Казимир словно догонял ее и никак не мог догнать. Она была в темно- зеленом платье и в легких босоножках на загорелых ногах. По ее русым, зачесанным назад волосам плыли едва заметные волны.
— А вы не бойтесь, скажите,— повернулась, словно поджидая его, Наталья.— И увидите, все будет просто. Может, от вас как раз и ждут, чтоб сказали.
— Ну, допустим, если бы вам кто-нибудь сказал...
— Мне не надо,—вдруг строго проговорила Наталья и даже не обернулась.— Я этого не жду... Ну вот я и дома.
Не успел Казимир опомниться, как Наталья легко и проворно взбежала на высокое крыльцо, рывком открыла дверь и скрылась за нею, даже не оглянувшись.
Как мог понять эти слова Казимир? По-всякому.
То ему казалось, что эта беседа обижает его: Наталья даже не захотела с ним разговаривать. Сразу дала понять, что он ей не нужен. Она сторонилась его. «Мне не надо»,— вспомнил он ее слова, и ему показалось, что они были сказаны даже со злостью. «Я этого не жду»,— сказала она, и Казимир почувствовал в этих словах насмешку. Он вспомнил, как Наталья, идя рядом с ним, все время вырывалась вперед, наверно, хотела как можно скорей избавиться от него. «Мне надо перестать думать о ней,— мысленно говорил Казимир.— Очень гадко набиваться, если на тебя не хотят даже смотреть. Я же не мальчишка, и мне должно быть стыдно. Ладно. Кончено. Встречу, кивну головой — «здравствуйте, будьте здоровы»,— и хватит. Это даже лучше, что так сразу все стало ясно»,— думал Казимир.
То вдруг начинало казаться все наоборот: Наталья дала ему надежду. Нет, не то слово: не надежду, а... Ну, просто она как-то выделяет его из числа других. И как только Казимир начинал себя так настраивать, совсем в ином свете представала Наталья. И то, что в тот первый день в отделе капитального строительства она была так задумчива,— не случайно. И то, что каждый раз при встрече с ним она здоровается как-то особенно — без улыбки и словно с тревогой — и потом опускает голову, тоже что-то значит. Он снова вспомнил тот разговор и теперь ничего обидного в нем не находил. Напротив, в нем было что-то хорошее, чего на первый взгляд можно и не заметить. Она ведь торопилась, но все же не оставляла его: нет-нет и повернется, подождет. «А может, от вас как раз и ждут, чтобы вы сказали»,— припомнил Казимир уже иные слова, и они казались ему полными огромного смысла. «А вы не бойтесь, скажите»,— говорила она, и было ясно, что она знала, о чем может сказать Казимир. Нет, она очень хорошая, очень славная. Было бы даже смешно, если бы она сразу сказала: «Ах, дорогой Казимир, я так рада!» Это было бы хуже, чем в плохих романах. Она очень чистая, очень светлая. «У вас все должно быть взвешено и рассчитано»,— вспомнил он и согласился, что это было предупреждением. Наталья могла принять только искреннюю сердечность. Так и нужно.
И постепенно Наталья заполнила его всего. Она жила рядом с ним, вместе с ним, вмешивалась в его думы, ею была пронизана вся его работа. Она говорила с ним, советовалась, помогала ему, сидела рядом за столом, шла рядом по дороге. Нет, тогда у них беседа не кончилась.
«Ты видишь, как нам хорошо с тобою, Наталья, а ты так долго сторонилась меня»,— говорил Казимир, мысленно ставя Наталью рядом.
«Мы всегда были вместе, Казимир, только ты долго не замечал этого»,— отвечала Наталья.
«Мне кажется, что я всю жизнь искал тебя и только вот теперь нашел. Почему я раньше не приехал сюда?»
«Может, раньше и не надо было приезжать,— говорила Наталья.— Может, тогда ты и не нашел бы меня».
«Почему, Наталья?»
«Я тогда бы еще больше боялась тебя. Ты видел, как я долго боялась тебя?»
«А ты говоришь, что всегда была вместе со мною».
«Это я только так хотела. Но я была очень нехорошей, Казимир».
«Что ты говоришь, Наталья, оставь!»
«А ты знаешь, кто я?»
«Не знаю. И знать не хочу. Ты самая лучшая — вот кто ты. Ты так нужна мне. Куда ты уходишь?.. Подожди!..»
Мечты расплывались, оставалась явь, и Казимир чувствовал, как бьется его сердце, потому что Натальи не было, была лишь одна любовь к ней. И с каждым днем она разгоралась все больше и больше.
Мечта не была похожа на явь, и Казимир начал бояться яви. Он старался не встречаться с Натальей, но не говорить с нею он не мог, это стало потребностью его души. Он с ней спорил, ссорился, упрекал за бессердечность, злился, возмущался — она была его врагом. Он говорил ей самые ласковые слова, поверял свои думы, рассказывал о своих печалях и радостях — она была его ближайшим другом. Только Натальи не было, и все это он писал на бумаге. Чтобы беседовать с Натальей, склонялся над листками, оставаясь в одиночестве долгими вечерами.
«А ты знаешь, кто я?» — спрашивала у него та Наталья, с которой он разговаривал на бумаге.
«Не знаю,— отвечал он той, выдуманной, Наталье.— Но ты самая лучшая, самая необходимая мне. Куда ты идешь?.. Подожди!»
«Подожди, Наталья,— говорил выдуманной Наталье Казимир.— Послушай. Ты знаешь, что у каждого человека есть потребность раскрыться перед другим? Без этого нет человека, без этого — он ничто. И всю жизнь он ищет того, перед кем будет иметь право исповедоваться. Что это — дружба, любовь?— не знаю. Это, может, как раз то, что подымает человека над зверем. Религия очень хитро использовала эту потребность человека раскрыться перед другим. Даже все свои самые тяжкие грехи, даже преступления открывает на исповеди человек. И ему тогда становится легче. Он тогда становится чище. Но не перед каждым можно исповедоваться. Только перед тем, в кого веришь как в самого себя. Такого человека ищешь всю жизнь. А знаешь ли ты, Наталья, что всего себя я раскрыл перед тобою уже давно...»
Листков, в которых оставались думы Казимира, становилось все больше и больше. Они лежали в ящике его стола. Казимир знал, что он не отдаст их Наталье и она не будет знать ни об одном его слове. Тем более что и Наталья избегала его — это он отчетливо видел. Однажды она шла навстречу по улице и, увидев его, свернула в магазин.
Как-то раз Наталья принесла ему акт на подпись, и Казимир решил отдать ей все им написанное.
— Одну минуточку,— сказал он и, вынув из ящика, завернул листки в бумагу.— Как член редколлегии вы, пожалуйста, просмотрите, стоит ли чего моя писанина. А потом мне скажете. Ладно?
— Хорошо,— ответила Наталья, кладя пакетик в сумочку.
— Только обязательно скажете мне,— тревожно глянул в глаза Казимир.
— Ну а как же, обязательно. Даже сохраню тайну авторства,— пошутила она и ушла своей легкой походкой.
Но ни завтра, ни послезавтра и ни разу после этой встречи Наталья не напомнила о тех листках. Они стали только легче встречаться — здороваясь, даже могли друг с другом пошутить. Но о тех листках молчали. Будто Казимир никогда не давал ей, а Наталья никогда не брала их.
Может, она не читала? Может, забыла о них?
Однажды он подождал ее после работы. Она вышла и удивилась, увидев его, но лицо ее на миг засветилось.
— Немного запоздала, заканчивала чертеж,— сказала она, словно зная, что он ее ждал.
Они пошли по заводской улице, обсаженной молодыми деревьями.
— Вы видите — осень. И листья начинают падать. Правда, хорошо? Теперь бы в лес, на охоту.
— Разве любите?
— А как же... Нет, но я не об этом, Наталья Игнатьевна. Вы хоть что-нибудь скажите.
Наталья нахмурилась. Взглянула себе под ноги и сделала несколько шагов. Она знала, о чем спрашивает Казимир.
— Я не могу вам ничего сказать, Казимир Антонович.
— Вы должны сказать. Хотя бы то, чтобы я больше не тревожил вас.
— Не могу. Ничего не скажу. Вы не поймете меня.
Наталья прочитала исписанные Казимиром листки в тот же вечер. Нет, даже днем прочитала. Пришла к себе в отдел, развернула пакетик и с первых же слов поняла, что это не заметка для газеты. Она почувствовала, что щеки ее зарделись, и оглянулась — не наблюдают ли за ней. Сердце билось так громко, что казалось, его удары слышат другие. Она прочитала только несколько строк и больше не решалась: это можно будет читать лишь тогда, когда никого не будет. Но она все поняла. Она давно ждала этого. Ждала — и боялась.
Дома она прочла все не отрываясь, казалось, что это — неправда. Прочла еще раз и задумалась. Уже улицы окутал вечерний сумрак, в комнате стало темно, а Наталья сидела все на том же стуле, опустив голову на руки. Когда очнулась, на улице уже горел фонарь, его бледный свет падал на пол, вырисовывая квадрат окна. Этот свет лился на Натальины плечи, слабо искрился в волосах. Словно отгоняя сон, Наталья погладила лоб и покачала головой — таким движением всегда говорят: нет! Нет, не могла она сделать этого.
В постели она снова прочитала все сначала. И когда погасила лампу, попыталась сказать Казимиру, почему не может пойти ему навстречу. Она тоже разговаривала с ним. Он тоже был рядом с нею. Ей было приятно, что он рядом, но она боялась его. Искренность? Как она верила в нее, но вот не осталось в ней этой веры. «Ты знаешь, что у каждого человека есть потребность раскрыться перед другим»,— вспомнила она прочитанные строчки. «Знаю,— отвечала она,— а мне разве не хочется этого? Только я разуверилась, Казимир, и мне теперь очень трудно открыть себя. Да и как откроешься, если есть нечто, что тяжелее греха,— своя совесть. Лучше оставь меня, Казимир. Я боюсь сама себя, боюсь тебя, боюсь всего того, что называется семьею... Ты знаешь, что у меня была дочка, Казимир? Вот видишь, не знаешь. А знаешь ли ты, что я даже не знаю, жива ли она? Как же я могу открыться тебе, что я такая мать? Слушай же дальше. Я любила его, но очень скоро поняла, что наша жизнь не удалась. Почему? Я не виновата в том, Казимир. Я любила как слепая, вся, до предела. Я не умею делить себя. А потом ко мне пришла женщина и сказала, что я отобрала у нее мужа. Что у них есть ребенок и что теперь он будет без отца. Они поженились еще в институте, но она долго была где-то на практике. И у меня был ребенок, Казимир! Я сказала женщине, что верну ей мужа. Я забрала Людочку и ушла к матери. Он просил вернуться, клялся, божился, но я уже потеряла веру. Я ненавидела его так же глубоко, безгранично, как безгранично раньше любила. Он больше не существовал для меня: я выжгла его из своего сердца вместе с болью обиды и позора. С той поры сгорела у меня и вера, Казимир. Я стала бояться людей, сторониться их ласки, чтобы не знать, что на земле, кроме сердечности, есть еще и мерзость.
Я боялась людей и, чтоб не одичать, Казимир, ушла с головой в работу. Оставив Людочку матери, я уехала с экспедицией по проектированию городов. Это же моя любимая работа — мензула, нивелир, планшет, калька и просторы
земли, записанные на бумагу условными линиями и математическими знаками. Уехала я еще и потому, что не хотела видеть его. И тут, вероятно, была моя вторая ошибка: я потеряла семью. Началась война, экспедиция распалась, вместо дома я попала в эвакуацию.
Чтобы не остаться у немцев и не разлучаться со мной, мать тоже эвакуировалась. Она надеялась найти меня, везла мне Людочку, но погибла в дороге, Казимир. Вот видишь, если вместе с ней погибла и Людочка, то я не буду знать, где они похоронены. Я не хочу этому верить. Мне бы надо, конечно, найти его. Я знаю, он часто бывал у матери,— может, он и в самом деле любил дочку. Не может быть, чтобы он не знал о ней, но его искать я не могу. Это выше моих сил.
Вот видишь, какая я, Казимир? Ты видишь, какая я мать? Мне в этом страшно сознаться даже самой себе. Ты бы меня сразу невзлюбил за это. Нет, Казимир, на исповеди говорят далеко не все.
Может, ты подслушал, что мне тоже тяжело одной, но я не могу принять тебя. Дорого я заплатила за веру свою и боюсь, что больше не буду такой, как была. Я буду озираться, буду всегда настороженной,— это будет страданием для меня и для тебя. Я буду обманывать. Буду не вся с тобою, а я так не умею, Казимир.
Спасибо, что ты разбудил во мне доброе человеческое волнение, но я не могу протянуть тебе руки. И я ничего не скажу тебе, не надо. К чему, чтоб ты знал, что я не стою того, чтобы ты меня так любил».
Только под утро заснула Наталья, зная, что Казимиру она может сказать только одно слово — нет!
Часу в девятом Казимир возвращался с партучебы. Дорога от горкома до завода была довольно длинной. Казимир не сел в автобус — захотелось пройтись, обдумать новые обстоятельства своей жизни. Настроение было двойственным: было в нем немного печали и была та радостная тревога, которая всегда охватывает человека, когда перед ним открываются новые горизонты.
Главк прислал письмо, в котором просил, чтобы Казимир подыскал кандидатуру на должность главного бухгалтера, так как в освобожденном Бобруйске надо восстанавливать завод и ему, Казимиру, надо возвращаться туда. Казимир опечалился. Он здесь сдружился с народом, привык к нему.
и теперь не хотелось покидать этих милых девушек, которых он научил по-настоящему работать. Все здесь стало ему близким, необходимым, кровно связанным с его жизнью. Жаль было покидать директора, инженеров, начальников цехов, с которыми не раз приходилось и ссориться, и мириться. Жалко было рабочего Каримова, который однажды чуть не запустил в Казимира его же пресс-папье, когда в кассе долго не было денег на зарплату. Жаль было покидать Наталью...
Мысли об этом навевали печаль. Но радостно и тревожно было оттого, что он вернется на свой завод. Мысленно он уже видел, как подъезжает к родному Бобруйску, присматривается к его очертаниям, узнает и * не узнает его. Вот знакомые улицы, дома, площади, и так хочется увидеть людей. А вот и завод с его корпусами — главным, известковым, механическим, со складами готовой продукции — высокими, круглыми цистернами, к которым по эстакадам через весь двор тянутся трубопроводы. Вот корпус заводоуправления, кабинет директора, контора бухгалтерии, планового отдела, отдела снабжения и сбыта. Казимир понимает, что там теперь может быть все не так, но в своем воображении он видит все того же директора, который выходит из-за стола, чтобы поздороваться и обнять его, все того же главного инженера, молчаливого, с подстриженной бородкой человека, и начальников отделов, и лаборантов. В бухгалтерии стоят все те же столы, те же картотеки, и он слышит треск арифмометра. К нему в кабинет входит его заместитель Владимир Бернасевич; высокий, кудрявый, он улыбается своей вечно удивленной улыбкой и протягивает РУКУ-
«А боже мой! — говорит Бернасевич, удивленно поднимая брови.— Сколько же лет мы не виделись, ну как поживаешь, где был?»
Казимир поводит плечами и только теперь замечает, что озяб. Ночь. Не очень часто горят фонари, бросая на мостовую пятна света — более ясные возле столбов и очень блеклые, смешанные с туманом — вдали. Азиатская зима, где снег выпадает ночью, чтобы тут же раскиснуть и сделать землю сырой, влажной, вдавить в нее опавшие листья. Недобрая, промозглая зима, и не мороз, а вот эта туманная слякоть пробирает до самых костей. Очнувшись от дум, Казимир почувствовал, что его пронизывает эта сырость и ноет раненная
осколком снаряда лопатка. Еще не очень поздно, а тут, на этой далекой улице, уже безлюдно. Не успев опасть, омертвевшие листья акации кажутся вырезанными из ржавой жести: на них тускло поблескивают капельки росы. Время от времени они падают на тротуар, на плечи.
В главк Казимир сообщил, что на должность главного бухгалтера рекомендует Азизова, вернувшегося с фронта без ноги. Завтра он начнет передавать ему дела. В заместители пусть берет себе Шуру Дедову — эта способная девушка достойна повышения. Придется кое-кого, конечно, переставить. Теперь это не так сложно — на группу по зарплате тоже вернулся фронтовик.
Словом, Казимир уже жил новой жизнью. Почти год прошел незаметно. Теперь он чувствовал себя здесь гостем, которому и хочется еще погостить, и домой надо торопиться. Но, как ему казалось, у него осталось много недоделанной работы — оформить начатое, кое-что показать, кое-что посоветовать. Думая об этом, он пошел быстрее и на перекрестке машинально повернул на завод. Он посидит там в тишине и тепле. Подпишет банковские документы на завтра, которые, он знает, подготовили и положили ему на стол. Просмотрит и подпишет баланс, калькуляции, все формы годовой отчетности, которую только успели закончить и которую он повезет в главк.
Но во всех этих заботах и думах все время жило чувство какой-то смутной тревоги. И в ощущении хорошей предпрощальной грусти, и в мыслях о новой его будущей деятельности, которой он заранее начал проникаться,— во всем присутствовала Наталья.
Где она и что делает теперь? Спит? Читает книгу? Одна? А — одна ли? Ну что ж, может, и не одна. И даже наверное не одна. Это ее дело — она сама себе хозяйка. Вот попрощаюсь и — словно ничего и не было. Словно и не встречались. Только немного стыдно за те листки. Зачем было их писать? Зачем передавать ей? И почему все же она не ответила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— А вы не бойтесь, скажите,— повернулась, словно поджидая его, Наталья.— И увидите, все будет просто. Может, от вас как раз и ждут, чтоб сказали.
— Ну, допустим, если бы вам кто-нибудь сказал...
— Мне не надо,—вдруг строго проговорила Наталья и даже не обернулась.— Я этого не жду... Ну вот я и дома.
Не успел Казимир опомниться, как Наталья легко и проворно взбежала на высокое крыльцо, рывком открыла дверь и скрылась за нею, даже не оглянувшись.
Как мог понять эти слова Казимир? По-всякому.
То ему казалось, что эта беседа обижает его: Наталья даже не захотела с ним разговаривать. Сразу дала понять, что он ей не нужен. Она сторонилась его. «Мне не надо»,— вспомнил он ее слова, и ему показалось, что они были сказаны даже со злостью. «Я этого не жду»,— сказала она, и Казимир почувствовал в этих словах насмешку. Он вспомнил, как Наталья, идя рядом с ним, все время вырывалась вперед, наверно, хотела как можно скорей избавиться от него. «Мне надо перестать думать о ней,— мысленно говорил Казимир.— Очень гадко набиваться, если на тебя не хотят даже смотреть. Я же не мальчишка, и мне должно быть стыдно. Ладно. Кончено. Встречу, кивну головой — «здравствуйте, будьте здоровы»,— и хватит. Это даже лучше, что так сразу все стало ясно»,— думал Казимир.
То вдруг начинало казаться все наоборот: Наталья дала ему надежду. Нет, не то слово: не надежду, а... Ну, просто она как-то выделяет его из числа других. И как только Казимир начинал себя так настраивать, совсем в ином свете представала Наталья. И то, что в тот первый день в отделе капитального строительства она была так задумчива,— не случайно. И то, что каждый раз при встрече с ним она здоровается как-то особенно — без улыбки и словно с тревогой — и потом опускает голову, тоже что-то значит. Он снова вспомнил тот разговор и теперь ничего обидного в нем не находил. Напротив, в нем было что-то хорошее, чего на первый взгляд можно и не заметить. Она ведь торопилась, но все же не оставляла его: нет-нет и повернется, подождет. «А может, от вас как раз и ждут, чтобы вы сказали»,— припомнил Казимир уже иные слова, и они казались ему полными огромного смысла. «А вы не бойтесь, скажите»,— говорила она, и было ясно, что она знала, о чем может сказать Казимир. Нет, она очень хорошая, очень славная. Было бы даже смешно, если бы она сразу сказала: «Ах, дорогой Казимир, я так рада!» Это было бы хуже, чем в плохих романах. Она очень чистая, очень светлая. «У вас все должно быть взвешено и рассчитано»,— вспомнил он и согласился, что это было предупреждением. Наталья могла принять только искреннюю сердечность. Так и нужно.
И постепенно Наталья заполнила его всего. Она жила рядом с ним, вместе с ним, вмешивалась в его думы, ею была пронизана вся его работа. Она говорила с ним, советовалась, помогала ему, сидела рядом за столом, шла рядом по дороге. Нет, тогда у них беседа не кончилась.
«Ты видишь, как нам хорошо с тобою, Наталья, а ты так долго сторонилась меня»,— говорил Казимир, мысленно ставя Наталью рядом.
«Мы всегда были вместе, Казимир, только ты долго не замечал этого»,— отвечала Наталья.
«Мне кажется, что я всю жизнь искал тебя и только вот теперь нашел. Почему я раньше не приехал сюда?»
«Может, раньше и не надо было приезжать,— говорила Наталья.— Может, тогда ты и не нашел бы меня».
«Почему, Наталья?»
«Я тогда бы еще больше боялась тебя. Ты видел, как я долго боялась тебя?»
«А ты говоришь, что всегда была вместе со мною».
«Это я только так хотела. Но я была очень нехорошей, Казимир».
«Что ты говоришь, Наталья, оставь!»
«А ты знаешь, кто я?»
«Не знаю. И знать не хочу. Ты самая лучшая — вот кто ты. Ты так нужна мне. Куда ты уходишь?.. Подожди!..»
Мечты расплывались, оставалась явь, и Казимир чувствовал, как бьется его сердце, потому что Натальи не было, была лишь одна любовь к ней. И с каждым днем она разгоралась все больше и больше.
Мечта не была похожа на явь, и Казимир начал бояться яви. Он старался не встречаться с Натальей, но не говорить с нею он не мог, это стало потребностью его души. Он с ней спорил, ссорился, упрекал за бессердечность, злился, возмущался — она была его врагом. Он говорил ей самые ласковые слова, поверял свои думы, рассказывал о своих печалях и радостях — она была его ближайшим другом. Только Натальи не было, и все это он писал на бумаге. Чтобы беседовать с Натальей, склонялся над листками, оставаясь в одиночестве долгими вечерами.
«А ты знаешь, кто я?» — спрашивала у него та Наталья, с которой он разговаривал на бумаге.
«Не знаю,— отвечал он той, выдуманной, Наталье.— Но ты самая лучшая, самая необходимая мне. Куда ты идешь?.. Подожди!»
«Подожди, Наталья,— говорил выдуманной Наталье Казимир.— Послушай. Ты знаешь, что у каждого человека есть потребность раскрыться перед другим? Без этого нет человека, без этого — он ничто. И всю жизнь он ищет того, перед кем будет иметь право исповедоваться. Что это — дружба, любовь?— не знаю. Это, может, как раз то, что подымает человека над зверем. Религия очень хитро использовала эту потребность человека раскрыться перед другим. Даже все свои самые тяжкие грехи, даже преступления открывает на исповеди человек. И ему тогда становится легче. Он тогда становится чище. Но не перед каждым можно исповедоваться. Только перед тем, в кого веришь как в самого себя. Такого человека ищешь всю жизнь. А знаешь ли ты, Наталья, что всего себя я раскрыл перед тобою уже давно...»
Листков, в которых оставались думы Казимира, становилось все больше и больше. Они лежали в ящике его стола. Казимир знал, что он не отдаст их Наталье и она не будет знать ни об одном его слове. Тем более что и Наталья избегала его — это он отчетливо видел. Однажды она шла навстречу по улице и, увидев его, свернула в магазин.
Как-то раз Наталья принесла ему акт на подпись, и Казимир решил отдать ей все им написанное.
— Одну минуточку,— сказал он и, вынув из ящика, завернул листки в бумагу.— Как член редколлегии вы, пожалуйста, просмотрите, стоит ли чего моя писанина. А потом мне скажете. Ладно?
— Хорошо,— ответила Наталья, кладя пакетик в сумочку.
— Только обязательно скажете мне,— тревожно глянул в глаза Казимир.
— Ну а как же, обязательно. Даже сохраню тайну авторства,— пошутила она и ушла своей легкой походкой.
Но ни завтра, ни послезавтра и ни разу после этой встречи Наталья не напомнила о тех листках. Они стали только легче встречаться — здороваясь, даже могли друг с другом пошутить. Но о тех листках молчали. Будто Казимир никогда не давал ей, а Наталья никогда не брала их.
Может, она не читала? Может, забыла о них?
Однажды он подождал ее после работы. Она вышла и удивилась, увидев его, но лицо ее на миг засветилось.
— Немного запоздала, заканчивала чертеж,— сказала она, словно зная, что он ее ждал.
Они пошли по заводской улице, обсаженной молодыми деревьями.
— Вы видите — осень. И листья начинают падать. Правда, хорошо? Теперь бы в лес, на охоту.
— Разве любите?
— А как же... Нет, но я не об этом, Наталья Игнатьевна. Вы хоть что-нибудь скажите.
Наталья нахмурилась. Взглянула себе под ноги и сделала несколько шагов. Она знала, о чем спрашивает Казимир.
— Я не могу вам ничего сказать, Казимир Антонович.
— Вы должны сказать. Хотя бы то, чтобы я больше не тревожил вас.
— Не могу. Ничего не скажу. Вы не поймете меня.
Наталья прочитала исписанные Казимиром листки в тот же вечер. Нет, даже днем прочитала. Пришла к себе в отдел, развернула пакетик и с первых же слов поняла, что это не заметка для газеты. Она почувствовала, что щеки ее зарделись, и оглянулась — не наблюдают ли за ней. Сердце билось так громко, что казалось, его удары слышат другие. Она прочитала только несколько строк и больше не решалась: это можно будет читать лишь тогда, когда никого не будет. Но она все поняла. Она давно ждала этого. Ждала — и боялась.
Дома она прочла все не отрываясь, казалось, что это — неправда. Прочла еще раз и задумалась. Уже улицы окутал вечерний сумрак, в комнате стало темно, а Наталья сидела все на том же стуле, опустив голову на руки. Когда очнулась, на улице уже горел фонарь, его бледный свет падал на пол, вырисовывая квадрат окна. Этот свет лился на Натальины плечи, слабо искрился в волосах. Словно отгоняя сон, Наталья погладила лоб и покачала головой — таким движением всегда говорят: нет! Нет, не могла она сделать этого.
В постели она снова прочитала все сначала. И когда погасила лампу, попыталась сказать Казимиру, почему не может пойти ему навстречу. Она тоже разговаривала с ним. Он тоже был рядом с нею. Ей было приятно, что он рядом, но она боялась его. Искренность? Как она верила в нее, но вот не осталось в ней этой веры. «Ты знаешь, что у каждого человека есть потребность раскрыться перед другим»,— вспомнила она прочитанные строчки. «Знаю,— отвечала она,— а мне разве не хочется этого? Только я разуверилась, Казимир, и мне теперь очень трудно открыть себя. Да и как откроешься, если есть нечто, что тяжелее греха,— своя совесть. Лучше оставь меня, Казимир. Я боюсь сама себя, боюсь тебя, боюсь всего того, что называется семьею... Ты знаешь, что у меня была дочка, Казимир? Вот видишь, не знаешь. А знаешь ли ты, что я даже не знаю, жива ли она? Как же я могу открыться тебе, что я такая мать? Слушай же дальше. Я любила его, но очень скоро поняла, что наша жизнь не удалась. Почему? Я не виновата в том, Казимир. Я любила как слепая, вся, до предела. Я не умею делить себя. А потом ко мне пришла женщина и сказала, что я отобрала у нее мужа. Что у них есть ребенок и что теперь он будет без отца. Они поженились еще в институте, но она долго была где-то на практике. И у меня был ребенок, Казимир! Я сказала женщине, что верну ей мужа. Я забрала Людочку и ушла к матери. Он просил вернуться, клялся, божился, но я уже потеряла веру. Я ненавидела его так же глубоко, безгранично, как безгранично раньше любила. Он больше не существовал для меня: я выжгла его из своего сердца вместе с болью обиды и позора. С той поры сгорела у меня и вера, Казимир. Я стала бояться людей, сторониться их ласки, чтобы не знать, что на земле, кроме сердечности, есть еще и мерзость.
Я боялась людей и, чтоб не одичать, Казимир, ушла с головой в работу. Оставив Людочку матери, я уехала с экспедицией по проектированию городов. Это же моя любимая работа — мензула, нивелир, планшет, калька и просторы
земли, записанные на бумагу условными линиями и математическими знаками. Уехала я еще и потому, что не хотела видеть его. И тут, вероятно, была моя вторая ошибка: я потеряла семью. Началась война, экспедиция распалась, вместо дома я попала в эвакуацию.
Чтобы не остаться у немцев и не разлучаться со мной, мать тоже эвакуировалась. Она надеялась найти меня, везла мне Людочку, но погибла в дороге, Казимир. Вот видишь, если вместе с ней погибла и Людочка, то я не буду знать, где они похоронены. Я не хочу этому верить. Мне бы надо, конечно, найти его. Я знаю, он часто бывал у матери,— может, он и в самом деле любил дочку. Не может быть, чтобы он не знал о ней, но его искать я не могу. Это выше моих сил.
Вот видишь, какая я, Казимир? Ты видишь, какая я мать? Мне в этом страшно сознаться даже самой себе. Ты бы меня сразу невзлюбил за это. Нет, Казимир, на исповеди говорят далеко не все.
Может, ты подслушал, что мне тоже тяжело одной, но я не могу принять тебя. Дорого я заплатила за веру свою и боюсь, что больше не буду такой, как была. Я буду озираться, буду всегда настороженной,— это будет страданием для меня и для тебя. Я буду обманывать. Буду не вся с тобою, а я так не умею, Казимир.
Спасибо, что ты разбудил во мне доброе человеческое волнение, но я не могу протянуть тебе руки. И я ничего не скажу тебе, не надо. К чему, чтоб ты знал, что я не стою того, чтобы ты меня так любил».
Только под утро заснула Наталья, зная, что Казимиру она может сказать только одно слово — нет!
Часу в девятом Казимир возвращался с партучебы. Дорога от горкома до завода была довольно длинной. Казимир не сел в автобус — захотелось пройтись, обдумать новые обстоятельства своей жизни. Настроение было двойственным: было в нем немного печали и была та радостная тревога, которая всегда охватывает человека, когда перед ним открываются новые горизонты.
Главк прислал письмо, в котором просил, чтобы Казимир подыскал кандидатуру на должность главного бухгалтера, так как в освобожденном Бобруйске надо восстанавливать завод и ему, Казимиру, надо возвращаться туда. Казимир опечалился. Он здесь сдружился с народом, привык к нему.
и теперь не хотелось покидать этих милых девушек, которых он научил по-настоящему работать. Все здесь стало ему близким, необходимым, кровно связанным с его жизнью. Жаль было покидать директора, инженеров, начальников цехов, с которыми не раз приходилось и ссориться, и мириться. Жалко было рабочего Каримова, который однажды чуть не запустил в Казимира его же пресс-папье, когда в кассе долго не было денег на зарплату. Жаль было покидать Наталью...
Мысли об этом навевали печаль. Но радостно и тревожно было оттого, что он вернется на свой завод. Мысленно он уже видел, как подъезжает к родному Бобруйску, присматривается к его очертаниям, узнает и * не узнает его. Вот знакомые улицы, дома, площади, и так хочется увидеть людей. А вот и завод с его корпусами — главным, известковым, механическим, со складами готовой продукции — высокими, круглыми цистернами, к которым по эстакадам через весь двор тянутся трубопроводы. Вот корпус заводоуправления, кабинет директора, контора бухгалтерии, планового отдела, отдела снабжения и сбыта. Казимир понимает, что там теперь может быть все не так, но в своем воображении он видит все того же директора, который выходит из-за стола, чтобы поздороваться и обнять его, все того же главного инженера, молчаливого, с подстриженной бородкой человека, и начальников отделов, и лаборантов. В бухгалтерии стоят все те же столы, те же картотеки, и он слышит треск арифмометра. К нему в кабинет входит его заместитель Владимир Бернасевич; высокий, кудрявый, он улыбается своей вечно удивленной улыбкой и протягивает РУКУ-
«А боже мой! — говорит Бернасевич, удивленно поднимая брови.— Сколько же лет мы не виделись, ну как поживаешь, где был?»
Казимир поводит плечами и только теперь замечает, что озяб. Ночь. Не очень часто горят фонари, бросая на мостовую пятна света — более ясные возле столбов и очень блеклые, смешанные с туманом — вдали. Азиатская зима, где снег выпадает ночью, чтобы тут же раскиснуть и сделать землю сырой, влажной, вдавить в нее опавшие листья. Недобрая, промозглая зима, и не мороз, а вот эта туманная слякоть пробирает до самых костей. Очнувшись от дум, Казимир почувствовал, что его пронизывает эта сырость и ноет раненная
осколком снаряда лопатка. Еще не очень поздно, а тут, на этой далекой улице, уже безлюдно. Не успев опасть, омертвевшие листья акации кажутся вырезанными из ржавой жести: на них тускло поблескивают капельки росы. Время от времени они падают на тротуар, на плечи.
В главк Казимир сообщил, что на должность главного бухгалтера рекомендует Азизова, вернувшегося с фронта без ноги. Завтра он начнет передавать ему дела. В заместители пусть берет себе Шуру Дедову — эта способная девушка достойна повышения. Придется кое-кого, конечно, переставить. Теперь это не так сложно — на группу по зарплате тоже вернулся фронтовик.
Словом, Казимир уже жил новой жизнью. Почти год прошел незаметно. Теперь он чувствовал себя здесь гостем, которому и хочется еще погостить, и домой надо торопиться. Но, как ему казалось, у него осталось много недоделанной работы — оформить начатое, кое-что показать, кое-что посоветовать. Думая об этом, он пошел быстрее и на перекрестке машинально повернул на завод. Он посидит там в тишине и тепле. Подпишет банковские документы на завтра, которые, он знает, подготовили и положили ему на стол. Просмотрит и подпишет баланс, калькуляции, все формы годовой отчетности, которую только успели закончить и которую он повезет в главк.
Но во всех этих заботах и думах все время жило чувство какой-то смутной тревоги. И в ощущении хорошей предпрощальной грусти, и в мыслях о новой его будущей деятельности, которой он заранее начал проникаться,— во всем присутствовала Наталья.
Где она и что делает теперь? Спит? Читает книгу? Одна? А — одна ли? Ну что ж, может, и не одна. И даже наверное не одна. Это ее дело — она сама себе хозяйка. Вот попрощаюсь и — словно ничего и не было. Словно и не встречались. Только немного стыдно за те листки. Зачем было их писать? Зачем передавать ей? И почему все же она не ответила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49