и передаст и гостинца сунет. Так не разбогатеешь. А сыворотку, или, как вы говорите, пахту, так просто даром отдает.
— Ну надо же и для рекламы что-нибудь делать,— примирительно сказал Красуцкий.— Без этого нельзя.
— Рекла-амы! — повторил Кирилла.— Ишь ты, уже и хитрых слов понабрался. Ну что ж, может, и твоя правда... А скажи ты, что это за человек был у тебя намедни? Вон тот, с губой покалеченной?
Красуцкий сразу встал, начал разбирать центрифугу, чтобы перемыть и высушить ее за ночь.
— Из Омгович, лесником там работает,— ответил он, стоя спиной к Кирилле.— Мы с ним давно знакомы, так вот, пришел проведать. А родом из-под Огородников, но тоже на хозяйстве не живет.
— А-а,— протянул Кирилла, как бы соглашаясь. «Ну конечно, что ж тут такого». Но про себя подивился: «Хитрит... Там из Петрограда, тут из Огородников, что-то не то»,— подумал он.
Как-то в июне Петрок в отличном настроении возвращался после полудня из города. Он вез воззвание, напечатанное подпольным комитетом, в котором разъяснялось, что коммунисты и советская власть воюют не против Польши, а против польских магнатов, помещиков, буржуазии и пилсудчиков, которые оккупировали Белоруссию вопреки воле польского же народа, чтобы путем угнетения и эксплуатации увеличивать свои богатства. В воззвании говорилось, что крестьянство и рабочий класс Польши сами это понимают и сочувствуют трудящимся Белоруссии, что даже среди солдат польской армии многие работают подпольно и по мере сил помогают партизанам, а иной раз и переходят к ним с оружием. «Поднимайтесь все против помещиков и капиталистов, боритесь за власть рабочих и трудового крестьянства! Долой оккупантов с нашей земли!» — так заканчивалось воззвание.
Бывая регулярно в городе, Петрок отлично изучил солдат, с которыми обычно имел дело по пути. Неудивительно, что воззвания он вез сегодня без особых предосторожностей — просто положил на дно повозки, под сено, сверху пристроил несколько нераспроданных сыров и посуду — два пустых бидона. Он даже песен сегодня не распевал, погрузившись в сладкие дорожные мечты. И только он въехал во двор, не успел еще распрячь лошадь, как у ворот показались каратели.
Никаких особых оснований бояться карателей у Кириллы не было, так как они обычно наезжали, чтоб учинить расправу, в села, где обнаруживали саботаж или подозревали связь с партизанами. А Кирилла жил в стороне от дороги, на отшибе, покорно, хотя и покряхтывая, платил налоги и контрибуции, никому ничем не грозил и никакой опасности для власти не представлял. Однако он очень испугался, когда, стоя у сарайчика, увидел столько военных, и негромко крикнул:
— Миколай, солдаты приехали!
Красуцкий стоял у порога; он вздрогнул и сперва, казалось, хотел куда-то метнуться, но затем сдержал себя, глубоко, полной грудью вдохнул воздух и вышел во двор. Петрок так и остался стоять, держа лошадь за уздечку. Кирилла, босой, в расстегнутой сорочке, приглаживая всклокоченные волосы — он только что встал после обеда,— пошел отворять ворота.
Каратели въехали во двор. Впереди под поручиком так и танцевала тонконогая, лоснящаяся, гнедой масти кобыла. Поручик соскочил с седла, кривая сабля брякнула о землю. Он подвел кобылу к забору, закинул повод на кол и поправил на себе сперва шапку с длинным лаковым козырьком, затем мундир, обдернув его со всех сторон и выпятив грудь. Спешились и остальные и тоже стали, кому где пришлось, привязывать лошадей.
— Пан хозяин будешь? — спросил поручик у Кириллы, подозвав его к себе. Он поправил ремешок нагайки, висевшей на правой руке.
— Да, хозяин, паночек.
— Большевиков прячешь? Приходят к тебе партизаны? — похлопывая нагайкой по голенищу щегольского сапога, сразу два вопроса задал поручик.
— Да что вы, паночек, я их и в глаза никогда не видал.
— Патроны, оружие есть?
— Упаси боже, я человек мирный.
— А это кто такие у тебя? Что за люди? — спросил поручик, той же нагайкой указывая на Красуцкого и Петрока.
— Да как вам сказать,— замялся Кирилла.— Дело небольшое люди открыли, сыроварню устроили, на продажу сыры готовят.
Каратели заехали к Кирилле, собственно говоря, случайно. С самого утра они мотались по глубинным лесным селам, попали в перестрелку с партизанами, сожгли две хаты, арестовали за бунтарство трех человек и отправили в полицейский участок. Теперь, злые и голодные, они возвращались в город и по дороге просто решили у Кириллы подкрепиться. Но, неожиданно обнаружив на хуторе посторонних людей, сразу вспомнили свою профессию.
— Сыроварню? — сердито повторил поручик.— А вот мы сейчас посмотрим, что у тебя тут за сыроварня. Солдаты! — крикнул он и поднял нагайку.
Солдаты кинулись кто в сарайчик, кто в Кириллову
хату, кто на чердак. Двое встали возле Красуцкого, двое схватили Петрока, начали обыскивать, шаря за пазухой, выворачивая карманы. Петроков Гнедка, видя, что его больше не держат, мотнул головой и поплелся в компанию к солдатским лошадям, уже насторожившим уши.
— Тпру, чтоб ты сдох! — крикнул на него Кирилла, которого никто не трогал, так как он стоял рядом с поручиком, и бросился наперерез.— Ишь, волчья сыть, удержу на тебя нет, неугомон! Но, зараза! — крикнул он еще громче, хлестнул вожжой и погнал повозку через двор к гумну.
Он отвел лошадь на ток, распряг, выпустил за ворота в лесок, спутал. Когда вернулся на двор, обыск уже кончился. На земле валялись перевернутые бидоны, ведра, видно было, что в сарайчике кадка, стоявшая над лазом в подполье, сдвинута. Поручик допытывался у Миколая и Петрока, кто они, откуда и почему занялись сыроварением.
— Мы, пан поручик, правильно хотим жить, своим честным трудом. Сами достаток нажить стараемся и государству пользу принести. Вашей армии мы сыры наши продаем, вот можете посмотреть,— толковал Петрок, показывая квитанции, сияя веселой улыбкой и высоко поднимая светлые крылатые брови.
Между тем пан поручик не упускал из виду то, ради чего он сюда заехал.
— А не думает ли пан хозяин, что гостей пора чем-нибудь попотчевать? — обратился он к Кирилле, когда тот снова подошел к нему.
— Так это можно, паночек, сейчас скажу... Тэкля! — крикнул он в хату.— Волька! Живо мне сготовьте для панов поесть чего повкуснее... Я сейчас, паночек,— и Кирилла направился к хате, ступая по-стариковски, как всегда, когда спешил: одной ногой делая короткий шаг, другой длиннее.
В сарайчике ровно и глухо загудела центрифуга. Поручик оглядел двор. На крыше хлева плотными бугорками зеленеет мох. Дровяной сарай с колодой перед ним и куча пней. А что ж, пускай корчует, кому ж и ковыряться в земле, как не мужику.
Парило. Откуда-то тянуло густым настоем цветов, трав, наливающейся ржи. Зазвенела пчела, оставив за собой путаный звонкий след, словно она заблудилась в этих густых медовых ароматах. Пан поручик вспомнил, как сегодня звенели пули, только у тех след был жгуче-острый и прямой.
Брякнула дверь, из сеней выскочила дивчина — должно
быть, Волька,— быстро пошла через двор, стуча загорелыми пятками и легко покачивая круглыми бедрами. Опустившись на одно колено, она стала набирать в охапку дрова, из-под подола чуть выглядывала тугая икра. Вышла женщина — верно, Тэкля,— неся перед собой много рожавший живот, перехваченный тесемкой фартука. Остановившись у хлева, она насыпала на землю хлебных крошек, скликая «цып, цып, цып», поймала двух куриц и направилась к дровянику. Присев и завернув одну в подол, она прижала вторую головой к полену и несильно стукнула топором. Курица вяло трепыхнула крыльями, осела назад, а из короткого обрубка выступила испуганной каплей, а затем струйкой потекла кровь...
Господин поручик очень хотел есть, чтобы легче было ждать, достал сигарету и закурил.
Снова установилась советская власть — уже навечно.
Был конец лета. В Слуцке, на рыночной площади, покончив со всеми делами, сидел на своем возу Кирилла и подкреплялся, собираясь домой. Народу набралось полно, возы стояли тесно, с поднятыми кверху оглоблями, чтоб не топтали их чужие кони да чтоб не мешать чужим повозкам. Кирилла отламывал пальцами от ломтя хлеба столько, сколько надо откусить, отрезал крошечный кусочек вареного мягкого сала и долго мусолил во рту, стараясь пережевать беззубыми деснами. По торбочке его прошла и остановилась тень.
— Доброго здоровьечка, дядька Кирилла!
Перед Кириллой стоял Красуцкий, совсем не такой, каким он видел его еще недавно,— помолодел и похорошел. Сбрил усы, лицо вдруг стало открытое и доброе, только сейчас Кирилла увидел, какие у него ясные глаза. Шапка на нем сидит легко, на маковке, одет хотя в поношенную, но блестящую кожанку, в галифе с вытертыми леями.
— Боже мой, Миколайка, да тебя ли я вижу?— засуетился Кирилла, отодвигая торбу, вытирая губы и протягивая обе руки.
— Да, верно, меня,— отвечал Красуцкий с какими-то теплыми искорками в смеющихся глазах,— вот, признавайте.
— Давно мы не видались, человече.
— Да не так уж и давно, месяца два, должно быть.
— Два? — переспросил Кирилла.—Вот видишь, а мне
так показалось, что уж добрый год, как выкурили ясновельможных панов. Ну и здорово ж они удирали. Жаль только, что беды много наделали, вот Нивище ведь дотла сожгли.
— Ну что ж, ничего не попишешь... Как же вы поживаете, дядька Кирилла?
— Да поживаю ничего. А ты вот что — давай вместе будем подкрепляться. Садись на телегу, вот сюда, тут мне старуха сала, как чувствовала, побольше положила.
Кирилла подвинулся. Красуцкий коснулся рукой козырька, еще больше сдвинул на затылок шапку, провел пальцами по тому месту, где были усы,— видно, еще не отвык от них, и, подпрыгнув, уселся на грядку.
— Давайте, дядька Кирилла, а то по салу и правда немножко соскучился я.
Красуцкий ел смачно, в охотку, и все время с лица его не сходила какая-то счастливая улыбка.
— Вот за что не похвалю советскую власть вашу, Миколай,— сказал Кирилла, сам, казалось, чувствуя и этот смак, и охоту, и радостный подъем, как это бывает, когда ты даже себе не веришь, что с тобой случилось что-то очень хорошее.
— За что же? — застыл, перестав жевать, Красуцкий.
— Что водку запрещает. Вот бы нам с тобой сегодня к этому салу да по чарочке. На что уж я неважнецкий питух, а сегодня, как у добрых людей водится, не помешала бы она.
— Дурман,— ответил Красуцкий.— И религия и водка — дурман для народа. Это правильно, и я пить ее не мог бы все равно.
Кирилла подумал.
— Что до водки, так, может, она и дурман,— сказал он,— а вот насчет леригии я с тобой не соглашусь. Леригия — это, брат Миколай, спокон веку идет, и человеку без нее невозможно. Леригия — это... ну, как тебе сказать.. Ну, вот хотя бы...
— Другой раз, дядька Кирилла, и о религии поговорим, а сегодня некогда. Большое спасибо за угощение, спешу.
— Ты вот что — забери с собой, что осталось. Забери, забери, пригодится, говорю. Вижу, не очень разжился на той коммерции... Так где же теперь и что делаешь, скажи?
— По государственной линии, дядька Кирилла, работы хватает,— сказал Красуцкий и соскочил с повозки.
— Государственной линии, ишь ты! По галифе твоему вижу,— рассмеялся Кирилла.— А когда же черепки свои заберешь? Там же и формы твои валяются, поросята их рылами по двору катают, и ведра, и бадейки. Так ты вдруг все бросил, что я подумал — уж не случилось ли несчастья какого с тобой: исчез, даже центрифуги этой не разобравши.
— Некогда уже было: Красная Армия крепко нажимала, а нам надо было помогать. Но я вот что сказать хотел: немножко я виноват перед вами, дядька Кирилла,— молвил Красуцкий, глядя в самом деле с виновато-дружелюбным видом.— Сыроварню-то ведь мы завели только для отвода глаз. Подпольщиками были. Знали бы вы, так, верно, и не пустили к себе.
Кирилла нахмурился. Брови строго сжались, пропали веселые морщинки глаз, освещавшие все лицо.
— Ты вот что скажи, Миколай: где теперь Петрок твой? — помедлив, спросил Кирилла.
— А что? — встревожился Красуцкий.— Уж не натворил ли он чего?
— Да нет. Но после той заварухи я его больше не видел.
— Я тогда сразу же послал его на связь с Красной Армией. Там и остался, воюет теперь где-то под командой того самого, как вы говорили, с покалеченной губой.
— Шустрый был парень.
— Не говорите, дядька Кирилла. И смелый. Ведь он же под теми сырами и бидонами оружие и листовки возил. И тогда, когда каратели наскочили, я прямо омертвел. Да он, видно, перехитрил их: где-то сбросил по пути. Вот и этого вы не знали, дядька Кирилла.
Кирилла вздохнул. Задумался.
— Так вы уж нас за все простите,— виновато попросил Красуцкий.— А теперь будьте здоровы, я спешу.
Красуцкий обеими руками пожал Кириллову шершавую руку, ткнул пальцем в козырек, сбив шапку на затылок, и пошел, пробираясь между повозок. Кирилла с любовью смотрел на его широкую, ладную спину.
«Иди, человече, делай свою леворуцию,— думал он.— Подпольщики... Значит, Петрок тебе ничего не сказал. Ну, так и я не скажу, если он сам не признался. Пускай себе, как ты говоришь, я ничего не знал... Но если бы я тогда не загнал коня на гумно, под носом у карателей, да не спрятал всех ваших бомб да цидулек, которых полно было у Петрока под сеном, так и он не воевал бы, да и ты вряд ли стоял сегодня передо мной. Вот оно как, дорогой мой Миколайка...»
РАССВЕТ 1
5 газету «Вясковы будаушк» послал свои стихи. И вскоре получил приглашение зайти в редакцию. Что-то скажут? Зашел. На меня посмотрели, поговорили. И пригласили на работу.
В тесной комнатушке, на втором этаже дома по Пролетарской улице, как раз над кинотеатром «Эдисон», я впервые увидел, как делается газета, впервые почувствовал, передаваемо пахнет типографская краска, когда она ложится на отпечатанные страницы. Я обрабатывал заметки, собирал подписку, фальцевал газеты, часто ходил на верстку в типографию. Нет-нет да печатались и мои стихи, но хотелось сохранить в тайне, что пишу их я. Вероятно, находясь под влиянием прочитанного Байрона, я выбрал себе грозный псевдоним — Пират.
Редактор Павлюк Шукайла организовал слуцкий филиал «Маладняка» . Мы проводили коллективные чтения,, устраивали вечера, на которые собирались все «маладняковцы» — Апанас Атава, Язэп Сукала, Ида Чырванъ...
Павлюк Шукайла был человеком огненного темперамента, доброй, искренней души, партизанской удали и бунтарства. И в стихах он признавал только бунт и потому сразу же начал склонять нас к футуризму. Мы в футуризме не разбирались, но энергия Шукайлы передавалась и нам, и мы из кожи вон лезли, только бы попасть в этот футуризм. Шукайла съездил в Минск и добился, чтобы в библиотечке «Маладняка» были изданы наши филиальцы. Он пригласил из Минска писателей: пусть приедут и убедятся, что у нас собрались значительные литературные силы. И вот ранней осенью приехали-таки два известных писателя: Кузьма Чорный и Язэп Пуща.
Потом мы ездили в Минск на первый съезд «Маладняка». Об этой поездке я написал рассказ «Гостиница «Бельгия», но он пропал. На съезде я впервые увидел Михася Чарота, Кондрата Крапиву, Михася Зарецкого, Владимира Дубовку, Михася Лынькова и юных и красивых Зинаиду Бондарину, Евгению Пфляумбаум, Наталью Вишневскую. И гостей — Сосюру, Годинского, Иогансена — делегатов Украины.
За время работы в редакции я сшил себе коричневый костюм. Купил сапоги, а к ним галифе, на которые сразу же наложил леи2 — и крепче, и красивее, да и фасон не последнее дело. Короче, я становился на ноги. Служба шла хорошо, вот только футуристические стихи не получались. Шукайла терпеливо читал Маяковского и себя, подбадривал: не опускайте рук, учитесь.
Но все это неожиданно оборвалось. Округ был упразднен, закрылась и газета. Шукайла уехал секретарем райкома партии в Россоны, филиал «Маладняка» сам по себе распался.
Снова я какое-то время хозяйничал дома. Однако все здесь стало мне чужим. Надумал и я уехать в те же Россоны. Работа найдется, не пропаду. На дорогу отец дал восемь рублей.
ГОСТИ ИЗ МИНСКА
Однажды шли мы с Павлом Шукайлом по Пролетарской улице в Слуцке. Была хмурая, сырая осень 1925 года. Помню, я осторожно выбирал сухие места, стараясь не очень месить грязь сапогами, а Шукайла, надушенный, элегантный, в лакированных черных туфлях, шел не выбирая дороги, ступал куда попало, и мне жаль было его туфель. Но стоило мне услышать от него о приезде в Слуцк Кузьмы Чорного и Язэпа Пущи, как мысли мои сразу же переключились на такую радостную новость. Несколько дней я только и думал об этой новости. Шутка сказать — я увижу настоящих писателей. То, что они настоящие, я уже знал. Не раз читал в газетах. А небольшого формата книжечки, издававшиеся в библиотечке «Маладняка», тоненькие, с портретом автора на светлой обложке, ценой в 20 копеек, даже волновали меня.
С нетерпением ожидая гостей, я снова перечитывал эти книжечки и думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Ну надо же и для рекламы что-нибудь делать,— примирительно сказал Красуцкий.— Без этого нельзя.
— Рекла-амы! — повторил Кирилла.— Ишь ты, уже и хитрых слов понабрался. Ну что ж, может, и твоя правда... А скажи ты, что это за человек был у тебя намедни? Вон тот, с губой покалеченной?
Красуцкий сразу встал, начал разбирать центрифугу, чтобы перемыть и высушить ее за ночь.
— Из Омгович, лесником там работает,— ответил он, стоя спиной к Кирилле.— Мы с ним давно знакомы, так вот, пришел проведать. А родом из-под Огородников, но тоже на хозяйстве не живет.
— А-а,— протянул Кирилла, как бы соглашаясь. «Ну конечно, что ж тут такого». Но про себя подивился: «Хитрит... Там из Петрограда, тут из Огородников, что-то не то»,— подумал он.
Как-то в июне Петрок в отличном настроении возвращался после полудня из города. Он вез воззвание, напечатанное подпольным комитетом, в котором разъяснялось, что коммунисты и советская власть воюют не против Польши, а против польских магнатов, помещиков, буржуазии и пилсудчиков, которые оккупировали Белоруссию вопреки воле польского же народа, чтобы путем угнетения и эксплуатации увеличивать свои богатства. В воззвании говорилось, что крестьянство и рабочий класс Польши сами это понимают и сочувствуют трудящимся Белоруссии, что даже среди солдат польской армии многие работают подпольно и по мере сил помогают партизанам, а иной раз и переходят к ним с оружием. «Поднимайтесь все против помещиков и капиталистов, боритесь за власть рабочих и трудового крестьянства! Долой оккупантов с нашей земли!» — так заканчивалось воззвание.
Бывая регулярно в городе, Петрок отлично изучил солдат, с которыми обычно имел дело по пути. Неудивительно, что воззвания он вез сегодня без особых предосторожностей — просто положил на дно повозки, под сено, сверху пристроил несколько нераспроданных сыров и посуду — два пустых бидона. Он даже песен сегодня не распевал, погрузившись в сладкие дорожные мечты. И только он въехал во двор, не успел еще распрячь лошадь, как у ворот показались каратели.
Никаких особых оснований бояться карателей у Кириллы не было, так как они обычно наезжали, чтоб учинить расправу, в села, где обнаруживали саботаж или подозревали связь с партизанами. А Кирилла жил в стороне от дороги, на отшибе, покорно, хотя и покряхтывая, платил налоги и контрибуции, никому ничем не грозил и никакой опасности для власти не представлял. Однако он очень испугался, когда, стоя у сарайчика, увидел столько военных, и негромко крикнул:
— Миколай, солдаты приехали!
Красуцкий стоял у порога; он вздрогнул и сперва, казалось, хотел куда-то метнуться, но затем сдержал себя, глубоко, полной грудью вдохнул воздух и вышел во двор. Петрок так и остался стоять, держа лошадь за уздечку. Кирилла, босой, в расстегнутой сорочке, приглаживая всклокоченные волосы — он только что встал после обеда,— пошел отворять ворота.
Каратели въехали во двор. Впереди под поручиком так и танцевала тонконогая, лоснящаяся, гнедой масти кобыла. Поручик соскочил с седла, кривая сабля брякнула о землю. Он подвел кобылу к забору, закинул повод на кол и поправил на себе сперва шапку с длинным лаковым козырьком, затем мундир, обдернув его со всех сторон и выпятив грудь. Спешились и остальные и тоже стали, кому где пришлось, привязывать лошадей.
— Пан хозяин будешь? — спросил поручик у Кириллы, подозвав его к себе. Он поправил ремешок нагайки, висевшей на правой руке.
— Да, хозяин, паночек.
— Большевиков прячешь? Приходят к тебе партизаны? — похлопывая нагайкой по голенищу щегольского сапога, сразу два вопроса задал поручик.
— Да что вы, паночек, я их и в глаза никогда не видал.
— Патроны, оружие есть?
— Упаси боже, я человек мирный.
— А это кто такие у тебя? Что за люди? — спросил поручик, той же нагайкой указывая на Красуцкого и Петрока.
— Да как вам сказать,— замялся Кирилла.— Дело небольшое люди открыли, сыроварню устроили, на продажу сыры готовят.
Каратели заехали к Кирилле, собственно говоря, случайно. С самого утра они мотались по глубинным лесным селам, попали в перестрелку с партизанами, сожгли две хаты, арестовали за бунтарство трех человек и отправили в полицейский участок. Теперь, злые и голодные, они возвращались в город и по дороге просто решили у Кириллы подкрепиться. Но, неожиданно обнаружив на хуторе посторонних людей, сразу вспомнили свою профессию.
— Сыроварню? — сердито повторил поручик.— А вот мы сейчас посмотрим, что у тебя тут за сыроварня. Солдаты! — крикнул он и поднял нагайку.
Солдаты кинулись кто в сарайчик, кто в Кириллову
хату, кто на чердак. Двое встали возле Красуцкого, двое схватили Петрока, начали обыскивать, шаря за пазухой, выворачивая карманы. Петроков Гнедка, видя, что его больше не держат, мотнул головой и поплелся в компанию к солдатским лошадям, уже насторожившим уши.
— Тпру, чтоб ты сдох! — крикнул на него Кирилла, которого никто не трогал, так как он стоял рядом с поручиком, и бросился наперерез.— Ишь, волчья сыть, удержу на тебя нет, неугомон! Но, зараза! — крикнул он еще громче, хлестнул вожжой и погнал повозку через двор к гумну.
Он отвел лошадь на ток, распряг, выпустил за ворота в лесок, спутал. Когда вернулся на двор, обыск уже кончился. На земле валялись перевернутые бидоны, ведра, видно было, что в сарайчике кадка, стоявшая над лазом в подполье, сдвинута. Поручик допытывался у Миколая и Петрока, кто они, откуда и почему занялись сыроварением.
— Мы, пан поручик, правильно хотим жить, своим честным трудом. Сами достаток нажить стараемся и государству пользу принести. Вашей армии мы сыры наши продаем, вот можете посмотреть,— толковал Петрок, показывая квитанции, сияя веселой улыбкой и высоко поднимая светлые крылатые брови.
Между тем пан поручик не упускал из виду то, ради чего он сюда заехал.
— А не думает ли пан хозяин, что гостей пора чем-нибудь попотчевать? — обратился он к Кирилле, когда тот снова подошел к нему.
— Так это можно, паночек, сейчас скажу... Тэкля! — крикнул он в хату.— Волька! Живо мне сготовьте для панов поесть чего повкуснее... Я сейчас, паночек,— и Кирилла направился к хате, ступая по-стариковски, как всегда, когда спешил: одной ногой делая короткий шаг, другой длиннее.
В сарайчике ровно и глухо загудела центрифуга. Поручик оглядел двор. На крыше хлева плотными бугорками зеленеет мох. Дровяной сарай с колодой перед ним и куча пней. А что ж, пускай корчует, кому ж и ковыряться в земле, как не мужику.
Парило. Откуда-то тянуло густым настоем цветов, трав, наливающейся ржи. Зазвенела пчела, оставив за собой путаный звонкий след, словно она заблудилась в этих густых медовых ароматах. Пан поручик вспомнил, как сегодня звенели пули, только у тех след был жгуче-острый и прямой.
Брякнула дверь, из сеней выскочила дивчина — должно
быть, Волька,— быстро пошла через двор, стуча загорелыми пятками и легко покачивая круглыми бедрами. Опустившись на одно колено, она стала набирать в охапку дрова, из-под подола чуть выглядывала тугая икра. Вышла женщина — верно, Тэкля,— неся перед собой много рожавший живот, перехваченный тесемкой фартука. Остановившись у хлева, она насыпала на землю хлебных крошек, скликая «цып, цып, цып», поймала двух куриц и направилась к дровянику. Присев и завернув одну в подол, она прижала вторую головой к полену и несильно стукнула топором. Курица вяло трепыхнула крыльями, осела назад, а из короткого обрубка выступила испуганной каплей, а затем струйкой потекла кровь...
Господин поручик очень хотел есть, чтобы легче было ждать, достал сигарету и закурил.
Снова установилась советская власть — уже навечно.
Был конец лета. В Слуцке, на рыночной площади, покончив со всеми делами, сидел на своем возу Кирилла и подкреплялся, собираясь домой. Народу набралось полно, возы стояли тесно, с поднятыми кверху оглоблями, чтоб не топтали их чужие кони да чтоб не мешать чужим повозкам. Кирилла отламывал пальцами от ломтя хлеба столько, сколько надо откусить, отрезал крошечный кусочек вареного мягкого сала и долго мусолил во рту, стараясь пережевать беззубыми деснами. По торбочке его прошла и остановилась тень.
— Доброго здоровьечка, дядька Кирилла!
Перед Кириллой стоял Красуцкий, совсем не такой, каким он видел его еще недавно,— помолодел и похорошел. Сбрил усы, лицо вдруг стало открытое и доброе, только сейчас Кирилла увидел, какие у него ясные глаза. Шапка на нем сидит легко, на маковке, одет хотя в поношенную, но блестящую кожанку, в галифе с вытертыми леями.
— Боже мой, Миколайка, да тебя ли я вижу?— засуетился Кирилла, отодвигая торбу, вытирая губы и протягивая обе руки.
— Да, верно, меня,— отвечал Красуцкий с какими-то теплыми искорками в смеющихся глазах,— вот, признавайте.
— Давно мы не видались, человече.
— Да не так уж и давно, месяца два, должно быть.
— Два? — переспросил Кирилла.—Вот видишь, а мне
так показалось, что уж добрый год, как выкурили ясновельможных панов. Ну и здорово ж они удирали. Жаль только, что беды много наделали, вот Нивище ведь дотла сожгли.
— Ну что ж, ничего не попишешь... Как же вы поживаете, дядька Кирилла?
— Да поживаю ничего. А ты вот что — давай вместе будем подкрепляться. Садись на телегу, вот сюда, тут мне старуха сала, как чувствовала, побольше положила.
Кирилла подвинулся. Красуцкий коснулся рукой козырька, еще больше сдвинул на затылок шапку, провел пальцами по тому месту, где были усы,— видно, еще не отвык от них, и, подпрыгнув, уселся на грядку.
— Давайте, дядька Кирилла, а то по салу и правда немножко соскучился я.
Красуцкий ел смачно, в охотку, и все время с лица его не сходила какая-то счастливая улыбка.
— Вот за что не похвалю советскую власть вашу, Миколай,— сказал Кирилла, сам, казалось, чувствуя и этот смак, и охоту, и радостный подъем, как это бывает, когда ты даже себе не веришь, что с тобой случилось что-то очень хорошее.
— За что же? — застыл, перестав жевать, Красуцкий.
— Что водку запрещает. Вот бы нам с тобой сегодня к этому салу да по чарочке. На что уж я неважнецкий питух, а сегодня, как у добрых людей водится, не помешала бы она.
— Дурман,— ответил Красуцкий.— И религия и водка — дурман для народа. Это правильно, и я пить ее не мог бы все равно.
Кирилла подумал.
— Что до водки, так, может, она и дурман,— сказал он,— а вот насчет леригии я с тобой не соглашусь. Леригия — это, брат Миколай, спокон веку идет, и человеку без нее невозможно. Леригия — это... ну, как тебе сказать.. Ну, вот хотя бы...
— Другой раз, дядька Кирилла, и о религии поговорим, а сегодня некогда. Большое спасибо за угощение, спешу.
— Ты вот что — забери с собой, что осталось. Забери, забери, пригодится, говорю. Вижу, не очень разжился на той коммерции... Так где же теперь и что делаешь, скажи?
— По государственной линии, дядька Кирилла, работы хватает,— сказал Красуцкий и соскочил с повозки.
— Государственной линии, ишь ты! По галифе твоему вижу,— рассмеялся Кирилла.— А когда же черепки свои заберешь? Там же и формы твои валяются, поросята их рылами по двору катают, и ведра, и бадейки. Так ты вдруг все бросил, что я подумал — уж не случилось ли несчастья какого с тобой: исчез, даже центрифуги этой не разобравши.
— Некогда уже было: Красная Армия крепко нажимала, а нам надо было помогать. Но я вот что сказать хотел: немножко я виноват перед вами, дядька Кирилла,— молвил Красуцкий, глядя в самом деле с виновато-дружелюбным видом.— Сыроварню-то ведь мы завели только для отвода глаз. Подпольщиками были. Знали бы вы, так, верно, и не пустили к себе.
Кирилла нахмурился. Брови строго сжались, пропали веселые морщинки глаз, освещавшие все лицо.
— Ты вот что скажи, Миколай: где теперь Петрок твой? — помедлив, спросил Кирилла.
— А что? — встревожился Красуцкий.— Уж не натворил ли он чего?
— Да нет. Но после той заварухи я его больше не видел.
— Я тогда сразу же послал его на связь с Красной Армией. Там и остался, воюет теперь где-то под командой того самого, как вы говорили, с покалеченной губой.
— Шустрый был парень.
— Не говорите, дядька Кирилла. И смелый. Ведь он же под теми сырами и бидонами оружие и листовки возил. И тогда, когда каратели наскочили, я прямо омертвел. Да он, видно, перехитрил их: где-то сбросил по пути. Вот и этого вы не знали, дядька Кирилла.
Кирилла вздохнул. Задумался.
— Так вы уж нас за все простите,— виновато попросил Красуцкий.— А теперь будьте здоровы, я спешу.
Красуцкий обеими руками пожал Кириллову шершавую руку, ткнул пальцем в козырек, сбив шапку на затылок, и пошел, пробираясь между повозок. Кирилла с любовью смотрел на его широкую, ладную спину.
«Иди, человече, делай свою леворуцию,— думал он.— Подпольщики... Значит, Петрок тебе ничего не сказал. Ну, так и я не скажу, если он сам не признался. Пускай себе, как ты говоришь, я ничего не знал... Но если бы я тогда не загнал коня на гумно, под носом у карателей, да не спрятал всех ваших бомб да цидулек, которых полно было у Петрока под сеном, так и он не воевал бы, да и ты вряд ли стоял сегодня передо мной. Вот оно как, дорогой мой Миколайка...»
РАССВЕТ 1
5 газету «Вясковы будаушк» послал свои стихи. И вскоре получил приглашение зайти в редакцию. Что-то скажут? Зашел. На меня посмотрели, поговорили. И пригласили на работу.
В тесной комнатушке, на втором этаже дома по Пролетарской улице, как раз над кинотеатром «Эдисон», я впервые увидел, как делается газета, впервые почувствовал, передаваемо пахнет типографская краска, когда она ложится на отпечатанные страницы. Я обрабатывал заметки, собирал подписку, фальцевал газеты, часто ходил на верстку в типографию. Нет-нет да печатались и мои стихи, но хотелось сохранить в тайне, что пишу их я. Вероятно, находясь под влиянием прочитанного Байрона, я выбрал себе грозный псевдоним — Пират.
Редактор Павлюк Шукайла организовал слуцкий филиал «Маладняка» . Мы проводили коллективные чтения,, устраивали вечера, на которые собирались все «маладняковцы» — Апанас Атава, Язэп Сукала, Ида Чырванъ...
Павлюк Шукайла был человеком огненного темперамента, доброй, искренней души, партизанской удали и бунтарства. И в стихах он признавал только бунт и потому сразу же начал склонять нас к футуризму. Мы в футуризме не разбирались, но энергия Шукайлы передавалась и нам, и мы из кожи вон лезли, только бы попасть в этот футуризм. Шукайла съездил в Минск и добился, чтобы в библиотечке «Маладняка» были изданы наши филиальцы. Он пригласил из Минска писателей: пусть приедут и убедятся, что у нас собрались значительные литературные силы. И вот ранней осенью приехали-таки два известных писателя: Кузьма Чорный и Язэп Пуща.
Потом мы ездили в Минск на первый съезд «Маладняка». Об этой поездке я написал рассказ «Гостиница «Бельгия», но он пропал. На съезде я впервые увидел Михася Чарота, Кондрата Крапиву, Михася Зарецкого, Владимира Дубовку, Михася Лынькова и юных и красивых Зинаиду Бондарину, Евгению Пфляумбаум, Наталью Вишневскую. И гостей — Сосюру, Годинского, Иогансена — делегатов Украины.
За время работы в редакции я сшил себе коричневый костюм. Купил сапоги, а к ним галифе, на которые сразу же наложил леи2 — и крепче, и красивее, да и фасон не последнее дело. Короче, я становился на ноги. Служба шла хорошо, вот только футуристические стихи не получались. Шукайла терпеливо читал Маяковского и себя, подбадривал: не опускайте рук, учитесь.
Но все это неожиданно оборвалось. Округ был упразднен, закрылась и газета. Шукайла уехал секретарем райкома партии в Россоны, филиал «Маладняка» сам по себе распался.
Снова я какое-то время хозяйничал дома. Однако все здесь стало мне чужим. Надумал и я уехать в те же Россоны. Работа найдется, не пропаду. На дорогу отец дал восемь рублей.
ГОСТИ ИЗ МИНСКА
Однажды шли мы с Павлом Шукайлом по Пролетарской улице в Слуцке. Была хмурая, сырая осень 1925 года. Помню, я осторожно выбирал сухие места, стараясь не очень месить грязь сапогами, а Шукайла, надушенный, элегантный, в лакированных черных туфлях, шел не выбирая дороги, ступал куда попало, и мне жаль было его туфель. Но стоило мне услышать от него о приезде в Слуцк Кузьмы Чорного и Язэпа Пущи, как мысли мои сразу же переключились на такую радостную новость. Несколько дней я только и думал об этой новости. Шутка сказать — я увижу настоящих писателей. То, что они настоящие, я уже знал. Не раз читал в газетах. А небольшого формата книжечки, издававшиеся в библиотечке «Маладняка», тоненькие, с портретом автора на светлой обложке, ценой в 20 копеек, даже волновали меня.
С нетерпением ожидая гостей, я снова перечитывал эти книжечки и думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49