вот возьму и поцелую любимую женщину — что с того? Еще чаще хотелось ему уехать, сбежать куда-нибудь на край света. Но, увы, сбежать было некуда. Да он и не привык отправляться туда, куда захотел. Он мог поехать только туда, куда пошлют. Его словно впаяли в кусок металла: ни крикнуть, ни шевельнуться.
Знаменитый роман Цао Сюэциня (1722—1763), после его смерти дописан Гао Э. Цин Вэнь — сирота, отданная в богатый дом служанкой, была невинно оклеветана, умерла в шестнадцать лет.
Хэ Цзябинь и Е Чжицю дошли до Южного Пруда. Хэ взглянул на часы — пятый час.
— Я тебя провожу?
— Нет, мне надо в редакцию. Из провинции поступила жалоба, меня и еще троих журналистов посылают расследовать. Мы хотели обсудить план действий.
От той удрученности, в которой пребывала Е Чжицю после разговора по телефону, не осталось и следа. Она вновь превратилась в машину для производства статей и заметок. Хэ Цзябиню казалось даже, что он слышит легкое, ритмичное гудение движущихся частей. У этой машины помимо всего прочего были такие достоинства, как малый расход энергии и большая производительность.
— Вновь врагов себе наживешь! — напомнил он.
— Без потерь не бывает и приобретений!
Ну тогда все в порядке, успокоился Хэ Цзябинь. Его подруга снова вошла в свою колею.
— Я вот думаю: съездишь ты в одну провинцию, другую, третью, короче, во все двадцать девять провинций. А потом что? Перестанут, наверно, тебя посылать.
Он представлял себе, как Е Чжицю — человек обаятельный и порядочный — рано или поздно станет личностью нежелательной. Ее начнут остерегаться, ненавидеть до скрежета зубовного. И смех и грех!
— Ну другого кого-нибудь посылать начнут.
Чем беспечнее были ее ответы, тем мрачнее он становился. Не дожидаясь, что он еще скажет, Е Чжицю спросила:
— Что? Считаешь, это невозможно?
— Да нет, отчего же. Человечество постоянно идет вперед.
Он питал слабость к книжным фразам. Но в его устах эти фразы не казались затасканными, он вкладывал в них свой особый смысл, и многим это нравилось.
— А ты сейчас в управление?
— Ну уж нет! С объектами этого года мы разобрались, больше делать там нечего. Три сотни служащих только деньги зря получают. Чем в конторе лясы точить, лучше пойти прогуляться.
Он хотел сказать еще, что если б было создано
объединение производственных предприятий, а то и объединенный строительно-производственный трест, который мог бы брать прямые подряды на строительство и оборудование объектов, то есть если соединить напрямую производство и сбыт, то их промежуточное звено, то есть снабженцев, можно было бы вообще ликвидировать. В наше время нельзя управлять экономикой по способу пятидесятых годов. Это все равно что в обществе, которое уже допускает свободный выбор в вопросах брака, опять вернуться к услугам свах. Хэ Цзябинь полагал, что хозяйственная система уже позволяет прямые подряды на строительство хотя бы некоторых объектов. Но поскольку он не знал положения в экономике в целом и был недостаточно хорошо знаком с мнением экономистов о реформе, он решил пока не высказываться, боясь обнаружить свою наивность.
Е Чжицю остановилась:
— А может, займешься чем-нибудь полезным?
— Полезным? Я уже пытался — расхвалил Чэнь Юнмина. Скоро мне за это всыплют.
— А почему мне ничего не сказал?
— Да о чем говорить? В худшем случае Фэн Сяосянь помешает мне вступить в партию. Тем более что, когда меня принимали в ячейке, мнения разделились.
— Очень жаль.
— Помешает, и ладно. Значит, буду беспартийным большевиком.
— Подражаешь А-Кью '?
— Нет, ничего подобного! Ну пока!
Е Чжицю села в автобус и помахала рукой Цзябиню, он кивнул ей в ответ. Из окна автобуса она видела, как его высокая и худая фигура чуть вразвалочку удаляется навстречу заходящему солнцу. Куда он идет? Она знала, что Цзябинь, как и она сама, вечно хлопочет по чужим делам. Оба они, забыв о себе в этих хлопотах, тоже, как солнце, клонились к закату. И все-таки они не жалели растраченных сил и лет. В чем, как не в этом,
Герой широко известной повести Лу Синя «Подлинная история А-Кью» (1921); не мог одержать реальной победы над своими врагами и постоянно утешал себя так называемыми моральными победами.
смысл жизни? Неважно, ради чего приходится хлопотать: ради лекарства, ставшего вдруг дефицитом, или в защиту обиженного, или ради какой-то справки (о господи, сколько сил мы тратим, добывая всевозможного рода справки!)... Если кто-то в беде и зовет на помощь — право, стоит похлопотать.
Зайдя в продуктовый магазин, Хэ Цзябинь обратился к продавщице:
— Не подскажете, что лучше купить для переболевшего дизентерией?
Сын Вань Цюнь сегодня выписывался из больницы. Продавщица, неприступная, словно изваяние Будды, промолвила, не разжимая губ:
— Гроб покрепче.
Ну как прикажете реагировать на это?
Хэ Цзябинь долго смотрел в ее лицо с подрисованными бровями, с усиками над верхней губой, прикрытыми слоем пудры, будто пытался определить, к какому геологическому периоду относится этот мастодонт, затем чрезвычайно вежливо (с той корректностью, с которой джентльмен обращается к лягнувшей его скотине) проговорил:
— Спасибо!
Взяв сливочный торт с красивым узором из крема, бутылку мандаринового сока и пачку глюкозы, он бодро вышел из магазина. Рабочий день еще не закончился, но автобусы были уже переполнены. Хэ Цзябинь входил в автобус следом за толстой женщиной, должно быть торговкой вразнос. Через плечо у нее были переброшены две набитые сумы, в левой руке — большая авоська с термосом, кульками сластей и коробкой с ботинками, в правой руке — большой бумажный пакет. Не женщина, а грузовик какой-то!
Кондукторша подгоняла входивших:
— Быстрее, быстрее!.. — Затем нажала кнопку, дав сигнал водителю.— Все, все, ждите следующего!
Заволновавшись, женщина не могла забраться на подножку. Хэ Цзябиню пришлось ее подсадить. Черт, да этот «грузовичок» и сам весит дай боже!
Толстуха наконец забралась и скинула сумки с плеча, прямо на Хэ Цзябиня! Бутылка с соком упала, но, к счастью, не разбилась. Женщина оглянулась — у нее было потное, красное лицо северянки. Зашевелила губищами как слабоумная. Может, немая? Автобус, зло рявкнув, тронулся.
Вдруг стоявший рядом с толстухой парень, сильно гнусавя, выкрикнул:
— Что, стоять не можешь спокойно? Чего пихаешься, твою мать?!
— Сам мой термос пнул!
Нет, все-таки не немая. У женщины был дунбэйский выговор.
— Ты что, сказать не могла? Развилялась тут своим задом!
— А подвинуться ты не можешь?
— Мне и здесь хорошо. Ух ты, дрянь какая! Откуда только такие берутся?
— Оттуда же, откуда и ты!
— Ах ты, мать твою... Не буянь мне здесь! А то скажу такое, что сон потеряешь!
Послышался чей-то смех, как бы в знак одобрения.
— Хулиган!!
— Это кто хулиган? А сама-то не хулиганка — людей задом долбаешь? Совсем стыд потеряла!
Хэ Цзябинь ощущал, как в нем закипает гнев. Наконец он не выдержал:
— Эй, парень! Говори-ка повежливей. Не оскорбляй приезжих.
К Хэ Цзябиню приблизилась потасканная физиономия с патлами длинных волос:
— А ты стой себе, где стоишь. Тебя это не касается. Чего лезешь?
— Как не совестно! Даром что мужчина. Так с женщиной обращаться!
Парень стал засучивать рукава.
— Слышь, тебе чего надо, а? — Он показал большим пальцем на дверь.— Пойдем выйдем, а? Разомнемся!
— Не много ли чести?
Другие пассажиры тоже наконец начали выражать возмущение:
Дунбэй — северо-восток Китая, раньше назывался Маньчжурией.
— Это ж надо, какая наглость!
— Столицу позорит!
— Ты где работаешь?
Парень, приняв боксерскую стойку, оскалил свои тюленьи зубы:
— Что? И вам неймется?
Но, в сущности, он был похож на выдохшийся опиумный шарик. Даже такой мозгляк, как Хэ Цзябинь, мог легко свернуть ему шею. Кто-то кинулся усмирять их:
— Ладно, ладно, уймитесь вы оба!
Парня утянули в глубь салона, он благоразумно послушался, но теперь снова распалилась толстуха:
— Вы только поглядите! И это пекинец! Ну и люди у вас в Пекине!..— При каждой фразе всплеск руками.
Пассажиры, уже утратившие интерес к конфликту, лишь раздраженно щелкали языками. Хэ Цзябинь подумал: не напрасно ли он вмешивался? Люди нынче такие вспыльчивые, будто у каждого внутри скопился пар. Может, и неплохо, что они иногда спускают этот пар?
Вновь хорошо знакомая картина. В комнате — запах рвоты. На полу — таз, горшок, ботинок, другой ботинок отброшен, кастрюля... На грязном столе — пакетики и флакончики от лекарств, чашки, склянки, стаканчики. Такова и жизнь Вань Цюнь: вся вразброс. Фан Вэньсюань заметил, что цветная оконная занавеска перешита из платья, в котором Вань Цюнь ходила когда-то в молодости. Рисунок на ткани поблек, как былая красота Вань Цюнь. Вот она сидит перед Фаном, худая, измученная. Ее жизнь по-прежнему не ладится. Ей бы полюбить кого-нибудь, о ком-то заботиться. Но она по-прежнему одна. Неужели его ждет? В душе Фана вспыхнул маленький огонек. Ну, если так... Ох, если бы... Нет, так не должно быть. Забыть, навсегда забыть. Или это глупо?
На кровати, лицом к окну, равнодушно глядя в синее небо, лежит ее сын. А глаза у него — от матери. Слишком красивые, даже странно, что такие глаза у мальчика. Дети не умеют притворяться больными, наверное, болезнь и впрямь лишила его сил, не то бы он не лежал на кровати,
как старый монах — без всякого интереса к окружающему, даже не слушая, о чем они разговаривают. Когда он еще был крошечным, Фан не раз брал его на руки. Он до сих пор помнит то ощущение, когда взял малыша впервые: что-то мягкое, теплое, будто держишь котенка или щенка. Но Вань Цюнь он ни разу не обнял, не поцеловал.
Сейчас она сидела на стуле у кровати. Стул покачивался, поскрипывал. Ее руки лежали безжизненно на коленях. С набрякшими голубыми жилками, они были, пожалуй, еще тоньше, чем тогда, в школе кадровых работников. По лицу Вань Цюнь, беспредельно усталому, равнодушному, Фан Вэньсюань не мог угадать, какие мысли и чувства вызвал его приход. Да и в самом деле, зачем он пришел сюда? Ах да, болен сын. Ей трудно. Или это лишь предлог? Что минуту назад затеплилось в его душе? Какое чувство? Надежда на любовь или страх перед ней?
— Почему не позвонила мне, когда забирала его? У меня ведь есть машина...
Нет, Вань Цюнь уже давно не испытывает того волнения и трепета, которые охватывали ее прежде, в той мрачной сырой каморке. Вместо них — жалость и безразличие. Фан Вэньсюань уже не казался ей сильным, наоборот, получалось, что он слабей ее. Если б даже она позвонила, разве хватило бы у него смелости взять машину, чтоб забрать из больницы ее ребенка? Неужели он не испугался бы, что шофер разболтает об этом повсюду?.. Ну почему в ее сердце поселилась ненависть? Ведь если нет любви, так и ненависти не должно быть. Да, нелегко обмануть себя. Чувства труднее всего на свете поддаются разумному объяснению. Когда не видишь пропасти и падаешь в нее — это злой рок; когда видишь ее и все-таки идешь к ней — горчайшее из несчастий. Вань Цюнь знала, что, говоря с Фан Вэньсюанем, она не должна давать волю своим чувствам, но она не властна над собой. И за ее безразличными словами проступала все та же жгучая ненависть:
— Зачем? Есть такси.
— Но ведь ребенка еще надо было нести.— Ох, как редко произносил он такие участливые слова.
— Шофер попался хороший. Помог.
Нельзя судить о людях по их внешности. Вань Цюнь
вспомнила маленького шофера такси. Когда она вышла из дверей больницы, неся в одной руке сумку, набитую всякой всячиной, в другой руке термос, а мальчика на спине, шофер, чистя ножичком ногти, беззаботно напевал популярную песенку:
Получил твое любовное письмо И в волнении краснею густо. Я не знаю, как ответить мне На такое искреннее чувство.
Ласковые, нежные слова Легким облачком плывут мне в уши. Грежу днем и ночью о тебе — Ты разволновала мою душу '.
Но едва он заметил Вань Цюнь, как тут же выскочил к ней, взял мальчика, отнес в машину, а затем помог поднести и вещи. «Ох, я и не знал, хозяйка, что вы одна. Надо было кликнуть меня!» Изъяснялся шофер на чистейшем пекинском диалекте. Казалось, во рту у него не язык, а какой-то шарик перекатывается. Хотя стояла жара, он поднял в машине стекла. Простые люди не без основания считают, что больному, чем бы он ни болел, ни в коем случае нельзя простужаться. Вань Цюнь с мальчиком на руках села сзади. Ей были видны лишь лоснящийся затылок шофера и стоячий воротничок его рубашки.
Рядом с шофером Вань Цюнь выглядела нищенкой. Ремень сумки истерся, кожа на уголках ее истрепалась. Термос был куплен еще в деревне, когда Вань Цюнь ютилась в той сырой мрачной комнатушке, его корпус давно проржавел, в некоторых местах насквозь. Сама Вань Цюнь была растрепана, от нее пахло не духами, а потом. Ее сынишка в дешевом хлопчатобумажном костюмчике на тощем, тщедушном тельце казался заморышем. Со времени своего появления на свет он лишь второй раз ехал в машине, но о первой поездке знать не знал, поскольку был тогда в беспамятстве. Теперь же он жадно смотрел в окно, трогал ручки на дверцах, пепельницы на спинках передних сидений — и от возбуждения даже запел слабым голоском песенку, выученную им в раннем детстве:
Здесь и далее стихи в переводе О. Прохоровой.
Вот машинка, би-би-би, Мимо нас промчала. А в машинке той сидит Председатель Мао...
И тут действительно раздался сигнал. Не оборачиваясь, водитель сказал: «Я поеду кружным путем, но лишнего не возьму. Хорошо?»
Вань Цюнь сначала не отреагировала, потом как будто услышала. «Да, пожалуйста. Только я заплачу полностью».
Шофер снисходительно хмыкнул. Дуреха! Мальчик осведомился: «А почему наша машина такая низкая?» «Это потому,— объяснил водитель,— что ты тяжелый. Сел — и вдавил колеса в живот машине».
Мальчик подумал с минуту. «Нет! Вы меня обманываете!» — «Тоже правильно! Зачем верить всему, что люди несут!»
По бесхитростной болтовне водителя Вань Цюнь чувствовала, что он хочет проявить к ним участие. А едва приехали, он, ткнув себя пальцем в грудь, объявил: «Дайте мне ребенка, хозяйка, я мигом, даже не запыхаюсь!»
И в два счета взмыл с мальчиком на спине на третий этаж.
Когда, усадив сына на кровати, Вань Цюнь спустилась, чтобы расплатиться, шофер уже вновь* напевал:
Получил твое любовное письмо И в волнении краснею густо. Я не знаю, как ответить мне На такое искреннее чувство.
Ласковые, нежные слова Легким облачком плывут мне в уши. Грежу днем и ночью о тебе — Ты разволновала мою душу.
Вань Цюнь поблагодарила его: «Спасибо, товарищ водитель». Тот грубовато откликнулся: «О чем разговор? Когда в следующий раз понадобится машина, вызывайте прямо меня. Меня зовут Гао Чжаньхэ».
Вань Цюнь, стоя у подъезда, смотрела, как он дает задний ход, выезжает на дорогу и, включив скорость, мчит вдаль. Как будто и не было ничего.
Наверное, не следует сравнивать этого шофера с Фан
Вэньсюанем. Шофер — человек простой, у него душа нараспашку. И вот он неожиданно оказался ближе Вань Цюнь, чем человек, которого она любила. Фан Вэньсюань заметил, как Вань Цюнь опустила плечи, с ее губ сорвался чуть слышный вздох, а прищуренные глаза вдруг широко раскрылись. Она повернулась к сыну.
— Если хочешь покушать, я приготовлю.
Сын, повернувшись к матери, долго смотрел на нее. Вань Цюнь знала, что, если б они были сейчас вдвоем, он бы обнял ее за шею и поцеловал. Но когда мальчики, подрастая, начинают сознавать, что к чему в этой жизни, они воображают себя героями, сказочными богатырями. А герою не подобает целовать свою маму на виду у всех. Потому он лишь тихонько произнес:
— Огурца соленого.
У Вань Цюнь защипало в носу. Она едва не взмолилась: «Ну попроси же еще чего-нибудь!» Ей так хотелось, чтобы сын придумал какое-нибудь разорительно дорогое лакомство.
Фан Вэньсюань наконец увидел возможность сделать что-то полезное.
— Если надо что, я куплю.
Сын сердито и, похоже, несколько язвительно проговорил:
— Только жидкой каши и соленого огурца!
Дети часто бывают наделены природным чутьем, неосознанно ощущают опасность, отличают правду от лжи, а друзей от чужих.
Мальчик смутно чувствовал, что мама сегодня не такая, как всегда. Она чем-то расстроена и встревожена. И в его глазах она вдруг превратилась в девочку, нуждавшуюся в его покровительстве.
«И чего этот дядя расселся здесь? — думал он.— Это из-за него мама грустная».
— Мама,— сказал он,— свари мне каши, я хочу есть.
Вань Цюнь быстро поднялась, достала мешок с рисом,
кастрюлю. Сняв с кастрюли крышку, увидела, что еще осталась лапша. Вероятно, уже невкусная: вида никакого, да, похоже, и не приправлена ничем. Что сейчас купишь-то в магазинах?
Фан Вэньсюань подумал, что, если б они жили вместе, она ни забот, ни хлопот не знала бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Знаменитый роман Цао Сюэциня (1722—1763), после его смерти дописан Гао Э. Цин Вэнь — сирота, отданная в богатый дом служанкой, была невинно оклеветана, умерла в шестнадцать лет.
Хэ Цзябинь и Е Чжицю дошли до Южного Пруда. Хэ взглянул на часы — пятый час.
— Я тебя провожу?
— Нет, мне надо в редакцию. Из провинции поступила жалоба, меня и еще троих журналистов посылают расследовать. Мы хотели обсудить план действий.
От той удрученности, в которой пребывала Е Чжицю после разговора по телефону, не осталось и следа. Она вновь превратилась в машину для производства статей и заметок. Хэ Цзябиню казалось даже, что он слышит легкое, ритмичное гудение движущихся частей. У этой машины помимо всего прочего были такие достоинства, как малый расход энергии и большая производительность.
— Вновь врагов себе наживешь! — напомнил он.
— Без потерь не бывает и приобретений!
Ну тогда все в порядке, успокоился Хэ Цзябинь. Его подруга снова вошла в свою колею.
— Я вот думаю: съездишь ты в одну провинцию, другую, третью, короче, во все двадцать девять провинций. А потом что? Перестанут, наверно, тебя посылать.
Он представлял себе, как Е Чжицю — человек обаятельный и порядочный — рано или поздно станет личностью нежелательной. Ее начнут остерегаться, ненавидеть до скрежета зубовного. И смех и грех!
— Ну другого кого-нибудь посылать начнут.
Чем беспечнее были ее ответы, тем мрачнее он становился. Не дожидаясь, что он еще скажет, Е Чжицю спросила:
— Что? Считаешь, это невозможно?
— Да нет, отчего же. Человечество постоянно идет вперед.
Он питал слабость к книжным фразам. Но в его устах эти фразы не казались затасканными, он вкладывал в них свой особый смысл, и многим это нравилось.
— А ты сейчас в управление?
— Ну уж нет! С объектами этого года мы разобрались, больше делать там нечего. Три сотни служащих только деньги зря получают. Чем в конторе лясы точить, лучше пойти прогуляться.
Он хотел сказать еще, что если б было создано
объединение производственных предприятий, а то и объединенный строительно-производственный трест, который мог бы брать прямые подряды на строительство и оборудование объектов, то есть если соединить напрямую производство и сбыт, то их промежуточное звено, то есть снабженцев, можно было бы вообще ликвидировать. В наше время нельзя управлять экономикой по способу пятидесятых годов. Это все равно что в обществе, которое уже допускает свободный выбор в вопросах брака, опять вернуться к услугам свах. Хэ Цзябинь полагал, что хозяйственная система уже позволяет прямые подряды на строительство хотя бы некоторых объектов. Но поскольку он не знал положения в экономике в целом и был недостаточно хорошо знаком с мнением экономистов о реформе, он решил пока не высказываться, боясь обнаружить свою наивность.
Е Чжицю остановилась:
— А может, займешься чем-нибудь полезным?
— Полезным? Я уже пытался — расхвалил Чэнь Юнмина. Скоро мне за это всыплют.
— А почему мне ничего не сказал?
— Да о чем говорить? В худшем случае Фэн Сяосянь помешает мне вступить в партию. Тем более что, когда меня принимали в ячейке, мнения разделились.
— Очень жаль.
— Помешает, и ладно. Значит, буду беспартийным большевиком.
— Подражаешь А-Кью '?
— Нет, ничего подобного! Ну пока!
Е Чжицю села в автобус и помахала рукой Цзябиню, он кивнул ей в ответ. Из окна автобуса она видела, как его высокая и худая фигура чуть вразвалочку удаляется навстречу заходящему солнцу. Куда он идет? Она знала, что Цзябинь, как и она сама, вечно хлопочет по чужим делам. Оба они, забыв о себе в этих хлопотах, тоже, как солнце, клонились к закату. И все-таки они не жалели растраченных сил и лет. В чем, как не в этом,
Герой широко известной повести Лу Синя «Подлинная история А-Кью» (1921); не мог одержать реальной победы над своими врагами и постоянно утешал себя так называемыми моральными победами.
смысл жизни? Неважно, ради чего приходится хлопотать: ради лекарства, ставшего вдруг дефицитом, или в защиту обиженного, или ради какой-то справки (о господи, сколько сил мы тратим, добывая всевозможного рода справки!)... Если кто-то в беде и зовет на помощь — право, стоит похлопотать.
Зайдя в продуктовый магазин, Хэ Цзябинь обратился к продавщице:
— Не подскажете, что лучше купить для переболевшего дизентерией?
Сын Вань Цюнь сегодня выписывался из больницы. Продавщица, неприступная, словно изваяние Будды, промолвила, не разжимая губ:
— Гроб покрепче.
Ну как прикажете реагировать на это?
Хэ Цзябинь долго смотрел в ее лицо с подрисованными бровями, с усиками над верхней губой, прикрытыми слоем пудры, будто пытался определить, к какому геологическому периоду относится этот мастодонт, затем чрезвычайно вежливо (с той корректностью, с которой джентльмен обращается к лягнувшей его скотине) проговорил:
— Спасибо!
Взяв сливочный торт с красивым узором из крема, бутылку мандаринового сока и пачку глюкозы, он бодро вышел из магазина. Рабочий день еще не закончился, но автобусы были уже переполнены. Хэ Цзябинь входил в автобус следом за толстой женщиной, должно быть торговкой вразнос. Через плечо у нее были переброшены две набитые сумы, в левой руке — большая авоська с термосом, кульками сластей и коробкой с ботинками, в правой руке — большой бумажный пакет. Не женщина, а грузовик какой-то!
Кондукторша подгоняла входивших:
— Быстрее, быстрее!.. — Затем нажала кнопку, дав сигнал водителю.— Все, все, ждите следующего!
Заволновавшись, женщина не могла забраться на подножку. Хэ Цзябиню пришлось ее подсадить. Черт, да этот «грузовичок» и сам весит дай боже!
Толстуха наконец забралась и скинула сумки с плеча, прямо на Хэ Цзябиня! Бутылка с соком упала, но, к счастью, не разбилась. Женщина оглянулась — у нее было потное, красное лицо северянки. Зашевелила губищами как слабоумная. Может, немая? Автобус, зло рявкнув, тронулся.
Вдруг стоявший рядом с толстухой парень, сильно гнусавя, выкрикнул:
— Что, стоять не можешь спокойно? Чего пихаешься, твою мать?!
— Сам мой термос пнул!
Нет, все-таки не немая. У женщины был дунбэйский выговор.
— Ты что, сказать не могла? Развилялась тут своим задом!
— А подвинуться ты не можешь?
— Мне и здесь хорошо. Ух ты, дрянь какая! Откуда только такие берутся?
— Оттуда же, откуда и ты!
— Ах ты, мать твою... Не буянь мне здесь! А то скажу такое, что сон потеряешь!
Послышался чей-то смех, как бы в знак одобрения.
— Хулиган!!
— Это кто хулиган? А сама-то не хулиганка — людей задом долбаешь? Совсем стыд потеряла!
Хэ Цзябинь ощущал, как в нем закипает гнев. Наконец он не выдержал:
— Эй, парень! Говори-ка повежливей. Не оскорбляй приезжих.
К Хэ Цзябиню приблизилась потасканная физиономия с патлами длинных волос:
— А ты стой себе, где стоишь. Тебя это не касается. Чего лезешь?
— Как не совестно! Даром что мужчина. Так с женщиной обращаться!
Парень стал засучивать рукава.
— Слышь, тебе чего надо, а? — Он показал большим пальцем на дверь.— Пойдем выйдем, а? Разомнемся!
— Не много ли чести?
Другие пассажиры тоже наконец начали выражать возмущение:
Дунбэй — северо-восток Китая, раньше назывался Маньчжурией.
— Это ж надо, какая наглость!
— Столицу позорит!
— Ты где работаешь?
Парень, приняв боксерскую стойку, оскалил свои тюленьи зубы:
— Что? И вам неймется?
Но, в сущности, он был похож на выдохшийся опиумный шарик. Даже такой мозгляк, как Хэ Цзябинь, мог легко свернуть ему шею. Кто-то кинулся усмирять их:
— Ладно, ладно, уймитесь вы оба!
Парня утянули в глубь салона, он благоразумно послушался, но теперь снова распалилась толстуха:
— Вы только поглядите! И это пекинец! Ну и люди у вас в Пекине!..— При каждой фразе всплеск руками.
Пассажиры, уже утратившие интерес к конфликту, лишь раздраженно щелкали языками. Хэ Цзябинь подумал: не напрасно ли он вмешивался? Люди нынче такие вспыльчивые, будто у каждого внутри скопился пар. Может, и неплохо, что они иногда спускают этот пар?
Вновь хорошо знакомая картина. В комнате — запах рвоты. На полу — таз, горшок, ботинок, другой ботинок отброшен, кастрюля... На грязном столе — пакетики и флакончики от лекарств, чашки, склянки, стаканчики. Такова и жизнь Вань Цюнь: вся вразброс. Фан Вэньсюань заметил, что цветная оконная занавеска перешита из платья, в котором Вань Цюнь ходила когда-то в молодости. Рисунок на ткани поблек, как былая красота Вань Цюнь. Вот она сидит перед Фаном, худая, измученная. Ее жизнь по-прежнему не ладится. Ей бы полюбить кого-нибудь, о ком-то заботиться. Но она по-прежнему одна. Неужели его ждет? В душе Фана вспыхнул маленький огонек. Ну, если так... Ох, если бы... Нет, так не должно быть. Забыть, навсегда забыть. Или это глупо?
На кровати, лицом к окну, равнодушно глядя в синее небо, лежит ее сын. А глаза у него — от матери. Слишком красивые, даже странно, что такие глаза у мальчика. Дети не умеют притворяться больными, наверное, болезнь и впрямь лишила его сил, не то бы он не лежал на кровати,
как старый монах — без всякого интереса к окружающему, даже не слушая, о чем они разговаривают. Когда он еще был крошечным, Фан не раз брал его на руки. Он до сих пор помнит то ощущение, когда взял малыша впервые: что-то мягкое, теплое, будто держишь котенка или щенка. Но Вань Цюнь он ни разу не обнял, не поцеловал.
Сейчас она сидела на стуле у кровати. Стул покачивался, поскрипывал. Ее руки лежали безжизненно на коленях. С набрякшими голубыми жилками, они были, пожалуй, еще тоньше, чем тогда, в школе кадровых работников. По лицу Вань Цюнь, беспредельно усталому, равнодушному, Фан Вэньсюань не мог угадать, какие мысли и чувства вызвал его приход. Да и в самом деле, зачем он пришел сюда? Ах да, болен сын. Ей трудно. Или это лишь предлог? Что минуту назад затеплилось в его душе? Какое чувство? Надежда на любовь или страх перед ней?
— Почему не позвонила мне, когда забирала его? У меня ведь есть машина...
Нет, Вань Цюнь уже давно не испытывает того волнения и трепета, которые охватывали ее прежде, в той мрачной сырой каморке. Вместо них — жалость и безразличие. Фан Вэньсюань уже не казался ей сильным, наоборот, получалось, что он слабей ее. Если б даже она позвонила, разве хватило бы у него смелости взять машину, чтоб забрать из больницы ее ребенка? Неужели он не испугался бы, что шофер разболтает об этом повсюду?.. Ну почему в ее сердце поселилась ненависть? Ведь если нет любви, так и ненависти не должно быть. Да, нелегко обмануть себя. Чувства труднее всего на свете поддаются разумному объяснению. Когда не видишь пропасти и падаешь в нее — это злой рок; когда видишь ее и все-таки идешь к ней — горчайшее из несчастий. Вань Цюнь знала, что, говоря с Фан Вэньсюанем, она не должна давать волю своим чувствам, но она не властна над собой. И за ее безразличными словами проступала все та же жгучая ненависть:
— Зачем? Есть такси.
— Но ведь ребенка еще надо было нести.— Ох, как редко произносил он такие участливые слова.
— Шофер попался хороший. Помог.
Нельзя судить о людях по их внешности. Вань Цюнь
вспомнила маленького шофера такси. Когда она вышла из дверей больницы, неся в одной руке сумку, набитую всякой всячиной, в другой руке термос, а мальчика на спине, шофер, чистя ножичком ногти, беззаботно напевал популярную песенку:
Получил твое любовное письмо И в волнении краснею густо. Я не знаю, как ответить мне На такое искреннее чувство.
Ласковые, нежные слова Легким облачком плывут мне в уши. Грежу днем и ночью о тебе — Ты разволновала мою душу '.
Но едва он заметил Вань Цюнь, как тут же выскочил к ней, взял мальчика, отнес в машину, а затем помог поднести и вещи. «Ох, я и не знал, хозяйка, что вы одна. Надо было кликнуть меня!» Изъяснялся шофер на чистейшем пекинском диалекте. Казалось, во рту у него не язык, а какой-то шарик перекатывается. Хотя стояла жара, он поднял в машине стекла. Простые люди не без основания считают, что больному, чем бы он ни болел, ни в коем случае нельзя простужаться. Вань Цюнь с мальчиком на руках села сзади. Ей были видны лишь лоснящийся затылок шофера и стоячий воротничок его рубашки.
Рядом с шофером Вань Цюнь выглядела нищенкой. Ремень сумки истерся, кожа на уголках ее истрепалась. Термос был куплен еще в деревне, когда Вань Цюнь ютилась в той сырой мрачной комнатушке, его корпус давно проржавел, в некоторых местах насквозь. Сама Вань Цюнь была растрепана, от нее пахло не духами, а потом. Ее сынишка в дешевом хлопчатобумажном костюмчике на тощем, тщедушном тельце казался заморышем. Со времени своего появления на свет он лишь второй раз ехал в машине, но о первой поездке знать не знал, поскольку был тогда в беспамятстве. Теперь же он жадно смотрел в окно, трогал ручки на дверцах, пепельницы на спинках передних сидений — и от возбуждения даже запел слабым голоском песенку, выученную им в раннем детстве:
Здесь и далее стихи в переводе О. Прохоровой.
Вот машинка, би-би-би, Мимо нас промчала. А в машинке той сидит Председатель Мао...
И тут действительно раздался сигнал. Не оборачиваясь, водитель сказал: «Я поеду кружным путем, но лишнего не возьму. Хорошо?»
Вань Цюнь сначала не отреагировала, потом как будто услышала. «Да, пожалуйста. Только я заплачу полностью».
Шофер снисходительно хмыкнул. Дуреха! Мальчик осведомился: «А почему наша машина такая низкая?» «Это потому,— объяснил водитель,— что ты тяжелый. Сел — и вдавил колеса в живот машине».
Мальчик подумал с минуту. «Нет! Вы меня обманываете!» — «Тоже правильно! Зачем верить всему, что люди несут!»
По бесхитростной болтовне водителя Вань Цюнь чувствовала, что он хочет проявить к ним участие. А едва приехали, он, ткнув себя пальцем в грудь, объявил: «Дайте мне ребенка, хозяйка, я мигом, даже не запыхаюсь!»
И в два счета взмыл с мальчиком на спине на третий этаж.
Когда, усадив сына на кровати, Вань Цюнь спустилась, чтобы расплатиться, шофер уже вновь* напевал:
Получил твое любовное письмо И в волнении краснею густо. Я не знаю, как ответить мне На такое искреннее чувство.
Ласковые, нежные слова Легким облачком плывут мне в уши. Грежу днем и ночью о тебе — Ты разволновала мою душу.
Вань Цюнь поблагодарила его: «Спасибо, товарищ водитель». Тот грубовато откликнулся: «О чем разговор? Когда в следующий раз понадобится машина, вызывайте прямо меня. Меня зовут Гао Чжаньхэ».
Вань Цюнь, стоя у подъезда, смотрела, как он дает задний ход, выезжает на дорогу и, включив скорость, мчит вдаль. Как будто и не было ничего.
Наверное, не следует сравнивать этого шофера с Фан
Вэньсюанем. Шофер — человек простой, у него душа нараспашку. И вот он неожиданно оказался ближе Вань Цюнь, чем человек, которого она любила. Фан Вэньсюань заметил, как Вань Цюнь опустила плечи, с ее губ сорвался чуть слышный вздох, а прищуренные глаза вдруг широко раскрылись. Она повернулась к сыну.
— Если хочешь покушать, я приготовлю.
Сын, повернувшись к матери, долго смотрел на нее. Вань Цюнь знала, что, если б они были сейчас вдвоем, он бы обнял ее за шею и поцеловал. Но когда мальчики, подрастая, начинают сознавать, что к чему в этой жизни, они воображают себя героями, сказочными богатырями. А герою не подобает целовать свою маму на виду у всех. Потому он лишь тихонько произнес:
— Огурца соленого.
У Вань Цюнь защипало в носу. Она едва не взмолилась: «Ну попроси же еще чего-нибудь!» Ей так хотелось, чтобы сын придумал какое-нибудь разорительно дорогое лакомство.
Фан Вэньсюань наконец увидел возможность сделать что-то полезное.
— Если надо что, я куплю.
Сын сердито и, похоже, несколько язвительно проговорил:
— Только жидкой каши и соленого огурца!
Дети часто бывают наделены природным чутьем, неосознанно ощущают опасность, отличают правду от лжи, а друзей от чужих.
Мальчик смутно чувствовал, что мама сегодня не такая, как всегда. Она чем-то расстроена и встревожена. И в его глазах она вдруг превратилась в девочку, нуждавшуюся в его покровительстве.
«И чего этот дядя расселся здесь? — думал он.— Это из-за него мама грустная».
— Мама,— сказал он,— свари мне каши, я хочу есть.
Вань Цюнь быстро поднялась, достала мешок с рисом,
кастрюлю. Сняв с кастрюли крышку, увидела, что еще осталась лапша. Вероятно, уже невкусная: вида никакого, да, похоже, и не приправлена ничем. Что сейчас купишь-то в магазинах?
Фан Вэньсюань подумал, что, если б они жили вместе, она ни забот, ни хлопот не знала бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40