Не верила? Боялась? Кто же он ей? Может ли быть любовь, если нет доверия? Как это нехорошо, обидно. Незаслуженно его обидел близкий, родной человек. Перед ним была не та Наталья, которую он все время знал. Кто же она такая? Была не одна Наталья, а были две. Вторую он увидел только теперь, впервые. Которая Наталья была с ним? Которую Наталью он знал? Что — она теперь стала лучшей или худшей? Он ходил по комнате, чувствуя, что произошло что-то очень важное в его жизни. Еще не все ясно. Ему надо понять что-то очень большое. Наталья совершила плохой, постыдный поступок. Но перед кем? Перед ним, перед тем неизвестным маленьким ребенком? Или перед всеми?
— Ты... как ты могла, Наталья? — остановился он перед нею.— Какая же ты нехорошая. Какая ты... что ты натворила.
— Не говори ничего, Казимир! — зло и решительно блеснули ее глаза.— Не трогай! Я знаю, что я негодница, и за свой грех буду отвечать сама. Я уйду и никогда больше не напомню о себе.
То большое, что надо было понять Казимиру, он сейчас понял. Перед ним была новая Наталья. Нет, не новая, но такая, какую он еще не знал. Она была еще лучше, еще дороже для него. Он даже удивился сам, что не замечал раньше, какая она у него хорошая.
— Я ничего от тебя не требую, Казимир,— произнесла она, словно разговаривая сама с собой.— Я ничего не говорила тебе, потому что ничего в своей жизни не могла поправить. Знай только одно: за всю нашу с тобой жизнь я ни одной минуты не чувствовала себя спокойной. Ты даже не знаешь, сколько втайне от тебя я выплакала слез. Думаешь, я была счастливой? Я крала это счастье у тебя, у себя, у всех людей, не имея права быть счастливой. Ты можешь ненавидеть меня, можешь плюнуть мне в лицо, от этого мне будет только легче.
— Ах, какая же ты нехорошая, Наталья,— повторил Казимир.
Наталья гневно сверкнула глазами: нет, над тем, что для нее свято, она надругаться не даст! Она хотела что-то сказать, что-то последнее, может дерзкое и обидное, но Казимир перебил ее:
— Я не собираюсь тебя ругать. Сейчас же собирайся и поезжай за дочкой! — проговорил он вдруг строго.— Слышишь? Надо ехать за ней немедленно!
Наталья удивленно взглянула на Казимира. Правда ли это? Но Казимир подошел, взял ее голову в свои руки, прижал к себе.
— Как же ты могла молчать и страдать? Она же давно могла быть вместе с нами. Это же будет такое...— Казимир задумался, подыскивая нужное слово.— Это же будет такое счастье для ребенка, только подумать. Найти родную мать, а? Какая же ты глупенькая, Наталья!
Опять задрожали Натальины плечи, но теперь от ощущения большого, настоящего человеческого счастья.
Казимир проводил Наталью на вокзал. Наталья была свежая, румяная, глаза ее горели тем огнем, который всегда бывает, когда человек охвачен тревожным возбуждением.
— Я даже не знаю, как она выглядит, Казимир,— говорила Наталья.— Я, возможно, не узнаю ее. Оставила трехлетним ребенком, а встречу пятнадцатилетней девушкой. Как мы встретимся? Что я ей скажу? Как она на меня посмотрит? Я очень волнуюсь, Казимир.
— Ну, это ты напрасно. Увидишь, все будет хорошо.
— А вдруг не отдадут?
— Как это — не отдадут?— даже возмутился Казимир.— Все это ненужные, лишние страхи.
Наталья то ставила вещи на полку, то переставляла их, то открывала сумку, то закрывала, то застегивала на себе кофточку, то, словно от жары, расстегивала ее. Ох, как не терпится, когда хочется, чтобы время пролетело как миг. Ну хоть бы скорей тронулся поезд!..
Казимир медленно возвращался домой. Перед его глазами вставало все, что произошло за этот день. Какой он был длинный! Он начинался где-то оттуда, может, от первого знакомства с Натальей. На душе было тепло, светло, словно снова начиналась и сама жизнь, и любовь, и все тревоги и радости, связанные с ней. Вот теперь он будет ждать Наталью так, как ждал первых встреч, с тем же молодым волнением.
«Мне кажется, что у нас лучше, чем у всех»,— вспоминал он Натальины слова и мысленно ответил ей:
«Хорошая ты моя, Наталья, страдалица ты моя глупенькая, теперь у нас действительно будет лучше, чем у всех».
НАД РОЩЕЙ КРУЖИЛИ АИС1Ы
Ранним воскресным утром Игнат выкатил из сеней велосипед. День намечался погожий. В садике, под вишнями, где вчера купались куры, на разрытой земле еще лежала роса.
— Так я съезжу, Янина. Слышишь?
С грядок за плетнем поднялась женщина в ситцевом халате, расписанном яркими ромашками. Отряхивая испачканные землей руки, переступая через густую ботву, она подошла к плетню. Тыльной стороной ладони, чтобы с пальцев не сыпался песок, стала поправлять косынку. Очень шел ей загар на руках, в вырезе платья на груди, какой-то спелый, жаркий. Брови у нее были высокие, будто удивленные. И на Игната она взглянула, словно удивляясь, что даже в обычном спортивном костюме он такой стройный и красивый. Лицо только для других строгое и черствое, а для нее самое доступное.
— Съезди, Игнатка,— сказала она.— Только не задерживайся долго.
— Ну, мне там нечего задерживаться.
— Она спит?
— Спит. Ты не буди ее. Пока проснется, я и вернусь.
— Ну поезжай.
Игнат положил на багажник свернутый рюкзак, опустил на него дужку зажима. Повернул велосипед к открытой калитке, вскочил в седло и покатил со двора, оставляя на земле свежий ровный следок.
Он миновал село, переехал мостик, настланный новыми досками, по которым велосипед прокатился бесшумно. Поднялся на пригорок, откуда открылись все колхозные угодья. Возле леса- в желтой ржи ходили два комбайна, на полевых дорогах сновали машины. Всюду шла работа, и на минуту Игнат почувствовал себя неловко: в такое горячее время он занимается бог знает какими пустяками. И тут, как нарочно, из-за поворота на дорогу выехала подвода. Игнат узнал заправщика: на телеге лежала бочка с соляркой.
— День добрый, агроном! Далеко ли? — спросил дядька Антон, поравнявшись.— Тпру-у!
— Небольшое дело в местечке. Скоро вернусь.
— Тогда и у меня к тебе просьба, агроном: купи там пачки две «Беломора».
— Конечно, дядька Антон, привезу.
В местечке Игнат наискось пересек площадь, на которой в тени старой церкви стояло несколько возов с выпряженными лошадьми, подъехал к раймагу. Велосипед прислонил к крыльцу, посетовав, что нет у нас обычая оборудовать стоянки для этого вида транспорта. Ведь такая мелочь: у стены устроить угольник, сколоченный из редко поставленных планок, чтобы между ними можно было просунуть переднее колесо велосипеда — пусть стоит. А то приходится пристраивать велосипед боком к забору или стене, а кто-то другой примостится к твоему, а потом третий, четвертый, попробуй потом достать свой, не раскидав остальных. И учиться есть у кого: во всей Прибалтике такие стоянки.
— А-а, Игнат батькович! — чей-то голос оборвал эти размышления Игната. Со ступенек крыльца спускался районный зоотехник, со свертком под мышкой, загорелый, без шапки, с выгоревшими на солнце волосами.— Давно не виделись, как живется? Что-нибудь купить собираешься?
— Да, понимаешь, дочка у меня сегодня именинница и нынешней осенью в школу первый раз идет. Ну надо же, чтобы память осталась.
— Резонно, резонно! Узнаю примерного семьянина. Ну, ну!—весело погрозил пальцем зоотехник и пошел, расхохотавшись, бог весть на что намекая.
Народу в магазине было мало. Больше женщин; они толпились в отделе тканей, щупали, примеривали на себя, прикладывая перед зеркалом материю к груди — идет ли к лицу. Улучив минутку, Игнат рассказал продавщице о своих заботах и стал выбирать из того, что она положила перед ним на прилавок. Он выбрал туфельки, черные, с помпончиками, на шнурках, но передумал и поменял на красные. Выбрал платье в белую полоску на синем фоне, потом другое, школьное, затем фартучек к нему с широкими крылышками. Продавщица подала гарнитур белья — и это он присоединил к своим покупкам.
— Что еще нужно?— спросил беспомощно.
— Ленты.
— Ну конечно же, дайте и ленты.
— Портфель. Или ранец.
Наконец продавщица все упаковала, а Игнат еще стоял, вспоминая, не забыл ли что.
— Боюсь советовать, но мне кажется, что вам следует еще кое-что купить,— сказала продавщица.
— Что же?
— Нужно было и жене что-нибудь выбрать.
— Боже, какая вы молодчина! Обязательно! А что бы вы посоветовали?
Продавщица прошла в тот конец, где стояли женщины, перевернула на полке один рулон ткани, другой, наконец выбрала, положила на прилавок и развернула. По черному полю шли тонюсенькие серебряные паутинки, высвечиваясь из этой черноты. Приложила ткань к себе, взглянула на Игната, на женщин.
— Ой, до чего красиво,— вздохнула одна из них.
На минуту Игнат представил себя Янину в таком платье. И почему-то именно такой, какой видел сегодня, когда она шла к нему с грядок. Это было необыкновенно хорошо. Красота! Только такое платье Янине и нужно!
— Давайте,— сказал он.
Все покупки он сложил в мешок. Зажим багажника не. закрывался, пришлось сверху еще и шпагатом привязать. Заехал в продовольственный магазин, купил конфет, печенья — и это устроил на багажник. И уже когда тронулся в путь, вспомнил дядьку Антона. Вернулся за «Беломором»
Сразу же за местечком мыслями Игнат очутился в колхозе. Показалось, что времени потратил много, а там он, возможно, очень нужен: вдруг какая-то неувязка, и его ждут. Сам того не замечая, нажал на педали.
На дороге теперь стало оживленнее. Кто-то еще только отправлялся в местечко, кто-то уже возвращался домой. Одни пешком, другие, как и он, на велосипедах, со свертками, привязанными к багажнику. Двое, парень и светловолосая девушка, не то встретились, не то прощались, стоя на обочине, и девушка не хотела, должно быть, стоять лицом к дороге, все отворачивалась в поле. Прошел самосвал с гремящими железными бочками, окутав дорогу горячей, удушливой пылью.
Игнат решил, что ему спокойнее будет ехать по тропинке, которая пойдет сейчас через молодой перелесок и выведет напрямик к колхозной дороге.
Вот и тропинка направо. Игнат перемахнул по накатанному следу через канаву. Тихо и мягко пошел велосипед.
Тропинка вела то между кустов орешника, то выбегала на прогалины, усыпанные красными и белыми головками душистой кашки. Игнату невольно подумалось, что деревенские жители слишком привыкают к природе и не замечают сколько вокруг них красоты. Вот был бы он горожанином так именно в такое место приехал бы отдыхать. С семьей На целый месяц. В тень. В траву.. В упоительные запахи и пение птиц. Ну, пусть не сюда, а немного дальше, где стоят вековые дубы и стелется мягкий ковер муравы. И река за дубами с крутыми берегами, подмытыми под самые корни. Занятый этими мыслями, Игнат и не заметил, как нагнал женщину. Шла она медленно, будто поджидая кого-то. Всегда есть что-то загадочно-таинственное, когда встречаешь женщину, да еще там, где не предполагаешь, да еще одну. Игнат собирался проехать мимо, но успел отметить какую-то тревожащую стройность ее фигуры, ее походку. И сразу же узнал и испугался. Она сошла с тропинки, преграждая путь.
— Остановись, Игнат,— сказала она требовательно. А когда Игнат соскочил и поставил велосипед перед собой, сказала покорно: — Я видела, что ты был в местечке, и знала, что поедешь этой дорогой. Ждала тебя. Все думаю, может, ты мне что-нибудь скажешь.
— Я тебе все сказал, Антоля. Мы обо всем переговорили с тобой, зачем же снова возвращаться?
— Неужели ты такой бессердечный?
— Нет, Антоля, бессердечным был не я, и, может, именно тебе не следует об этом вспоминать.
Тропинка шла по краю кустарника, и кое-где за прогалинками просвечивала дорога. Видно было, как по ней прошла женщина в белом платочке с котомкой за плечами, как с треском промчался мотоцикл, оставив за собой синий дымок. Чтобы не стоять на виду, женщина дотронулась до руля, как бы прося, чтобы Игнат прошел с велосипедом дальше.
— Я была перед тобою виновата и не боюсь сознаться в этом,— сказала она.— Так разве ты не видишь, как за это я теперь страдаю?
— Теперь уже ничего не поправишь,— сказал Игнат.— Все в нашей жизни сложилось так, как должно было сложиться. Как ты хотела. У тебя есть семья, муж, который дал тебе и дом, и счастье.
— Не было у меня счастья! — горячо запротестовала женщина.— И мужа нет. Я оставила его, ты это знаешь, и второй год хожу за тобой как тень. Неужели этого мало, чтобы ты поверил, что тем счастьем я не дорожу?
Она помолчала, успокаивая дыхание.
— Я поступила тогда дурно, гадко,— уже тише сказала она, — так это же не от хорошей жизни — горе заставило меня. Ладно, обо мне не будем говорить, я же сына спасала.
— Спасибо, Антоля. Ты так от всего его спасала, что даже фамилию чужую дала...
Тропинка спускалась в пересохший ручеек, на дне которого лежали ветки, видно, брошенные сюда в весеннюю ростепель, а теперь затоптанные и почерневшие. На торчавший над травой путик села крохотная птичка, весело чирикнула,
махнула два раза хвостиком и вспорхнула, перелетела на куст. Игнат остановился, ожидая, пока по ручейку впереди него пройдет женщина, сам себе боясь признаться, что ему еще раз хочется взглянуть на ее походку, на фигуру. По ту сторону ручейка они пошли рядом, она по тропинке, а он сбоку, ведя велосипед по траве. Высокие стебли слезок вызванивали, перебирая по спицам.
— А что я могла сделать?— спросила женщина.— Разве тебе было бы лучше, если бы он рос беспризорником, неучем, а то и хулиганом стал? Ты же знаешь, что могло быть со мной и с ним после тебя... А теперь, слава богу, он в техникуме учится. Как могли, мы защищались, а ты говоришь — дом. Ничего себе дом, если тебе свет не мил.
Кустарник кончался, тропинка выводила на полянку, а которой начиналась дубовая роща. Уже отсюда были видны высокие серые стволы с искривленными, узловатыми суками и густыми кронами, тень от которых в глубине переходила от синих до темных тонов. Игнат приостановился, поправил велосипед, как бы собираясь поехать.
— Я знаю, все это Янина,— сказала женщина.— Ух, как я ненавижу ее, гадину! Подстерегла все-таки. Всю жизнь она подстерегала меня!
— Янину ты не трогай,— сказал Игнат. Перед глазами снова возникла она. Как шла к нему через грядки, с испачканными землей руками, как смотрела из-под высоких бровей, прося не задерживаться.— Янины ты не трогай,— сказал он.— Она перед тобою святая.
— Ничего себе святая — свое счастье на моем несчастье построила. А как она проклинала тебя, знаешь? С первого дня, как мы поженились, она стала моим врагом. Кипела вся от злобы. Даже из села уехала, чтобы не учительствовать в одной школе со мной. Это же ты помнишь?
Игнат помнил. Но помнил и другое: серое, промозглое утро, глухой тупик станции, цепь вагонов, загнанных на дальний путь. Бог знает в чьих интересах, зачем выпало на его долю познать, что такое бесславье и далекие пути в неведомые края. Молчаливая колонна людей и тихая, будто тайком, команда. Когда его вызвали, он отделился от толпы и уже около вагона обернулся, чтобы последний раз окинуть взглядом то, с чем прощался, может быть, навечно. Из предрассветных сумерек выступали только темные очертания вокзала, силуэт водонапорной башни и угадывались линии проводов, будто обросших мхом. Уже ступив на подножку, в последнюю минуту он успел увидеть фигуру, стоявшую поодаль, за путями, отгороженную конвоем, с узлом в руках. Он хотел узнать в ней Антолю и ужаснулся — стояла Янина, она махнула ему рукой.
Первое, что его пронзило,— страх за Антолю: что с ней, почему не пришла сама? Стараясь, чтобы его не оттеснили из тамбура, он ловил жесты Янины (не волнуйся, все нормально) и сам старался передать только одно: он не виновен. Янина махнула головой — поняла. Господи, как это важно,— она же передаст!— чтобы хоть Антоля знала: нет за ним никакой вины.
А потом, когда всех разместили по вагонам и эшелон тронулся с места, начальник этапа передал ему сверток. Игнат узнал: тот, который держала в руках Янина. В нем были валенки, теплые носки и зимняя шапка. Отвернувшись, чтобы скрыть слезы, он заплакал. Каким образом узнала Антоля о сегодняшней отправке, чтобы хоть Янину прислать на это грустное прощание?
И еще помнил Игнат: как туда, в сибирский край, пришло ему первое письмо. Оно было тоже от Янины. Из него Игнат узнал, что Антоли у него больше нет. Что на прощанье Янина приходила не по просьбе Антоли, и сверток, над которым он плакал, был тоже не от нее. На следующей же неделе после его беды Антоля весело вышла замуж.
— Янины не трогай,— сказал он еще раз.
— Гадина она! Не могу. Всю жизнь буду ее проклинать.
Игнат поставил велосипед на тропинку.
— Возвращайся, Антоля,— сказал он.— Ты и так уже далеко отошла, иди.
— Куда я пойду? Боже, что я наделала! Зачем и куда я пойду? Как слепая, я могу ходить только за тобой. Неужели хоть этим я не замолила перед тобой своих грехов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Ты... как ты могла, Наталья? — остановился он перед нею.— Какая же ты нехорошая. Какая ты... что ты натворила.
— Не говори ничего, Казимир! — зло и решительно блеснули ее глаза.— Не трогай! Я знаю, что я негодница, и за свой грех буду отвечать сама. Я уйду и никогда больше не напомню о себе.
То большое, что надо было понять Казимиру, он сейчас понял. Перед ним была новая Наталья. Нет, не новая, но такая, какую он еще не знал. Она была еще лучше, еще дороже для него. Он даже удивился сам, что не замечал раньше, какая она у него хорошая.
— Я ничего от тебя не требую, Казимир,— произнесла она, словно разговаривая сама с собой.— Я ничего не говорила тебе, потому что ничего в своей жизни не могла поправить. Знай только одно: за всю нашу с тобой жизнь я ни одной минуты не чувствовала себя спокойной. Ты даже не знаешь, сколько втайне от тебя я выплакала слез. Думаешь, я была счастливой? Я крала это счастье у тебя, у себя, у всех людей, не имея права быть счастливой. Ты можешь ненавидеть меня, можешь плюнуть мне в лицо, от этого мне будет только легче.
— Ах, какая же ты нехорошая, Наталья,— повторил Казимир.
Наталья гневно сверкнула глазами: нет, над тем, что для нее свято, она надругаться не даст! Она хотела что-то сказать, что-то последнее, может дерзкое и обидное, но Казимир перебил ее:
— Я не собираюсь тебя ругать. Сейчас же собирайся и поезжай за дочкой! — проговорил он вдруг строго.— Слышишь? Надо ехать за ней немедленно!
Наталья удивленно взглянула на Казимира. Правда ли это? Но Казимир подошел, взял ее голову в свои руки, прижал к себе.
— Как же ты могла молчать и страдать? Она же давно могла быть вместе с нами. Это же будет такое...— Казимир задумался, подыскивая нужное слово.— Это же будет такое счастье для ребенка, только подумать. Найти родную мать, а? Какая же ты глупенькая, Наталья!
Опять задрожали Натальины плечи, но теперь от ощущения большого, настоящего человеческого счастья.
Казимир проводил Наталью на вокзал. Наталья была свежая, румяная, глаза ее горели тем огнем, который всегда бывает, когда человек охвачен тревожным возбуждением.
— Я даже не знаю, как она выглядит, Казимир,— говорила Наталья.— Я, возможно, не узнаю ее. Оставила трехлетним ребенком, а встречу пятнадцатилетней девушкой. Как мы встретимся? Что я ей скажу? Как она на меня посмотрит? Я очень волнуюсь, Казимир.
— Ну, это ты напрасно. Увидишь, все будет хорошо.
— А вдруг не отдадут?
— Как это — не отдадут?— даже возмутился Казимир.— Все это ненужные, лишние страхи.
Наталья то ставила вещи на полку, то переставляла их, то открывала сумку, то закрывала, то застегивала на себе кофточку, то, словно от жары, расстегивала ее. Ох, как не терпится, когда хочется, чтобы время пролетело как миг. Ну хоть бы скорей тронулся поезд!..
Казимир медленно возвращался домой. Перед его глазами вставало все, что произошло за этот день. Какой он был длинный! Он начинался где-то оттуда, может, от первого знакомства с Натальей. На душе было тепло, светло, словно снова начиналась и сама жизнь, и любовь, и все тревоги и радости, связанные с ней. Вот теперь он будет ждать Наталью так, как ждал первых встреч, с тем же молодым волнением.
«Мне кажется, что у нас лучше, чем у всех»,— вспоминал он Натальины слова и мысленно ответил ей:
«Хорошая ты моя, Наталья, страдалица ты моя глупенькая, теперь у нас действительно будет лучше, чем у всех».
НАД РОЩЕЙ КРУЖИЛИ АИС1Ы
Ранним воскресным утром Игнат выкатил из сеней велосипед. День намечался погожий. В садике, под вишнями, где вчера купались куры, на разрытой земле еще лежала роса.
— Так я съезжу, Янина. Слышишь?
С грядок за плетнем поднялась женщина в ситцевом халате, расписанном яркими ромашками. Отряхивая испачканные землей руки, переступая через густую ботву, она подошла к плетню. Тыльной стороной ладони, чтобы с пальцев не сыпался песок, стала поправлять косынку. Очень шел ей загар на руках, в вырезе платья на груди, какой-то спелый, жаркий. Брови у нее были высокие, будто удивленные. И на Игната она взглянула, словно удивляясь, что даже в обычном спортивном костюме он такой стройный и красивый. Лицо только для других строгое и черствое, а для нее самое доступное.
— Съезди, Игнатка,— сказала она.— Только не задерживайся долго.
— Ну, мне там нечего задерживаться.
— Она спит?
— Спит. Ты не буди ее. Пока проснется, я и вернусь.
— Ну поезжай.
Игнат положил на багажник свернутый рюкзак, опустил на него дужку зажима. Повернул велосипед к открытой калитке, вскочил в седло и покатил со двора, оставляя на земле свежий ровный следок.
Он миновал село, переехал мостик, настланный новыми досками, по которым велосипед прокатился бесшумно. Поднялся на пригорок, откуда открылись все колхозные угодья. Возле леса- в желтой ржи ходили два комбайна, на полевых дорогах сновали машины. Всюду шла работа, и на минуту Игнат почувствовал себя неловко: в такое горячее время он занимается бог знает какими пустяками. И тут, как нарочно, из-за поворота на дорогу выехала подвода. Игнат узнал заправщика: на телеге лежала бочка с соляркой.
— День добрый, агроном! Далеко ли? — спросил дядька Антон, поравнявшись.— Тпру-у!
— Небольшое дело в местечке. Скоро вернусь.
— Тогда и у меня к тебе просьба, агроном: купи там пачки две «Беломора».
— Конечно, дядька Антон, привезу.
В местечке Игнат наискось пересек площадь, на которой в тени старой церкви стояло несколько возов с выпряженными лошадьми, подъехал к раймагу. Велосипед прислонил к крыльцу, посетовав, что нет у нас обычая оборудовать стоянки для этого вида транспорта. Ведь такая мелочь: у стены устроить угольник, сколоченный из редко поставленных планок, чтобы между ними можно было просунуть переднее колесо велосипеда — пусть стоит. А то приходится пристраивать велосипед боком к забору или стене, а кто-то другой примостится к твоему, а потом третий, четвертый, попробуй потом достать свой, не раскидав остальных. И учиться есть у кого: во всей Прибалтике такие стоянки.
— А-а, Игнат батькович! — чей-то голос оборвал эти размышления Игната. Со ступенек крыльца спускался районный зоотехник, со свертком под мышкой, загорелый, без шапки, с выгоревшими на солнце волосами.— Давно не виделись, как живется? Что-нибудь купить собираешься?
— Да, понимаешь, дочка у меня сегодня именинница и нынешней осенью в школу первый раз идет. Ну надо же, чтобы память осталась.
— Резонно, резонно! Узнаю примерного семьянина. Ну, ну!—весело погрозил пальцем зоотехник и пошел, расхохотавшись, бог весть на что намекая.
Народу в магазине было мало. Больше женщин; они толпились в отделе тканей, щупали, примеривали на себя, прикладывая перед зеркалом материю к груди — идет ли к лицу. Улучив минутку, Игнат рассказал продавщице о своих заботах и стал выбирать из того, что она положила перед ним на прилавок. Он выбрал туфельки, черные, с помпончиками, на шнурках, но передумал и поменял на красные. Выбрал платье в белую полоску на синем фоне, потом другое, школьное, затем фартучек к нему с широкими крылышками. Продавщица подала гарнитур белья — и это он присоединил к своим покупкам.
— Что еще нужно?— спросил беспомощно.
— Ленты.
— Ну конечно же, дайте и ленты.
— Портфель. Или ранец.
Наконец продавщица все упаковала, а Игнат еще стоял, вспоминая, не забыл ли что.
— Боюсь советовать, но мне кажется, что вам следует еще кое-что купить,— сказала продавщица.
— Что же?
— Нужно было и жене что-нибудь выбрать.
— Боже, какая вы молодчина! Обязательно! А что бы вы посоветовали?
Продавщица прошла в тот конец, где стояли женщины, перевернула на полке один рулон ткани, другой, наконец выбрала, положила на прилавок и развернула. По черному полю шли тонюсенькие серебряные паутинки, высвечиваясь из этой черноты. Приложила ткань к себе, взглянула на Игната, на женщин.
— Ой, до чего красиво,— вздохнула одна из них.
На минуту Игнат представил себя Янину в таком платье. И почему-то именно такой, какой видел сегодня, когда она шла к нему с грядок. Это было необыкновенно хорошо. Красота! Только такое платье Янине и нужно!
— Давайте,— сказал он.
Все покупки он сложил в мешок. Зажим багажника не. закрывался, пришлось сверху еще и шпагатом привязать. Заехал в продовольственный магазин, купил конфет, печенья — и это устроил на багажник. И уже когда тронулся в путь, вспомнил дядьку Антона. Вернулся за «Беломором»
Сразу же за местечком мыслями Игнат очутился в колхозе. Показалось, что времени потратил много, а там он, возможно, очень нужен: вдруг какая-то неувязка, и его ждут. Сам того не замечая, нажал на педали.
На дороге теперь стало оживленнее. Кто-то еще только отправлялся в местечко, кто-то уже возвращался домой. Одни пешком, другие, как и он, на велосипедах, со свертками, привязанными к багажнику. Двое, парень и светловолосая девушка, не то встретились, не то прощались, стоя на обочине, и девушка не хотела, должно быть, стоять лицом к дороге, все отворачивалась в поле. Прошел самосвал с гремящими железными бочками, окутав дорогу горячей, удушливой пылью.
Игнат решил, что ему спокойнее будет ехать по тропинке, которая пойдет сейчас через молодой перелесок и выведет напрямик к колхозной дороге.
Вот и тропинка направо. Игнат перемахнул по накатанному следу через канаву. Тихо и мягко пошел велосипед.
Тропинка вела то между кустов орешника, то выбегала на прогалины, усыпанные красными и белыми головками душистой кашки. Игнату невольно подумалось, что деревенские жители слишком привыкают к природе и не замечают сколько вокруг них красоты. Вот был бы он горожанином так именно в такое место приехал бы отдыхать. С семьей На целый месяц. В тень. В траву.. В упоительные запахи и пение птиц. Ну, пусть не сюда, а немного дальше, где стоят вековые дубы и стелется мягкий ковер муравы. И река за дубами с крутыми берегами, подмытыми под самые корни. Занятый этими мыслями, Игнат и не заметил, как нагнал женщину. Шла она медленно, будто поджидая кого-то. Всегда есть что-то загадочно-таинственное, когда встречаешь женщину, да еще там, где не предполагаешь, да еще одну. Игнат собирался проехать мимо, но успел отметить какую-то тревожащую стройность ее фигуры, ее походку. И сразу же узнал и испугался. Она сошла с тропинки, преграждая путь.
— Остановись, Игнат,— сказала она требовательно. А когда Игнат соскочил и поставил велосипед перед собой, сказала покорно: — Я видела, что ты был в местечке, и знала, что поедешь этой дорогой. Ждала тебя. Все думаю, может, ты мне что-нибудь скажешь.
— Я тебе все сказал, Антоля. Мы обо всем переговорили с тобой, зачем же снова возвращаться?
— Неужели ты такой бессердечный?
— Нет, Антоля, бессердечным был не я, и, может, именно тебе не следует об этом вспоминать.
Тропинка шла по краю кустарника, и кое-где за прогалинками просвечивала дорога. Видно было, как по ней прошла женщина в белом платочке с котомкой за плечами, как с треском промчался мотоцикл, оставив за собой синий дымок. Чтобы не стоять на виду, женщина дотронулась до руля, как бы прося, чтобы Игнат прошел с велосипедом дальше.
— Я была перед тобою виновата и не боюсь сознаться в этом,— сказала она.— Так разве ты не видишь, как за это я теперь страдаю?
— Теперь уже ничего не поправишь,— сказал Игнат.— Все в нашей жизни сложилось так, как должно было сложиться. Как ты хотела. У тебя есть семья, муж, который дал тебе и дом, и счастье.
— Не было у меня счастья! — горячо запротестовала женщина.— И мужа нет. Я оставила его, ты это знаешь, и второй год хожу за тобой как тень. Неужели этого мало, чтобы ты поверил, что тем счастьем я не дорожу?
Она помолчала, успокаивая дыхание.
— Я поступила тогда дурно, гадко,— уже тише сказала она, — так это же не от хорошей жизни — горе заставило меня. Ладно, обо мне не будем говорить, я же сына спасала.
— Спасибо, Антоля. Ты так от всего его спасала, что даже фамилию чужую дала...
Тропинка спускалась в пересохший ручеек, на дне которого лежали ветки, видно, брошенные сюда в весеннюю ростепель, а теперь затоптанные и почерневшие. На торчавший над травой путик села крохотная птичка, весело чирикнула,
махнула два раза хвостиком и вспорхнула, перелетела на куст. Игнат остановился, ожидая, пока по ручейку впереди него пройдет женщина, сам себе боясь признаться, что ему еще раз хочется взглянуть на ее походку, на фигуру. По ту сторону ручейка они пошли рядом, она по тропинке, а он сбоку, ведя велосипед по траве. Высокие стебли слезок вызванивали, перебирая по спицам.
— А что я могла сделать?— спросила женщина.— Разве тебе было бы лучше, если бы он рос беспризорником, неучем, а то и хулиганом стал? Ты же знаешь, что могло быть со мной и с ним после тебя... А теперь, слава богу, он в техникуме учится. Как могли, мы защищались, а ты говоришь — дом. Ничего себе дом, если тебе свет не мил.
Кустарник кончался, тропинка выводила на полянку, а которой начиналась дубовая роща. Уже отсюда были видны высокие серые стволы с искривленными, узловатыми суками и густыми кронами, тень от которых в глубине переходила от синих до темных тонов. Игнат приостановился, поправил велосипед, как бы собираясь поехать.
— Я знаю, все это Янина,— сказала женщина.— Ух, как я ненавижу ее, гадину! Подстерегла все-таки. Всю жизнь она подстерегала меня!
— Янину ты не трогай,— сказал Игнат. Перед глазами снова возникла она. Как шла к нему через грядки, с испачканными землей руками, как смотрела из-под высоких бровей, прося не задерживаться.— Янины ты не трогай,— сказал он.— Она перед тобою святая.
— Ничего себе святая — свое счастье на моем несчастье построила. А как она проклинала тебя, знаешь? С первого дня, как мы поженились, она стала моим врагом. Кипела вся от злобы. Даже из села уехала, чтобы не учительствовать в одной школе со мной. Это же ты помнишь?
Игнат помнил. Но помнил и другое: серое, промозглое утро, глухой тупик станции, цепь вагонов, загнанных на дальний путь. Бог знает в чьих интересах, зачем выпало на его долю познать, что такое бесславье и далекие пути в неведомые края. Молчаливая колонна людей и тихая, будто тайком, команда. Когда его вызвали, он отделился от толпы и уже около вагона обернулся, чтобы последний раз окинуть взглядом то, с чем прощался, может быть, навечно. Из предрассветных сумерек выступали только темные очертания вокзала, силуэт водонапорной башни и угадывались линии проводов, будто обросших мхом. Уже ступив на подножку, в последнюю минуту он успел увидеть фигуру, стоявшую поодаль, за путями, отгороженную конвоем, с узлом в руках. Он хотел узнать в ней Антолю и ужаснулся — стояла Янина, она махнула ему рукой.
Первое, что его пронзило,— страх за Антолю: что с ней, почему не пришла сама? Стараясь, чтобы его не оттеснили из тамбура, он ловил жесты Янины (не волнуйся, все нормально) и сам старался передать только одно: он не виновен. Янина махнула головой — поняла. Господи, как это важно,— она же передаст!— чтобы хоть Антоля знала: нет за ним никакой вины.
А потом, когда всех разместили по вагонам и эшелон тронулся с места, начальник этапа передал ему сверток. Игнат узнал: тот, который держала в руках Янина. В нем были валенки, теплые носки и зимняя шапка. Отвернувшись, чтобы скрыть слезы, он заплакал. Каким образом узнала Антоля о сегодняшней отправке, чтобы хоть Янину прислать на это грустное прощание?
И еще помнил Игнат: как туда, в сибирский край, пришло ему первое письмо. Оно было тоже от Янины. Из него Игнат узнал, что Антоли у него больше нет. Что на прощанье Янина приходила не по просьбе Антоли, и сверток, над которым он плакал, был тоже не от нее. На следующей же неделе после его беды Антоля весело вышла замуж.
— Янины не трогай,— сказал он еще раз.
— Гадина она! Не могу. Всю жизнь буду ее проклинать.
Игнат поставил велосипед на тропинку.
— Возвращайся, Антоля,— сказал он.— Ты и так уже далеко отошла, иди.
— Куда я пойду? Боже, что я наделала! Зачем и куда я пойду? Как слепая, я могу ходить только за тобой. Неужели хоть этим я не замолила перед тобой своих грехов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49