Помните, ровно в десять я жду вас.
Показался Иама. Элегантный человек откланялся, исчез.
А на следующее утро Иама разбудил Марьяну.
— Вставай, дочушка, а то опоздаешь.
— Куда, Володя? — спросила Марьяна.
— Он ждет тебя. Разве ты забыла, что на десять часов у вас назначено свидание?
У Марьяны похолодело сердце...
Теперь, возвратившись из Москвы, она стала припоминать и другие моменты. Часто, проснувшись утром, она чувствовала во всем теле изнеможение и истому, и на руке, где-то возле запястья, как бы оставался след чужого настойчивого прикосновения. Вдруг ей подумалось, что женщину, которую встретила у хозяйки Иамы, она знала раньше. И вспомнилась не то правда, не то просто слух, что первая Иамова жена была у него тоже ассистенткой и что однажды, усыпив на сцене, он не разбудил ее. И что после этого он был лишен права на такие сеансы. И аквариум он возил как память, потому что ему запретили и фокус-с золотыми рыбками, когда Иама глотал их, а затем возвращал в фонтане воды уже разноцветными, каждую такого цвета, какой закажет публика. Разумеется, цвет у рыбок был прежний, но все видели именно тот, который заказывали.
Впервые Марьяна горько подумала и о том, что Иама никогда не был ей мужем, а только добрым отцом, и это, должно быть, его угнетало.
— Перед моими глазами как бы развеялся синий туман, и я все увидела в ином свете,— став вдруг серьезной, сказала Марьяна.— Мне легко и свободно, но и тревожно что-то. Мне жаль его. Он был очень добрый и очень любил меня. И я все думаю: почему он так поступил?..
История эта правдивая. Однако с тех пор прошло много времени, кое-что в памяти стерлось. Что-то приобрело более выпуклые формы, что-то потускнело или совсем утерялось. Повествовательная манера изложения потребовала свободы рисунка. И поэтому я позволил себе несколько изменить имена героев. Тем более что Марьяна счастливо живет, недавно я ее видел и приятно удивился, что годы почти не затронули ни ее красоты, ни обаяния.
Некоторое время тому назад довелось услышать и об Иаме. В одном из литературных журналов я прочел воспоминания известного театрального деятеля, в которых он, называя имена мастеров советской сцены, среди великих артистов упомянул и факира Иаму. Я от души пожалел, что имя было упомянуто среди умерших.
Я тоже часто спрашиваю самого себя: почему он так обошелся с Марьяной? Ни на минутку я не принимаю намека на какую-то другую женщину: такая догадка могла возникнуть только в болезненно возбужденной Марьяниной фантазии. Мне куда ближе мысль, что он был по-рыцарски благороден и покинул ее только потому, что очень любил...
КРУГ РЕТИЙ
ТРЕВОГИ
Долгое время я не занимался литературой. Работал в Сибири, Узбекистане, Эстонии. Снова в Сибири.
И всюду на своем пути встречал и плохих и хороших людей. Твердо скажу — больше хороших, и это больше помнится: на хорошем ведь учишься сам. А плохие люди — это как типографские опечатки.
Хорошим 'человеком был Василий Аркадакский, бухгалтер по профессии, взявший меня в кантору и не спускавший с меня глаз, пока не добился толку. Взял он меня себе в помощь во время годовой отчетности — просто чертить бланки, а кончилось тем, что выпустил бухгалтером, дав неплохую специальность»
Хороший человек был главный бухгалтер завода Николай Воронов к которому я пришел устраиваться на работу. Я изнемог бродя по Фергане в поисках чего-то близкого душе. В самый разгар тамошней зимы, едва спускалась ночь, я уходил за город. выбирал место, где росло побольше тутовника, нагребал листья под себя и укладывался спать. Один раз заночевал в чайхане и угодил под проверку документов. Меня заподозрили, отвели в милицию, и лишь назавтра выпустил прокурор Вавилов. Наконец, почти совершенно случайно я забрел на новый завод где-то на краю города. В недостроенной конторе, прямо на утрамбованной земле, стояли столы, за самым дальним сидел главный бухгалтер, видно недавно демобилизованный. На шкафу висела его шинель, на столе козырьком вниз лежала его фуражка. Не выпуская изо рта черной прожженной трубки, он спокойно и как-то болезненно тихо расспрашивал, что я знаю по своей профессии, и сказал:
— Пишите заявление.
— Только я...— Не договорив, я многозначительно показал на свой бушлат.
— А я вижу. Пишите заявление.
Тут же он пошел с заявлением к директору, к начальнику отдела кадров. Вызвал коменданта Семина и распорядился, чтобы меня поселили в общежитии.
— Пока что квартиры отдельной нет,— объяснил он.— Но скоро будет. Мы строим целый городок.
За время работы на заводе я убедился, что одинаково душевным и чутким был он со всеми. Характер и судьба этого человека, участника испанских событий, потребовали бы целой книги.
Хорошим человеком был директор этого же завода Владимир Кучеренко. Инженер, человек с двумя университетскими дипломами, ученый, он не очень любил свое директорство, зато его любили буквально все. Это был руководитель добрый, но доброта его была справедливая и строгая. Он даже никогда не приказывал, он просил, и исполнить просьбу Кучеренко считалось за честь. Почти каждого он знал, и не только в лицо: а как человек живет, какая у него семья, в чем он нуждается. И чем только мог — помогал. время ведь было тяжелое, только что кончилась война. В своем «козлике» он никогда не ездил один: с работы ли, на работу — подбирал по дороге первого, кого встречал. Его шофер Витя знал уже эту привычку и, завидев на тротуаре своего рабочего, останавливался и звал — садитесь. С директорства Кучеренко в конце концов отпросился, так как одновременно исполнял и другую работу — главного инженера. После него пришел новый директор, Курзин. Тот принес с собой и новый, очень модный в то время стиль руководства: угрюмый, тяжелый взгляд, твердый, холодный голос, железную категоричность и монументальную недоступность — все, что должно было олицетворять волю и силу. Контакт с людьми он осуществлял приказами: выговор, предупредить, уволить. Тип такого руководителя, аскетически сурового, на некоторое время стал образцом и для литературы. Кабинет у Курзина все больше пустовал. Инженеры, начальники отделов и цехов начали разбегаться.
Однажды на территорию завода пришли цистерны с серной кислотой. Их надо было срочно разгрузить, чтобы не платить за простой вагонов. Ночь, на заводе лишних рабочих рук нет. Курзин обзвонил все телефоны, разослал по ближайшим квартирам всех вахтеров и охранников, чтобы собрать людей, но никто не явился. В котельной у инженера Константинова работали дежурные и подсобные рабочие, Курзин приказал им начать разгрузку, но они заявили, что котельной покинуть не могут. Он позвонил Кучеренко, гневно попрекнул, до чего тот-де распустил людей на заводе. Кучеренко из квартиры связался с Константиновым.
— Дорогой Константин Сергеевич, там прибыли цистерны. Надо их разгрузить, помоги, пожалуйста.
Тут же собралась бригада и отправилась на разгрузку. Но только потому, что «Владимир Арсеньевич просит».
Ферганский климат оказался не по мне. Палящая, расслабляющая жара, даже арыки, что текли под тенью густых аллей, не помогали. На работе я весь обливался потом, бегал в котельную под холодный душ, но, едва успев дойти до своего стола в конторе, опять изнывал от духоты и плюхался в кресло, как неживой. А тут еще напала тоска, от которой я не мог найти себе покоя: я скучал по нашим полям, лугам, лесам, по зелени садов. Выйдешь за город, а там бесконечные голые пески, раскаленные солнцем, вдали синие, безжизненные горы. Я стал видеть сны: как наливается и ходит волнами рожь, как курчавятся кусты по лугам, как вьются в поле дороги — и думал: неужто я буду видеть это лишь в снах?
К счастью, в Эстонии объявился у меня знакомый, и в ответ на мое письмо к нему — мол, я не прочь переменить географическое место — получил официальное приглашение на работу от сланце-химического комбината. «Предлагаем место старшего бухгалтера механического завода, выплачиваем
подъемные, обеспечиваем квартирой, телеграфируйте согласие»,— сообщалось в телеграмме.
Со мной в дорогу пустилась жена с пятимесячной дочкой, а поездка по железным дорогам того времени была смелой затеей. Хорошо, что друзья сварили медную канистру, вылудили ее внутри и всю наполнили спиртом. Кое-где это помогало.
Меня назначили совсем на другую работу — на сланцевую шахту. Только что оттуда сбежал главный бухгалтер Каракиоз, прихвативший с собой тринадцать тысяч рублей. Не очень было мне весело: производства этого я не знал, вся документация шла на эстонском языке, учета почти не было.
Отступать было нельзя. Передо мной стояла двойная задача: овладеть языком, читать самому всю документацию, чтобы люди не считали меня чужим, и второе — найти исходную точку, от которой и начать действовать. На целых полгода я засел в конторе, не вылезая из нее почти круглые сутки. И когда, казалось, все уже пошло на лад, позвонили, что вызывает главный бухгалтер комбината Петров.
У Петрова сидели директор комбината Фердинанд Меттус и его заместитель Абрам Певзнер. Они глядели на меня очень подозрительно. Что могло случиться?
Петров недавно приехал к нам из аппарата министерства. Мы знали, что не по собственному желанию. Просто он там надоел своими строгостями и стариковским формализмом. от него хотели избавиться и нашли почетный выход: вы, Николай Николаевич, человек опытно, с характером, поезжайте и наладьте дела на комбинате «Кивиыли». Комбинат довольно крупный, занимает довольно значительное место в системе сланце-химической промышленности, и пусть он нам не портит общей картины в балансе министерства. Петров приехал чисто выбритый, седоусый, в прекрасном макинтоше с молодой огненно-рыжей женой и с небольшим чемоданчиком на всю пятикомнатную квартиру. Ну что ж, человек во всем хочет выглядеть молодым. Дай бог.
И вскоре Петров так прижал всех, что дирекция не могла шагу ступить. Ничего нельзя было предпринять: ни оплатить грузов, ни купить что-либо для комбината, ни оформить лимитной чековой книжки, ни послать кого бы то ни было в командировку. Всюду он видел мошенничество и обман, всех подозревал в злоупотреблениях. На своем столе он поставил пишущую машинку «Олимпия», копался в документах и писал докладные и доносы во все концы: в министерство, в ревизионно-контрольное управление, в райфинотдел, в Государственный банк. На нас наложили санкции, лишили тут арестовали текущий счет. Вся деятельность комбината оказалась скованной. Дирекция звонила в министерство, но там ничего не могли сделать: Петров ни в чем не нарушал законов.
В мошенничестве он заподозрил и меня и позвал обоих директоров, чтобы они сами убедились какие здесь, на комбинате, кадры.
Ну, рассказывайте, молодой человек, что вы там натворилисказал он. указав мне на стул против себя, по другую сторону стола. «Олимпия» на суконной подстилке была сдвинута на край но все равно не давала мне видеть Петрова.— Расскажите, какое вы чудо у себя там сотворили со сланцем. Здорово, здорово! Вы подаете большие надежды! Ха-ха!
Светлобровый Меттус, человек душевный, правдивый, смотрел на меня с искренним сожалением: как же так случилось?— и со слабой надеждой: а может, это неправда? Певзнер, маленький, ершистый, колючий со злорадством: ага попался, ворюга!
А произошла самая простая вещь. Сланец шахте все время обходился дорого, куда дороже, чем это предусматривалось планом. По моему же отчету он стал дешевле. Я показал Петрову документы, расшифровал калькуляции. Меттус с Певзнером повеселели.
Никакого чуда я, конечно, не сотворил, просто поставил все на свое место. Не принял затрат других отделов комбината которые обычно списывались на шахту, так как даже отдел снабжения взял такую моду: бог знает кому выдаст комплект спецовок (резиновых сапог, плащей, ватников) и тавизует1 на шахту — там найдут, куда все это девать. Очистил от чужеродных затрат подземный и наземный транспорт, проверил нормы цеховых затрат, предупредив начальников участков, что потребую объяснения и ответа, если затраты будут завышены. Оприходовал (а значит, сократил затраты на сланец) возвращенную из выработанных штреков рудничную стойку. Не обошлось без конфликтов: н<> принял несколько липовых нарядов. Один из них был попросту нахальный: три тысячи рублей за очистку восточного зумфа. Я проверил — никакой очистки не было. Инженер Владимир Зон стал моим лютым врагом.
Прошло еще некоторое время, и опять на столе моем резко зазвонил телефон.
— Куус кюменд куус?— спросил мягкий женский голос.
То был номер моего телефона — шестьдесят шесть.
— Йя, куус кюменд куус,— ответил я.
— Вас просят зайти к директору комбината,— прощебетал голосок директорской секретарши.
У директора сидел Абрам Певзнер. Наперебой они начали уговаривать, чтобы я согласился стать главным бухгалтером комбината. Это было невероятно. И страшно. Невероятно потому, что моя биограф ия , я был уверен, не соответствовала такой должности. Страшно потому, что огромное хозяйство. Комбинат, продукция которого имеет сложнейшую номенклатуру. Каждый отдел похож на целый завод. Нет, не могу я на это согласиться.
Вызывали и назавтра.
На третий день я уже заколебался. В душе меня захватывал, искушал творческий размах. Вероятно, многие не подозревают, что бухгалтерия — тоже творчество. Но ни спорить, ни колебаться не было уже никакой нужды — мне показали приказ министра о назначении.
Опять пошли дни, когда я добирался домой к самой ночи. Не стану говорить, что мне приходилось предпринимать, чтобы добиться сдвигов,— об этом частично рассказано в повести «Скажи одно слово». Должно быть, заметно, что и тут были около меня хорошие люди — я имею в виду Меттуса. Как-то вечером, когда во всем комбинате светилось только мое окно, он зашел ко мне сел на диван и спросил:
— Трудно?
Что трудно, он видел сам. Подумав, добавил:
— Может чем могу помочь? Наши начальники отделов дисциплины недолюбливают. Скажите, так мы их обяжем приказом.
И помогал. Всем, чем мог: и вниманием, и теплым словом, и приказом.
Совсем по-иному разбирался в душах людей парторг Назаров. В повести «Скажи одно слово» я рассказал о случае с двумя рабочими, что собрались ехать в отпуск. Я там не все договорил до конца.
Долго тянулся такой порядок, что я в состоянии был давать лишь кое-какие авансы, и то в случае крайней необходимости. Пришло время — и все это осталось позади, в кассе лежали миллионы рублей, аппарат срочно готовил ведомости, чтоб рассчитаться с долгами и выдавать очередную зарплату — всем сразу. В этот момент и зашли двое рабочих и гневно потребовали выплатить им все деньги, так как они едут отдыхать далеко, на Украицу. Даже показали справку отдела кадров, что едут именно туда. Я послал их в кассу. Неожиданно получив больше чем по восемь тысяч на каждого, они вскорости опять зашли ко мне, признались, что обманули, что ни на какую Украину не едут, и по этому случаю просили пойти с ними и выпить хотя бы по кружке пива. Я никогда не делал. этого, мне было смешно и дико даже подумать, чтоб так сделать, и я отказался. До конца рабочего дня я видел, как открывались двери в кабинет то из бухгалтерии, то из коридора,— эти два человека все еще подстерегали, как бы застать меня одного.
— Товарищ главбух, неужели вы нами брезгуете? Посидите с нами полчасика, только по кружке пива! Просим вас от чистого сердца. Если нет времени, мы обождем вас, хоть до вечера. Вот здесь, в коридоре, и будем ждать, а вы себе работайте.
Я подумал: а почему, в самом деле, я не могу посидеть с ними? Чем это плохо? Ведь их радость — это же и моя радость, может даже большая: наконец-то я увидел плоды своего труда. Однако Назаров отравил эту минуту радости.
Назавтра, едва я пришел на работу, зазвонил телефон.
— Главбух? Безобразие! — кричал Назаров.— Как вы могли допустить, чтоб вас видели вместе с рабочими в ресторанах? Дорвались до чужих денег? Кто вам позволил? Какой вы главбух после этого!
Я слушал и не верил своим ушам. Что я мог сказать? Да и стоило ли говорить? Даже если бы я допустил какую промашку, так неужели нельзя было по-человечески разобраться и не по телефону говорить об этом. Нет, никакие душевные порывы этому человеку неведомы. Я чувствовал, как у меня спирает дыхание, и, чтобы не наговорить грубостей, бросил трубку.
Тотчас же снова зазвонил телефон.
— Что, не желаете со мной говорить?
-- Не желаю,— сказал я.— Если таким тоном — не желаю. И не буду,— и положил трубку.
Минут через двадцать зашел Меттус. Посидел, поговорил, посоветовался, стоит ли посылать человека в Ленинград на приемку нового оборудования. И, уже выходя, как бы мимоходом, стоя в дверях, сказал:
— С вами говорил Назаров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Показался Иама. Элегантный человек откланялся, исчез.
А на следующее утро Иама разбудил Марьяну.
— Вставай, дочушка, а то опоздаешь.
— Куда, Володя? — спросила Марьяна.
— Он ждет тебя. Разве ты забыла, что на десять часов у вас назначено свидание?
У Марьяны похолодело сердце...
Теперь, возвратившись из Москвы, она стала припоминать и другие моменты. Часто, проснувшись утром, она чувствовала во всем теле изнеможение и истому, и на руке, где-то возле запястья, как бы оставался след чужого настойчивого прикосновения. Вдруг ей подумалось, что женщину, которую встретила у хозяйки Иамы, она знала раньше. И вспомнилась не то правда, не то просто слух, что первая Иамова жена была у него тоже ассистенткой и что однажды, усыпив на сцене, он не разбудил ее. И что после этого он был лишен права на такие сеансы. И аквариум он возил как память, потому что ему запретили и фокус-с золотыми рыбками, когда Иама глотал их, а затем возвращал в фонтане воды уже разноцветными, каждую такого цвета, какой закажет публика. Разумеется, цвет у рыбок был прежний, но все видели именно тот, который заказывали.
Впервые Марьяна горько подумала и о том, что Иама никогда не был ей мужем, а только добрым отцом, и это, должно быть, его угнетало.
— Перед моими глазами как бы развеялся синий туман, и я все увидела в ином свете,— став вдруг серьезной, сказала Марьяна.— Мне легко и свободно, но и тревожно что-то. Мне жаль его. Он был очень добрый и очень любил меня. И я все думаю: почему он так поступил?..
История эта правдивая. Однако с тех пор прошло много времени, кое-что в памяти стерлось. Что-то приобрело более выпуклые формы, что-то потускнело или совсем утерялось. Повествовательная манера изложения потребовала свободы рисунка. И поэтому я позволил себе несколько изменить имена героев. Тем более что Марьяна счастливо живет, недавно я ее видел и приятно удивился, что годы почти не затронули ни ее красоты, ни обаяния.
Некоторое время тому назад довелось услышать и об Иаме. В одном из литературных журналов я прочел воспоминания известного театрального деятеля, в которых он, называя имена мастеров советской сцены, среди великих артистов упомянул и факира Иаму. Я от души пожалел, что имя было упомянуто среди умерших.
Я тоже часто спрашиваю самого себя: почему он так обошелся с Марьяной? Ни на минутку я не принимаю намека на какую-то другую женщину: такая догадка могла возникнуть только в болезненно возбужденной Марьяниной фантазии. Мне куда ближе мысль, что он был по-рыцарски благороден и покинул ее только потому, что очень любил...
КРУГ РЕТИЙ
ТРЕВОГИ
Долгое время я не занимался литературой. Работал в Сибири, Узбекистане, Эстонии. Снова в Сибири.
И всюду на своем пути встречал и плохих и хороших людей. Твердо скажу — больше хороших, и это больше помнится: на хорошем ведь учишься сам. А плохие люди — это как типографские опечатки.
Хорошим 'человеком был Василий Аркадакский, бухгалтер по профессии, взявший меня в кантору и не спускавший с меня глаз, пока не добился толку. Взял он меня себе в помощь во время годовой отчетности — просто чертить бланки, а кончилось тем, что выпустил бухгалтером, дав неплохую специальность»
Хороший человек был главный бухгалтер завода Николай Воронов к которому я пришел устраиваться на работу. Я изнемог бродя по Фергане в поисках чего-то близкого душе. В самый разгар тамошней зимы, едва спускалась ночь, я уходил за город. выбирал место, где росло побольше тутовника, нагребал листья под себя и укладывался спать. Один раз заночевал в чайхане и угодил под проверку документов. Меня заподозрили, отвели в милицию, и лишь назавтра выпустил прокурор Вавилов. Наконец, почти совершенно случайно я забрел на новый завод где-то на краю города. В недостроенной конторе, прямо на утрамбованной земле, стояли столы, за самым дальним сидел главный бухгалтер, видно недавно демобилизованный. На шкафу висела его шинель, на столе козырьком вниз лежала его фуражка. Не выпуская изо рта черной прожженной трубки, он спокойно и как-то болезненно тихо расспрашивал, что я знаю по своей профессии, и сказал:
— Пишите заявление.
— Только я...— Не договорив, я многозначительно показал на свой бушлат.
— А я вижу. Пишите заявление.
Тут же он пошел с заявлением к директору, к начальнику отдела кадров. Вызвал коменданта Семина и распорядился, чтобы меня поселили в общежитии.
— Пока что квартиры отдельной нет,— объяснил он.— Но скоро будет. Мы строим целый городок.
За время работы на заводе я убедился, что одинаково душевным и чутким был он со всеми. Характер и судьба этого человека, участника испанских событий, потребовали бы целой книги.
Хорошим человеком был директор этого же завода Владимир Кучеренко. Инженер, человек с двумя университетскими дипломами, ученый, он не очень любил свое директорство, зато его любили буквально все. Это был руководитель добрый, но доброта его была справедливая и строгая. Он даже никогда не приказывал, он просил, и исполнить просьбу Кучеренко считалось за честь. Почти каждого он знал, и не только в лицо: а как человек живет, какая у него семья, в чем он нуждается. И чем только мог — помогал. время ведь было тяжелое, только что кончилась война. В своем «козлике» он никогда не ездил один: с работы ли, на работу — подбирал по дороге первого, кого встречал. Его шофер Витя знал уже эту привычку и, завидев на тротуаре своего рабочего, останавливался и звал — садитесь. С директорства Кучеренко в конце концов отпросился, так как одновременно исполнял и другую работу — главного инженера. После него пришел новый директор, Курзин. Тот принес с собой и новый, очень модный в то время стиль руководства: угрюмый, тяжелый взгляд, твердый, холодный голос, железную категоричность и монументальную недоступность — все, что должно было олицетворять волю и силу. Контакт с людьми он осуществлял приказами: выговор, предупредить, уволить. Тип такого руководителя, аскетически сурового, на некоторое время стал образцом и для литературы. Кабинет у Курзина все больше пустовал. Инженеры, начальники отделов и цехов начали разбегаться.
Однажды на территорию завода пришли цистерны с серной кислотой. Их надо было срочно разгрузить, чтобы не платить за простой вагонов. Ночь, на заводе лишних рабочих рук нет. Курзин обзвонил все телефоны, разослал по ближайшим квартирам всех вахтеров и охранников, чтобы собрать людей, но никто не явился. В котельной у инженера Константинова работали дежурные и подсобные рабочие, Курзин приказал им начать разгрузку, но они заявили, что котельной покинуть не могут. Он позвонил Кучеренко, гневно попрекнул, до чего тот-де распустил людей на заводе. Кучеренко из квартиры связался с Константиновым.
— Дорогой Константин Сергеевич, там прибыли цистерны. Надо их разгрузить, помоги, пожалуйста.
Тут же собралась бригада и отправилась на разгрузку. Но только потому, что «Владимир Арсеньевич просит».
Ферганский климат оказался не по мне. Палящая, расслабляющая жара, даже арыки, что текли под тенью густых аллей, не помогали. На работе я весь обливался потом, бегал в котельную под холодный душ, но, едва успев дойти до своего стола в конторе, опять изнывал от духоты и плюхался в кресло, как неживой. А тут еще напала тоска, от которой я не мог найти себе покоя: я скучал по нашим полям, лугам, лесам, по зелени садов. Выйдешь за город, а там бесконечные голые пески, раскаленные солнцем, вдали синие, безжизненные горы. Я стал видеть сны: как наливается и ходит волнами рожь, как курчавятся кусты по лугам, как вьются в поле дороги — и думал: неужто я буду видеть это лишь в снах?
К счастью, в Эстонии объявился у меня знакомый, и в ответ на мое письмо к нему — мол, я не прочь переменить географическое место — получил официальное приглашение на работу от сланце-химического комбината. «Предлагаем место старшего бухгалтера механического завода, выплачиваем
подъемные, обеспечиваем квартирой, телеграфируйте согласие»,— сообщалось в телеграмме.
Со мной в дорогу пустилась жена с пятимесячной дочкой, а поездка по железным дорогам того времени была смелой затеей. Хорошо, что друзья сварили медную канистру, вылудили ее внутри и всю наполнили спиртом. Кое-где это помогало.
Меня назначили совсем на другую работу — на сланцевую шахту. Только что оттуда сбежал главный бухгалтер Каракиоз, прихвативший с собой тринадцать тысяч рублей. Не очень было мне весело: производства этого я не знал, вся документация шла на эстонском языке, учета почти не было.
Отступать было нельзя. Передо мной стояла двойная задача: овладеть языком, читать самому всю документацию, чтобы люди не считали меня чужим, и второе — найти исходную точку, от которой и начать действовать. На целых полгода я засел в конторе, не вылезая из нее почти круглые сутки. И когда, казалось, все уже пошло на лад, позвонили, что вызывает главный бухгалтер комбината Петров.
У Петрова сидели директор комбината Фердинанд Меттус и его заместитель Абрам Певзнер. Они глядели на меня очень подозрительно. Что могло случиться?
Петров недавно приехал к нам из аппарата министерства. Мы знали, что не по собственному желанию. Просто он там надоел своими строгостями и стариковским формализмом. от него хотели избавиться и нашли почетный выход: вы, Николай Николаевич, человек опытно, с характером, поезжайте и наладьте дела на комбинате «Кивиыли». Комбинат довольно крупный, занимает довольно значительное место в системе сланце-химической промышленности, и пусть он нам не портит общей картины в балансе министерства. Петров приехал чисто выбритый, седоусый, в прекрасном макинтоше с молодой огненно-рыжей женой и с небольшим чемоданчиком на всю пятикомнатную квартиру. Ну что ж, человек во всем хочет выглядеть молодым. Дай бог.
И вскоре Петров так прижал всех, что дирекция не могла шагу ступить. Ничего нельзя было предпринять: ни оплатить грузов, ни купить что-либо для комбината, ни оформить лимитной чековой книжки, ни послать кого бы то ни было в командировку. Всюду он видел мошенничество и обман, всех подозревал в злоупотреблениях. На своем столе он поставил пишущую машинку «Олимпия», копался в документах и писал докладные и доносы во все концы: в министерство, в ревизионно-контрольное управление, в райфинотдел, в Государственный банк. На нас наложили санкции, лишили тут арестовали текущий счет. Вся деятельность комбината оказалась скованной. Дирекция звонила в министерство, но там ничего не могли сделать: Петров ни в чем не нарушал законов.
В мошенничестве он заподозрил и меня и позвал обоих директоров, чтобы они сами убедились какие здесь, на комбинате, кадры.
Ну, рассказывайте, молодой человек, что вы там натворилисказал он. указав мне на стул против себя, по другую сторону стола. «Олимпия» на суконной подстилке была сдвинута на край но все равно не давала мне видеть Петрова.— Расскажите, какое вы чудо у себя там сотворили со сланцем. Здорово, здорово! Вы подаете большие надежды! Ха-ха!
Светлобровый Меттус, человек душевный, правдивый, смотрел на меня с искренним сожалением: как же так случилось?— и со слабой надеждой: а может, это неправда? Певзнер, маленький, ершистый, колючий со злорадством: ага попался, ворюга!
А произошла самая простая вещь. Сланец шахте все время обходился дорого, куда дороже, чем это предусматривалось планом. По моему же отчету он стал дешевле. Я показал Петрову документы, расшифровал калькуляции. Меттус с Певзнером повеселели.
Никакого чуда я, конечно, не сотворил, просто поставил все на свое место. Не принял затрат других отделов комбината которые обычно списывались на шахту, так как даже отдел снабжения взял такую моду: бог знает кому выдаст комплект спецовок (резиновых сапог, плащей, ватников) и тавизует1 на шахту — там найдут, куда все это девать. Очистил от чужеродных затрат подземный и наземный транспорт, проверил нормы цеховых затрат, предупредив начальников участков, что потребую объяснения и ответа, если затраты будут завышены. Оприходовал (а значит, сократил затраты на сланец) возвращенную из выработанных штреков рудничную стойку. Не обошлось без конфликтов: н<> принял несколько липовых нарядов. Один из них был попросту нахальный: три тысячи рублей за очистку восточного зумфа. Я проверил — никакой очистки не было. Инженер Владимир Зон стал моим лютым врагом.
Прошло еще некоторое время, и опять на столе моем резко зазвонил телефон.
— Куус кюменд куус?— спросил мягкий женский голос.
То был номер моего телефона — шестьдесят шесть.
— Йя, куус кюменд куус,— ответил я.
— Вас просят зайти к директору комбината,— прощебетал голосок директорской секретарши.
У директора сидел Абрам Певзнер. Наперебой они начали уговаривать, чтобы я согласился стать главным бухгалтером комбината. Это было невероятно. И страшно. Невероятно потому, что моя биограф ия , я был уверен, не соответствовала такой должности. Страшно потому, что огромное хозяйство. Комбинат, продукция которого имеет сложнейшую номенклатуру. Каждый отдел похож на целый завод. Нет, не могу я на это согласиться.
Вызывали и назавтра.
На третий день я уже заколебался. В душе меня захватывал, искушал творческий размах. Вероятно, многие не подозревают, что бухгалтерия — тоже творчество. Но ни спорить, ни колебаться не было уже никакой нужды — мне показали приказ министра о назначении.
Опять пошли дни, когда я добирался домой к самой ночи. Не стану говорить, что мне приходилось предпринимать, чтобы добиться сдвигов,— об этом частично рассказано в повести «Скажи одно слово». Должно быть, заметно, что и тут были около меня хорошие люди — я имею в виду Меттуса. Как-то вечером, когда во всем комбинате светилось только мое окно, он зашел ко мне сел на диван и спросил:
— Трудно?
Что трудно, он видел сам. Подумав, добавил:
— Может чем могу помочь? Наши начальники отделов дисциплины недолюбливают. Скажите, так мы их обяжем приказом.
И помогал. Всем, чем мог: и вниманием, и теплым словом, и приказом.
Совсем по-иному разбирался в душах людей парторг Назаров. В повести «Скажи одно слово» я рассказал о случае с двумя рабочими, что собрались ехать в отпуск. Я там не все договорил до конца.
Долго тянулся такой порядок, что я в состоянии был давать лишь кое-какие авансы, и то в случае крайней необходимости. Пришло время — и все это осталось позади, в кассе лежали миллионы рублей, аппарат срочно готовил ведомости, чтоб рассчитаться с долгами и выдавать очередную зарплату — всем сразу. В этот момент и зашли двое рабочих и гневно потребовали выплатить им все деньги, так как они едут отдыхать далеко, на Украицу. Даже показали справку отдела кадров, что едут именно туда. Я послал их в кассу. Неожиданно получив больше чем по восемь тысяч на каждого, они вскорости опять зашли ко мне, признались, что обманули, что ни на какую Украину не едут, и по этому случаю просили пойти с ними и выпить хотя бы по кружке пива. Я никогда не делал. этого, мне было смешно и дико даже подумать, чтоб так сделать, и я отказался. До конца рабочего дня я видел, как открывались двери в кабинет то из бухгалтерии, то из коридора,— эти два человека все еще подстерегали, как бы застать меня одного.
— Товарищ главбух, неужели вы нами брезгуете? Посидите с нами полчасика, только по кружке пива! Просим вас от чистого сердца. Если нет времени, мы обождем вас, хоть до вечера. Вот здесь, в коридоре, и будем ждать, а вы себе работайте.
Я подумал: а почему, в самом деле, я не могу посидеть с ними? Чем это плохо? Ведь их радость — это же и моя радость, может даже большая: наконец-то я увидел плоды своего труда. Однако Назаров отравил эту минуту радости.
Назавтра, едва я пришел на работу, зазвонил телефон.
— Главбух? Безобразие! — кричал Назаров.— Как вы могли допустить, чтоб вас видели вместе с рабочими в ресторанах? Дорвались до чужих денег? Кто вам позволил? Какой вы главбух после этого!
Я слушал и не верил своим ушам. Что я мог сказать? Да и стоило ли говорить? Даже если бы я допустил какую промашку, так неужели нельзя было по-человечески разобраться и не по телефону говорить об этом. Нет, никакие душевные порывы этому человеку неведомы. Я чувствовал, как у меня спирает дыхание, и, чтобы не наговорить грубостей, бросил трубку.
Тотчас же снова зазвонил телефон.
— Что, не желаете со мной говорить?
-- Не желаю,— сказал я.— Если таким тоном — не желаю. И не буду,— и положил трубку.
Минут через двадцать зашел Меттус. Посидел, поговорил, посоветовался, стоит ли посылать человека в Ленинград на приемку нового оборудования. И, уже выходя, как бы мимоходом, стоя в дверях, сказал:
— С вами говорил Назаров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49