжатость стиля (это значит — присутствие только необходимого), язык. В основе, разумеется, прежде всего язык. Сила художественного произведения в тайне слов, в мере их эстетической уместности в фразе.
Говоря все это, я прежде всего имею в виду рассказ. Мои требования к нему часто менялись, все более ужесточаясь. Первое, он должен быть о чем-то важном, социально волнующем, глубоко человечном. Затем, он должен быть коротким, эталон для меня — 7—9 машинописных страниц. И еще: главным элементом художественного исследования должен быть внутренний мир человека.
— Когда вы по-настоящему почувствовали себя писателем: когда вышла в свет ваша первая книга или потом, когда пришло читательское признание? Когда и как поняли, что литература — ваше призвание?
— Никогда. Ни после первой, ни после последней книги. Часто, когда у меня в работе не все ладится, я думаю, что писателем стал случайно, что было бы куда больше толку, если бы я стал, допустим, инженером. Или строителем,
конструктором, исследователем. По своим наклонностям я пошел в отца: он очень любил строить. Мог поставить дом, но вдруг передумать, решив, что он не той стороной обращен к солнцу, тут же разобрать его и строить заново. Страсть к переделкам не дает покоя и мне. Утешаю себя тем, что в писательском ремесле так и надо, что спокойным быть нельзя.
— Кто из белорусских писателей наиболее способствовал формированию вас как писателя?
— После того как мне открылось, что существует белорусская литература, - Янка Купала, Якуб Колас, Максим Богданович, Змитрок Бядуля. Причем Купала формировал мои гражданские чувства, а Богданович — культуру формы.
— Где-то я читала, что для вас Бунин — «самый великий чародей». И чары его — в созвучии. Что вам дала, чему научила проза Бунина?
— Склонность, увлечение, вкусы диктует нам возраст. В свои далекие годы я был равнодушен к Толстому, а Достоевского читал взахлеб. Потом настало время грандиозности Толстого и боязни Достоевского. Долго был безразличен к Чехову исключительно из-за его философской умеренности, а теперь всякий раз душой тянусь к его книгам.
А Бунин был одинаково близким всегда. Читаю его медленно, останавливаясь, чтобы подумать. Хорошо, когда над книгой хочется подумать. В этом и есть созвучие. Паше волнение, вызванное художественным произведением,— разве это не созвучие? Мне кажется, что и учиться у Бунина нельзя, можно только каждый раз удивляться — как это он может? Такое впечатление, что самое главное для Бунина — уметь обходиться без лишнего текста. И, вероятно, у каждого писателя должен быть свой почерк.
ИСКАНИЯ
Даже в таком маленьком рассказе, как «Слепота», есть прототип. Обычная женщина, я даже не знал ее имени. Если бы не мой знакомый, наверное, и не обратил бы на нее внимания. Но он сказал однажды: «Такая красивая женщина и — несчастный человек. Ты видишь, что у нее искалечен глаз?» А я всегда видел только ее духовную красоту и подумал: почему он не видит в ней главного, а только незначительное увечье? И я создал совсем иную женщину, потому что меня интересовало не портретное сходство, а мысль: что человек красив прежде всего душевной красотой.
Иногда замысел долго живет в мыслях, но никак не может воплотиться в произведение. Так обстояли у меня дела с созданием рассказа «У Кириллы на хуторе». Во время белопольской оккупации у нас в доме жил подпольщик. Для конспирации в сарайчике он устроил сыроварню и делал голландские сыры. Отец об этом знал. Когда пришла наша армия, этот человек сердечно благодарил отца за риск и приют.
— А, да что тут такого,— сказал отец.— Слава богу, что все благополучно обошлось.
Так вот, материал был героический, а рассказ не получался, чего-то не хватало ему.
Однажды, находясь в отпуске, я с приятелем бродил по лесу и рассказывал ему об этих своих затруднениях. И, рассказывая, незаметно отклонился от правды: получалось, что отец не знал о подпольной работе своего квартиранта. Это как раз и было то, чего мне так недоставало.
Самому трудно определить, что заслуживает большего, а что меньшего внимания. Чем-то мне ближе «След резиновых шин», «Наталья», «Лунная ночь», «Таиса», «У Кириллы на хуторе», «В старом доме», «Над рощей кружили аисты». Неравнодушен к «Прощанию», «Приглашению к танцам», «Целомудрию», даже к «Слепоте».
Может быть, мне не все удалось написать так, как замышлял и представлял, потому что написанное не всегда совпадает с замыслом. Из чужой жизни берутся только небольшие эпизоды, иногда только какая-то яркая черта характера, а все остальное — отходы,
Чувствую9 что «Тернистая дорога» не совсем соответствует современным эстетическим нормам, но когда-то за этот рассказ критики с хорошим литературным вкусом, встретив меня, поздравляли и пожимали руку.
Не раз я убеждался с годами, что писатель должен хорошо знать то, о чем пишет. Чтобы он всегда помнил: его произведения — это также и его биография. А биографией надо дорожить.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49