И вдруг Казимиру захотелось пойти и попрощаться с Натальей. Чтоб не думала, что он на нее сердится. Он же ничем не обидел ее, и пусть у нее останется добрая память о нем.
Казимир повернул назад, но чем ближе подходил к дому с высоким крыльцом, тем сильнее его одолевало сомнение: а правильно ли он поступает? «Зачем
демонстрация,— думал он.— Я же могу попрощаться и на работе. Еще не раз увижусь. Тем более что уже ночь. А она подумает бог знает что».
Не дойдя нескольких шагов до дома, Казимир повернулся и решительно зашагал на завод. От такого ясного решения стало спокойно на душе. «Не забыть бы проверить, подготовлены ли документы на ссуду под готовую продукцию»,— думал Казимир, представляя, как сейчас войдет в кабинет, сядет за свой такой уютный стол, закурит, согреется.
Шаги Казимира гулко отдавались в пустом коридоре, освещенном ради экономии одной тусклой лампочкой. Возле отдела капитального строительства он остановился. Ничего не думая, нажал на ручку двери, и она открылась. Он застыл, пораженный: за своим столом, под высокой чертежной лампой, согнувшись, сидела Наталья, и плечи ее вздрагивали. Она плакала.
— Что с вами, Наталья? Что случилось? Может, какое несчастье?— спросил Казимир, нагибаясь и чуть касаясь ее плеча.
Наталья подняла лицо, мокрое, разгоряченное и совсем не такое, каким привык его видеть Казимир,— беспомощное, покорное.
— Ничего,— ответила она, ища платочек то в рукаве, то на груди за блузкой.— Мне очень тяжело.
— Вас обидели? У вас неприятности? Дома или на работе?
Наталья покачала головой: нет.
— Тяжело,— повторила она.— У меня была семья. И никого нет. Никого не осталось. Пусть бы хоть были у меня дети. Пусть была бы у меня дочка...
Казимир сжал Натальину руку, ставшую такой податливой, и поцеловал ее. Потом стал целовать лоб, виски, губы, мокрые и соленые от слез.
Глава третья
Наталья совершила ошибку, не сказав Казимиру, что у нее была дочь. Был муж, а теперь нет его, мало ли людей разбросала война, сделала жен вдовами? Теперь у нее нет мужа. И нечего об этом вспоминать.
— Нам надо начинать жизнь сначала, Казимир,— сказала она.— Оберегать то, что принадлежит нам. А то, что прошло,— это не наше, и нам его никогда не надо вспоминать. Хорошо?
Так прожила Наталья двенадцать лет.
Не только счастливой, а самой счастливой считала себя Наталья. Это счастье измерялось не тем, что в семье был достаток, что не было споров, пьянства, распущенности. Счастье было в том, что они были очень нужны друг другу, что нужна была забота, хлопоты, что во всем чувствовались вера, согласие, нечто такое, чем заполнена вся жизнь.
Казимир, переехав на свой завод, работал на нем с увлечением. Иногда главк направлял его на ревизию в другие города: в Канск, в Тавду, в Лысьву. -Наталья любила даже эти его поездки, потому что Казимир всегда возвращался каким-то обновленным, еще более близким и любимым.
Ощущение полного семейного счастья приносили и дети: Стасику шел десятый год, Светланке — восьмой. Наталья любила каждое утро отправлять их в школу, о каждом беспокоясь, каждого осматривая, а потом ждать — с минуты на минуту, с минуты на минуту,— пока они не появятся в дверях, принося с собою оживление, шум, свои детские заботы. Любила ждать Казимира, чтобы тут же сесть вместе, пообедать, поговорить о всех делах и как бы подвести итог дня.
— Ты сыт?— обычно спрашивала Наталья.
— Господи, ну конечно.
— А может, еще стаканчик компота?
— Что ты, не могу.
— Ну иди отдохни.
Были вечера, полные какого-то особенного уюта, и Наталье хотелось вспомнить и заново перебрать все самое лучшее, что жило в сокровенных уголках памяти.
— Нет, как это могло случиться, что ты приехал и вот мы встретились,— говорила Наталья, желая побыть хоть минутку там, в своих воспоминаниях.
— А ты мудрила — помнишь?— нарочито, чтобы охотней ходилось по далеким тропинкам памяти, подстрекал Наталью Казимир.
— И вовсе не мудрила,— не хотела сворачивать на эту стежку Наталья.
— Подожди.— Казимиру тоже хотелось выяснить некоторые обстоятельства.— А когда все же ты заметила меня? Я-то сразу — как увидел тебя в твоем углу. Ты даже тогда глаз не подняла.
— Не подняла, а все видела. Как ты долго смотрел на меня — видела. Проще говоря, я это чувствовала.
— Ну ладно. А вот почему ты не хотела ответить на те листки?
— Я боялась, Казимир. Мне думалось, что все, все вы, мужчины... очень нехорошие.
— И если бы я тогда вечером не нашел тебя, мы бы так и разъехались, не правда ли?
— Вот потому, может, я и плакала. Но у меня уже было все решено. Я сама в себе все пережила. И знаешь, кто мне помог?
— Кто?
— Помнишь Нину, секретаршу директора, такая кудрявая, полная? Она.
— Как же так?
— Она рассказала мне, как возле тебя увивалась: в кино ходила, в гости к себе приглашала. Было это?
— Было,— сознался Казимир.— К тебе ж нельзя было подступиться.
— Ну вот я и надумала. Ах так,— сказала я,— не отдам же! Так что твоя Нинка помогла мне.
Казимир хохотал. Даже шутя сказав «твоя Нинка», Наталья злилась, в глазах поблескивал гневный огонек. Это нравилось Казимиру.
И когда воспоминания угасали, и когда этими воспоминаниями как бы снова обновлялась и омолаживалась жизнь, Наталья, радостная, полная счастья, говорила:
— Я даже не представляю, как бы могла жить без тебя. Как это могло быть, что мы были чужие или не знали друг друга. Не могу даже об этом подумать.
И потом, как бы ставь все на свое место, после того как все было пересмотрено, говорила:
— Сколько я ни смотрю на других, все равно думаю, что у них не так, как у нас, Казимир. Мне кажется, что у нас лучше, чем у всех. Лучше, чем у всех, Казимир, а? Мне кажется, что нам даже завидуют.
Но это была одна сторона Наталвиной жизни. Другой стороны Наталья не показывала никому, даже скрывала от самой себя. Этой другой стороной жизни была дочка.
Первое время Наталья была уверена, что дочь погибла вместе с матерью. В этом было хоть какое-то логическое успокоение. Но мысль не останавливалась на этом. Подсознательно Наталья спрашивала у самой себя: а хорошая ли ты мать, что не уверена в этом, если даже не знаешь, где и как похоронена дочка? Тогда начинались сомнения. Они подкреплялись тем обстоятельством, что рядом с ее матерью был же он. Наталья знала, что он часто навещал дочку. Он все же любил ее. Он приносил ей игрушки, сладости. Мог ли он тогда, в последнюю минуту, покинуть их? И обязательно ли, чтобы вместе с ее матерью погибла и дочь? А может, она где-нибудь осталась и ее приютили люди? Может, он ее где-нибудь нашел?
Полюбив Казимира, Наталья не сказала ему о своей семье. Не сказала, потому что не хотела рассказывать о своей боли и оскорблении, о том, что кто-то так зло обидел ее. Ей было неприятно говорить об этом. Гордость — тоже своего рода женская красота. На прошедшей жизни она поставила крест и не хотела больше вспоминать о ней. Пусть лучше Казимир думает, что так, как и все, она была счастлива и что этого счастья ее лишила война. Это была первая ошибка. Не сказала и потому, что, потеряв веру в человека, боялась и Казимира, не доверяя ему своей души, и потому, что, зачеркнув свою минувшую жизнь, не хотела, чтобы она ложилась тенью на ее жизнь с Казимиром. Она оберегала эту жизнь как могла. И по мере того как все чаще и чаще приходила вера в то, что ее дочь жива, становилось все трудней и трудней сказать это Казимиру. Потому что он должен был знать об этом с первого дня. Значит, приходилось таить все в себе.
И со временем, возвращаясь домой, Казимир все чаще и чаще стал замечать в Наталье что-то незнакомое: опечаленное лицо, следы душевной тревоги, иногда следы недавних, старательно вытертых слез. Случалось, что Наталья плакала над прочитанной книгой или в кино.
— Что с тобою, Наталья?— спрашивал Казимир.
' — Мне очень больно и тяжело, когда показывают маленьких детей или сирот, Казимир. Ты не води меня на такие картины...
Однажды все были дома, собирались обедать, а в это
время на нижнем этаже в коридоре послышался резкий детский крик. Наталья бросилась к двери, мигом сбежала вниз по лестнице. Через минуту было уже слышно, как она с кем-то ссорилась: кто-то отвечал ей глухо, нехотя, но злобно, а плач затих, видимо, ребенка отвели в квартиру. Вернувшись, Наталья вся дрожала.
— Что такое?— тревожно спросил Казимир.
— Звери! Звери, а не люди,— задыхаясь, проговорила Наталья.— Девочка играла во дворе, а Земницкая выскочила, схватила ее за волосы и начала бить. Господи, как била: ребенок даже посинел. Девочке пора было собираться в школу, а она заигралась. Подумать только! Ты понимаешь, она ей не родная — мачеха! Вот и готова со света сжить. Нет, этого я так не оставлю, я пойду в суд, я... Я положила ее в постель, а она всхлипывает: «Или убегу, или жить не буду». До чего довели ребенка!
Наталья чувствовала себя преступницей. Перед кем? Перед собою? Перед памятью дочери? Перед Казимиром? На это трудно было ответить. Может, перед всеми вместе. Ей становилось все трудней носить этот тяжкий груз.
«У каждого человека есть потребность раскрыться перед другим»,— вспомнила Наталья когда-то сказанные Казимиром слова. «А если есть нечто такое, что тяжелее греха, в чем даже самой себе трудно сознаться...» — вспоминала Наталья свои мысли. Она чувствовала, что роковая ошибка ее привела к самому страшному — к одиночеству.
«Нет, исповедаться надо до конца,— думала Наталья.— А иначе это будет долгая, вечная кара».
Не замечая, что она обманывает не только Казимира, но и себя, Наталья говорила:
— Мы с тобою просто преступники, Казимир. Живем, как хуторяне или как отщепенцы. Замкнулись в себе и даже не знаем — а может, у нас где-либо родные остались?
— У меня никого не осталось, Наталья, я это знаю и спокоен. А у тебя если есть, давно пора поискать.
— Первое время я писала всюду, но нигде никого не оказалось. А все же...
— Вот именно — люди были разбросаны по всему свету. А теперь же... обязательно надо поискать. Может, и тебя где-нибудь дожидаются...
Наталья оживилась. Она словно получила разрешение заглянуть в свое прошлое. Но где искать? Это было в далекой юности. Годы могли неузнаваемо изменить судьбу каждого, каждому дать свой путь, место. Подруг она, конечно, не найдет. Родных? Кто мог остаться? Может, только одна тетка Мальвина?
Наталья понимала, что только тетка Мальвина и нужна ей. Тетка Мальвина очень любила Наталью и, вернувшись с фронта, куда пошла санитаркой с первых дней войны, не могла не искать ее. И, конечно, искала через него. Если бы Наталья нашла ее, тогда бы успокоилась.
Дорогая, милая тетушка Мальвина! Если бы ты знала, как мне хочется тебя видеть. Тебе я бы все, все рассказала. Ты бы меня поняла, я это знаю. Я никогда ничего от тебя не таила. Где ты теперь? Ты никогда не имела своего постоянного места: с дядей Прохором вы вечно путешествовали по стране из конца в конец, на новые стройки, и я не виновата, что до сих пор не разыскала тебя. А через других я искать тебя не хотела, боялась наткнуться на него. Я не хочу, чтоб он знал обо мне. Если жив, пусть лучше думает, что я погибла,— я не дам ему знать о себе ни за что. Ты меня за это не укоряй, дорогая тетушка Мальвина!
Время от времени Наталья вспоминала, где жили ее родственники, писала им. Кое-кто из них отвечал на ее письма, но эти ответы не интересовали ее. У них были свои, очень далекие от нее интересы: тот умер, тот женился, те разъехались по свету. И только. Спокойные сообщения, в которых нет ни живых чувств, ни волнений. Наталья рвала эти письма с ощущением горькой злости,— они только пугают ее, только бередят надежды.
Вспомнила Наталья еще один адрес, совсем безнадежный: где-то в Смоленске жила дальняя родственница дяди Прохора — старенькая тетя Маня. Тетя Маня помнилась по своей надоедливой доброте, по старческой придирчивой строгости, по сундукам, покованным полосками железа, в которых было полно того добра, которое давно вышло из употребления и моды, но которое берегут для потомков. В таких сундуках обычно лежит и бумага, из которой наследники узнают, кому что завещано. Жива ли она, тетя Маня? Господи, как давно это было,— где же ей жить! Но захотелось быть чистой перед своей совестью — Наталья написала и ей.
И вот — так же бывает! — вскоре Наталья получила два письма.
Было воскресенье. Солнечный хороший день ранней осени. Сидя на диване у низенького столика, Казимир читал газеты. Дети играли во дворе. У Натальи, как у всякой хозяйки в праздничный день, было много мелких домашних хлопот: то застлать, то убрать, то вытереть пыль, то подумать, что приготовить поесть.
— Может, чем-нибудь помочь тебе? Ты скажи, в четыре руки быстрее управимся,— как всегда чувствуя себя неловко оттого, что не может быть полезным, сказал Казимир.
— Отдыхай. Справлюсь сама. Успеем.
Зазвонил звонок. Наталья открыла дверь, кого-то поблагодарила, вернулась с двумя конвертами в руках и, бледная, села на диван.
Письмо было от тети Мани. Боже мой, жива, кто бы мог подумать! Наталья читала быстро, пропуская второстепенное: рада, что нашлась, почему так долго молчала... какая у тебя семья, я уже старая, живу у внучки. Наконец и нужное: тетка Мальвина с дядей Прохором теперь в Ярославле, долго о них не было слышно... Тетка Мальвина не раз по тебе плакала, я ей сейчас же дам телеграмму.
У Натальи дрожали руки — второе письмо было от тетки Мальвины. Это она узнала сразу, неизвестно по каким приметам — может, по своему волнению. И по этим первым словам: «Дорогая моя Наталка, где же ты была?..»
Это и было то, чего ждала Наталья. Лицо ее горело, губы она прикусила, чтобы не заплакать. Все, все, каждое слово этого письма было нужным. «Не могла найти, у тебя ж новая фамилия... Все же никогда не верилось, что ты могла погибнуть... А теперь скажу о самом главном для тебя: твоя Людочка жива. Как ты могла поступить так, что дочь ничего не знала о тебе?..»
Наталья вскрикнула тем страшным голосом, каким кричат только матери о своих детях, и, закрыв лицо руками, захлебнулась в судорожных рыданиях. Казимир только теперь заметил на Натальиных коленях письма.
От неожиданности он не успел опомниться и только увидел, как брызнули слезы между пальцами Натальи и как судорожно задрожали плечи.
— Что с тобой?— наконец выпустил он газету.
Наталья выхватила из рукава платочек, вытерла слезы и,
всхлипывая, снова припала к письму. Она читала, не переставая плакать; слезы текли по щекам, падали на письмо.
Платочек сразу стал мокрым, он не высушивал слез, а только размазывал их по лицу. «Боже мой!» — вскрикивала Наталья и продолжала читать.
— Что с тобой, Наталья?
Но Наталья не слышала, о чем у нее спрашивает Казимир. Она не видела даже письма. Каким-то новым, неизвестным ей чувством она словно угадывала все, что в нем написано. «Он не вернулся к первой жене — женился снова. Я не знаю, хорошая она или плохая, может, она самая лучшая, но ты понимаешь, как ребенку тяжело сознавать, что у него нет родной матери. Хуже всего, что Людочка не знает, как думать о тебе: кто ты ей, как покинула ее... Он ее очень любит, может сам сознавая свою вину перед нею... Ей пятнадцать лет, она не знает материнской ласки. Ей сказали, что матери у нее нет, но своим чистым детским сердцем она не верит этому и надеется, что еще найдет тебя. Я сказала ей, что у нее была самая лучшая мать на свете. Я стараюсь сделать так, чтоб она никогда ничем не могла тебя упрекнуть...»
Рыдания душили Наталью. Она упала лицом на колени, зажав в руках мокрое, скомканное письмо, и плечи ее дрожали так, что Казимиру стало страшно.
— Наталья, Натальюшка, что такое, скажи! Что с тобою, скажи, Наталья! — сжимая плечи руками, силился успокоить ее Казимир.— Наталья, родная, что такое?
В страшном горе и отчаянии Наталья повторяла только одно — «боже мой», еще больше пугая Казимира. Он не знал, что делать, что подумать, чем помочь, чувствуя только одно: произошло какое-то непоправимое несчастье.
Наконец Наталья подняла лицо, и Казимир не узнал его. Так выглядят только после страшных страданий.
— Казимир,— произнесла Наталья сквозь душившие ее рыдания,— я ничего не говорила тебе, хотела, чтоб ты был спокоен: у меня есть дочь.
— Как так?— удивленно спросил Казимир.
— Я хотела, чтобы тебе было хорошо, чтоб ты ничем не мог попрекнуть меня,— продолжала Наталья.— Я даже не знала, жива ли она.
— Что ты говоришь?— еще больше удивился Казимир. Он встал, не успев еще разобраться в происшедшем и не веря своим ушам: правда ли это?
Он представил себе маленького брошенного ребенка, и в этом было что-то злое, греховное. Но тут же он понял, что это связано с Натальей, и ему стало неприятно и больно.
Не успело определиться это ощущение, как возникло новое. Почему Наталья поступила так, почему до этого ничего не сказала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49