В том мире, где царит голый материализм, любовь не может существовать. По словам Энгельса, брак — это не только физическая, но и духовная жизнь человека. Лишь уровень интеллигентности и единство устремлений служат надежной основой для любви.
Но он не стал говорить этого, он знал, что Ся Чжуюнь не поймет или истолкует его слова превратно: он-де хочет с ней развестись, у него на стороне есть женщина.
Смешно сказать, разменял седьмой десяток и вдруг начал философствовать над тем, что может послужить основой для любви. Глупо все это. Если вдуматься, разве это имеет отношение к его жизни и работе?
Помнится, Чехов писал: «Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь». Раз так, то лучше всего и не возлагать надежд на любовь.
А может, ему самому нужно в больницу, подлечить нервишки? Что-то он стал сдавать. Черт знает что такое!
Сейчас все его надежды в том, что под любимую работу ему удастся подвести научное обоснование. Наверное, лет через пятьдесят люди действительно смогут обеспечить неразрывную связь теории с практикой. Хотя к чему такой пессимизм? Может быть, уже и лет через двадцать.
Он верит, что в будущем жизнь станет честнее и справедливее, что появится больше таких людей, как Чэнь Юнмин, и исчезнут те, кто с завидным упорством, используя любые грязные способы, пытается утопить других. Эта вера кажется ему более реалистичной, чем тщетная надежда на любовь. В конце концов, каждый делает свое дело. Любовь пусть заботит тех, кто занимается культурными и историческими исследованиями, а не естественными науками и практической деятельностью. А может, любовь — это вообще категория далекого будущего?
Злость и ревность, снедавшие Ся Чжуюнь, уступили место страху. Что собирается делать Чжэн Цзыюнь? Похоже, он намерен помогать какой-то женщине, спасать ее от власти злого мужа. И теперь эта женщина, наверное, мечтает переманить Чжэна к себе. Что же будет?
Ся Чжуюнь знала, что фактически она давно уже потеряла своего мужа, во всяком случае, его душа не принадлежит ей. Вот и сегодня, спустя многие годы совместной жизни, она ясно поняла: все, чем она владеет,— зыбко и призрачно. Тогда чего же она добивается, что охраняет и так страшится потерять? Опять все то же честолюбие, от которого не могут избавиться многие женщины, и боязнь за собственную репутацию.
Она заплакала.
Женские слезы — неотразимое оружие. Ими камуфлируют любую правду или ложь и в конце концов побеждают.
Чжэн Цзыюнь помрачнел. Уйти нельзя. Если человек плачет, это значит, что он слаб, беззащитен; к тому же она все-таки женщина, а мужчина не может оставить женщину в таком состоянии.
Кто-то позвонил в дверь. Половина четвертого. В это время Цзи как раз приносит документы, газеты и почту. Чжэн Цзыюнь с облегчением вздохнул и пошел открывать. Ся Чжуюнь затихла, отправилась в свою комнату. У Чжэн Цзыюня на душе осталось чувство вины перед ней: надо отдать ей должное, в трудных ситуациях жена держится правильно, его честь, например, ни разу не была затронута.
В Цзи Хэнцюане пропадал хороший сыщик, он сразу почувствовал, что в доме что-то неладно. Его взгляд быстро обшарил все углы. На чайном столике пусто — это значит, что в гости никто не заходил. Все вещи вроде бы стоят на своих местах, выходит, скандала не было, посуды не били. Чжэн Цзыюнь как ни в чем не бывало просматривает документы, но словно ничего не видит — это не похоже на него, обычно он спокоен и сосредоточен.
Чжэн отложил документы и спросил секретаря:
— В министерстве уже утвердили состав комиссии, которая отправится с проверкой на «Рассвет»?
— Утвердили.
Цзи Хэнцюань старался сообщить начальнику как можно меньше, ему хотелось, чтобы тот попал впросак. Он напоминал одного из тех вредных мальчишек, которые, видя, как человек с плохим зрением ступает не туда, куда нужно, и может попасть ногой в коровью лепешку или, того хуже, свалиться в пруд, хладнокровно наблюдают и даже не помышляют о том, чтобы предупредить. Воистину злые намерения подчас совершенно необъяснимы!
— Кто возглавит комиссию?
— Чжу Ипин, завотделом руководящих кадров.
Даже начальника управления не сочли нужным послать!
И все для того, чтобы продемонстрировать неуважение к Чэнь Юнмину. Ведь на такой огромный завод можно было бы направить и заместителя министра. Все шито белыми нитками! Конечно, это подстроил Сун Кэ.
— Из отдела управления предприятиями есть кто-нибудь?
— Нет.
Совершенно ясно, что и это сделано специально. Неужели все еще не забыли очерка? Всю жизнь будут помнить, что ли? Ведь в прошлых комиссиях отдел управления всегда участвовал, проверка — это его прямая работа!
Разве Тянь Шоучэн не знает об этом? Прекрасно знает, только притворяется.
— Есть еще какие-нибудь вопросы? — Цзи Хэнцюаню не хотелось общаться с Чжэн Цзыюнем в нерабочее время, да и не было нужды слишком усердствовать, все равно не оценит. Чтобы угодить ему, достаточно доложить четко, сухо, по пунктам, и все.
— Нет, вопросов больше нет. Спасибо.
Почему люди так скупятся на добрые дела? Просто зло берет. Чжэн Цзыюнь и сам с удовольствием поехал бы на «Рассвет», но вынужден устраниться, не показывать своего отношения. Столько всего накрутили вокруг этого, напутали, а он не может ничем помочь. Ну как это назвать? Мошенничеством? Или интригами, уловками?
Эх, Чэнь Юнмин, Чэнь Юнмин, чистая душа, когда-нибудь и ты выдохнешься. Чжэн Цзыюнь вспомнил тот весенний вечер, когда они с Чэнем стояли в открытом поле и глядели на темное звездное небо, размышляя об одиночестве.
А что думают рабочие с завода? Наверное, снова почувствовали себя незащищенными. Несколько тысяч рабочих сердец окатили холодной водой! Что им всем теперь предстоит? Ведь каждая фраза в этом очерке затрагивает их жизненные интересы.
Как ты допустил это, замминистра Чжэн Цзыюнь? Он вдруг ощутил себя таким же жалким, как Чэнь Юнмин. Оба ничего не значат, они бессильны...
За окном, на той стороне улицы, все стоит в тени деревьев старая продавщица мороженого. Вот опять выкрикивает:
— Мороженое, шоколадное мороженое...
Хорошо бы, как она, надеть белый халат, белую шапочку и пойти продавать мороженое.
Чжэн Цзыюнь вздохнул и покачал головой. Сел за стол, взял лист бумаги, долго сидел, раздумывая. Все, что в его силах сейчас, это написать несколько слов, которые, впрочем, ничего не решают. Если слово Ван Сичжи приносило деньги, то его слова не могут помочь ничем.
Товарищ Чэнь Юнмин!
За последние два года, благодаря упорному труду рабочих и служащих, на заводе «Рассвет» достигнуты большие успехи в урегулировании производства. К моему большому сожалению, из-за болезни я не могу участвовать в работе комиссии по проверке вашего завода. Надеюсь, проверка пройдет благополучно. Когда станут ясны результаты, прошу сообщить мне.
Всего хорошего!
Чжэн Цзыюнь.
Да, опять ссылки на болезнь. За эти годы научились в трудных ситуациях прикрываться болезнями. Но Чжэн Цзыюнь все-таки не зря послал письмо. Как раз в то время, когда он писал его, на завод позвонил министр:
— Буду рад выслушать мнение комиссии, не зависит.
Выдающийся китайский каллиграф IV в., каждая надпись которого стоила огромных денег от направленности очерка, это поможет нам совершенствовать работу.
Чэнь Юнмин поместил письмо Чжэн Цзыюня и телефонограмму Тянь Шоучэна на доску объявлений. Без всяких комментариев. Да и что он мог приписать? Слова начальства не обсуждаются.
Гэ Синьфа нервничал:
— Ух ты, как нас министерство полюбило. И проверка, и письмо, и звонок.
У Бинь хлопнул его по затылку:
— Вот дурачок! Ты что, не видишь? Звонок и письмо совсем разные. В письме поддержка, а в звонке — угроза.
— У вас у всех,— вмешался Ян Сяодун,— наверное, ушей нет. Вы что, не слышали, что сказал Чэнь на общем собрании? «Наши успехи достаются нам очень нелегко. На своем пути мы вынуждены преодолевать преграды и сверху, и снизу, и слева, и справа». Вы подумайте хорошенько и поймете, что значат эти «сверху, снизу, слева и справа».
Стараясь опустить монетку в железную коробочку, стоявшую рядом с телефоном, Е Чжицю все попадала мимо прорези. Женщина, что сидела при
телефоне, внимательно наблюдала за ней. Боялась, что не заплатит? Или что-то во внешности Е Чжицю ее насторожило? Нет, наверное, слышала разговор. Черт, такое громадное здание для телеграфа отгрохали, а кабинки сделать не удосужились! Вот уж правда «телефон для общего пользования». Да и что у нас не «для общего»? Тайны общие, горе и радости, ненависть и любовь... И во все можно нос воткнуть. Скажем, зачем вы моетесь каждый день? Почему любите сладкое, а не горькое или соленое?
— Ты напрасно об этом по телефону,— упрекнул ее Хэ Цзябинь.
— Что же делать? В министерство заявиться — еще хуже, лишний повод для сплетен. Домой к нему — эта мымра, жена его, совсем заважничает.
— Нет, ты зря вообще рассказала ему об этом.
— Я считаю, он должен знать. Чтобы быть ко всему готовым.
— Женская логика!
Они вышли из здания телеграфа. На улице — люди, люди... И все движутся как-то нехотя, безмятежны, будто во время отпуска.
Только уличный гул не знает отпусков.
Воздух резали воинственные сигналы автомобилей. Стрекотали веломоторчики — крик моды последних лет. Девочка лет пяти, изгибаясь всем тельцем и топая ножками, надсаживалась в плаче:
— Я мороженого хочу! Мороженого!
Отец, обхватив ее, как цыпленка, то уговаривал, то запугивал:
— Вот поплачь, поплачь еще, я тебе задам! Восемь порций съела! Нельзя много есть — в животе червячки заведутся!
Молодой человек — наверное, временный торговец из «ожидающих работы» — напористо рекламировал свой товар:
— Покупай! Покупай! Свежие булочки с маслом!
— Газеты! Газеты! Последние новости культуры! Ли Гу вышел больной на сцену! Су Сяомин исполнил «Тропинку родной деревни»!
Регулировщик на перекрестке в мегафон делал внушение удиравшему грузовичку:
— Эй, «Ухань», ты как поворачиваешь? Я тебе говорю, 31-04889! Вернись, вернись-ка. Не слыхал? А ну стой, кому говорят!
Грузовичок, как нашкодивший ослик, остановился... как раз в том месте, где остановка запрещена. Очевидно, шофер совсем голову потерял.
Постовой, разумеется, снова в крик:
— Куда смотришь, где встал?!
Из магазина радиотоваров, где исступленно, словно соревнуясь, орали все динамики, неслась наперекор уличному шуму, заглушая все вокруг, электронная музыка в разных ритмах. Хэ Цзябиня заразило настроение улицы, захлестнуло биение жизни, и он воскликнул:
— Чжицю! Сейчас я особенно остро ощутил, что все мы смертны. Нам на смену придут другие. И все то, что мучает нас, не дает покоя, для них окажется таким простым!
Е Чжицю взмолилась:
— Цзябинь, я больше не могу в этой давке. Мне два раза на ногу наступили.
И слова Хэ Цзябиня, и пестрая уличная неразбериха — все действовало ей на нервы, угнетало ее. Никто взглядом не одарит, ни о чем не спросит. Она так же нужна окружающим, как лежащая летом в витрине теплая меховая шапка.
Ее захлестнула обида, к горлу подступил комок. Да, она простая служащая, постаревшая и высохшая, однако ей тоже бывает необходимо поплакаться кому-то, услышать слова утешения. Но люди давно уж привыкли видеть в ней всего лишь бесчувственную машину. Должно быть, и Хэ Цзябинь такой же равнодушный.
Она вздрогнула. Нет, бывают и исключения, взять хотя бы автора этой анонимки. Очевидно, только сочиняя гнусности, кое-кто вспоминает, что она все-таки женщина. Из груди ее вырвался долгий, глубокий вздох.
Лишь сейчас Хэ Цзябинь заметил, что с ней что-то происходит. Он попытался проникнуть взглядом за толстые, как донышко бутылки, стекла ее очков. Говорят, что глаза — это окна души. В таком случае, очки, за которыми прячутся ее глаза,— это нечто вроде вставленных в окна матовых стекол. И не различить, что за ними.
В конце концов он все же заметил тень удрученности. Видно, душа ее, обычно безмятежная, испытала серьезное потрясение. Вообще говоря, у женщин нервная система слабее, и они чувствительнее, чем мужчины. И то, что бессовестный клеветник избрал своей жертвой именно эту некрасивую женщину, обреченную всю жизнь прожить в одиночестве, вызывало особую боль, даже гнев.
Хэ Цзябинь взял подругу за руку, и они повернули на Чананьскую улицу.
На плечо Е Чжицю упал редкий в эту летнюю пору сухой листок. Добрый, милый листочек. Хэ Цзябинь не стал его смахивать. Пусть лежит, человеку нужно утешение.
Впереди них в тень деревьев удалялась утиным шагом беременная женщина. Широкая спина, просторная мужская рубашка. Женщина уплетала мороженое. Хэ Цзябинь невольно ускорил шаг, и они обогнали ее. Е Чжицю глубоко вздохнула, подумав: «А я даже не знаю, что такое родить ребенка для любимого человека!»
Но плакать нельзя. Слезы — привилегия красивых женщин, тех, кто любит и кто любим.
— Раскаиваешься?
— Нет. Только обидно очень.
— Возьми себя в руки. Что, собственно, произошло? За все приходится платить. Мы еще легко отделались. Иные и жизнь свою отдают...
— А по-моему, цена слишком высока. За такой пустяк!
— Ты так высоко ценишь свою репутацию?
— А ты — нет?
— Нет. Верней, я хочу сказать: если тебя топчут, то что ж теперь — умирать? Нам не следует быть рабами чести. Если ты ее невольник, то любая сплетня может тебя убить. По-моему, честь, репутация — это роскошь, да и вообще нечто внешнее по отношению к человеку.
— Что ж ты тогда в партию рвешься? — улыбнулась она. Ей показалось, что сейчас она припрет его к стенке.
— Я рвусь в партию не за званием коммуниста, а потому, что верю в марксизм. Хочу изучать его, проводить в жизнь, исправлять с его помощью общественные недостатки. А кое-кто из наших коммунистов еще подвержен влиянию буржуазной идеологии. Разве мы не должны с этим бороться?
Е Чжицю в испуге оглянулась по сторонам. Сумасшедший! Не знай она его со студенческих лет, непременно бы решила, что ему пары винтиков не хватает. Она тут же прикрикнула на него:
— Тише ты, черт возьми! Услышит кто-нибудь, переиначит — что тогда будет?!
— А что особенного я сказал? Сразу «тише, тише»! Ты чего так перепугалась? — Хэ Цзябинь еще больше повысил голос.— Марксизм — это наука, его надо изучать, претворять в жизнь, а не молиться на него, как на святыню. Да к тому же и развивать его надо!
Е Чжицю, замотав в волнении головой и руками, остановила его:
— Да ты что! Ну совсем никакого соображения! Болтай, болтай об этом повсюду — посмотришь, чем кончится! — Она бросила на него гневный взгляд: — Я вообще удивляюсь, как тебя в ячейке-то приняли...
Произнося это, она с силой трясла свою сумочку, словно дерзкие слова Хэ попали внутрь и теперь непременно нужно их вытряхнуть.
М-да. Хотел рассеять ее печали, а вышло, что лишь усугубил их.
Со студенчества, то есть вот уже третий десяток лет, они все время находили поводы для нескончаемых жарких споров. То ли кто-то из них недостаточно просвещен, то ли оба блуждают в темноте, а свет — это привилегия общества.
Хэ Цзябинь каждый раз был вынужден отступать. Вот и нынче, стоя перед Чжицю, он развел руками и спросил:
— Чем, скажи мне, не подхожу я для партии?! Неужели меня меньше волнуют общественные интересы, чем Хэ Тин или Фэн Сяосяня? Ну да ладно уж, ладно. Буду впредь осторожнее.
Он как будто делал ей одолжение. Она улыбнулась смущенно:
— Я только хочу, чтоб ты был поумнее.
— Да чего уж там, твоя правда. Если бы не начальник управления Фан Вэньсюань, то я не прошел бы. Будь так, как Хэ Тин угодно, меня бы ни за что не приняли. Уж каких обвинений она только не вешает на меня! Вечные придирки или палки в колеса. Для нее ведь что партия, что семейная лавочка: захотела — откроет дверь, захотела — закроет. Не по нраву кто — не впускает. А ко мне прицепиться — проще простого. Все язык мой — болтает что ни попадя.
— Что же случилось на собрании?
— Ну, сначала стали прорабатывать за убеждения. Мол, я одобряю распад семьи, характерный для буржуазного общества. А почему бы семьям не распадаться? С окончательной ликвидацией частной собственности и семья, эта клеточка общественного организма, тоже должна изжить себя. Люди будут устраивать свою жизнь без всяких юридических формальностей. А мне говорят, что я ратую за разврат. Вот уж точно, невежество высшей пробы! Столько лет народная власть, а мы у марксизма позаимствовали только учение о борьбе и совсем пренебрегаем этикой и эстетикой...
Е Чжицю рассмеялась:
— Ну, ты размахнулся — на сотни лет. А наше время не понимаешь. Надо учитывать современный духовный уровень большинства людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Но он не стал говорить этого, он знал, что Ся Чжуюнь не поймет или истолкует его слова превратно: он-де хочет с ней развестись, у него на стороне есть женщина.
Смешно сказать, разменял седьмой десяток и вдруг начал философствовать над тем, что может послужить основой для любви. Глупо все это. Если вдуматься, разве это имеет отношение к его жизни и работе?
Помнится, Чехов писал: «Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь». Раз так, то лучше всего и не возлагать надежд на любовь.
А может, ему самому нужно в больницу, подлечить нервишки? Что-то он стал сдавать. Черт знает что такое!
Сейчас все его надежды в том, что под любимую работу ему удастся подвести научное обоснование. Наверное, лет через пятьдесят люди действительно смогут обеспечить неразрывную связь теории с практикой. Хотя к чему такой пессимизм? Может быть, уже и лет через двадцать.
Он верит, что в будущем жизнь станет честнее и справедливее, что появится больше таких людей, как Чэнь Юнмин, и исчезнут те, кто с завидным упорством, используя любые грязные способы, пытается утопить других. Эта вера кажется ему более реалистичной, чем тщетная надежда на любовь. В конце концов, каждый делает свое дело. Любовь пусть заботит тех, кто занимается культурными и историческими исследованиями, а не естественными науками и практической деятельностью. А может, любовь — это вообще категория далекого будущего?
Злость и ревность, снедавшие Ся Чжуюнь, уступили место страху. Что собирается делать Чжэн Цзыюнь? Похоже, он намерен помогать какой-то женщине, спасать ее от власти злого мужа. И теперь эта женщина, наверное, мечтает переманить Чжэна к себе. Что же будет?
Ся Чжуюнь знала, что фактически она давно уже потеряла своего мужа, во всяком случае, его душа не принадлежит ей. Вот и сегодня, спустя многие годы совместной жизни, она ясно поняла: все, чем она владеет,— зыбко и призрачно. Тогда чего же она добивается, что охраняет и так страшится потерять? Опять все то же честолюбие, от которого не могут избавиться многие женщины, и боязнь за собственную репутацию.
Она заплакала.
Женские слезы — неотразимое оружие. Ими камуфлируют любую правду или ложь и в конце концов побеждают.
Чжэн Цзыюнь помрачнел. Уйти нельзя. Если человек плачет, это значит, что он слаб, беззащитен; к тому же она все-таки женщина, а мужчина не может оставить женщину в таком состоянии.
Кто-то позвонил в дверь. Половина четвертого. В это время Цзи как раз приносит документы, газеты и почту. Чжэн Цзыюнь с облегчением вздохнул и пошел открывать. Ся Чжуюнь затихла, отправилась в свою комнату. У Чжэн Цзыюня на душе осталось чувство вины перед ней: надо отдать ей должное, в трудных ситуациях жена держится правильно, его честь, например, ни разу не была затронута.
В Цзи Хэнцюане пропадал хороший сыщик, он сразу почувствовал, что в доме что-то неладно. Его взгляд быстро обшарил все углы. На чайном столике пусто — это значит, что в гости никто не заходил. Все вещи вроде бы стоят на своих местах, выходит, скандала не было, посуды не били. Чжэн Цзыюнь как ни в чем не бывало просматривает документы, но словно ничего не видит — это не похоже на него, обычно он спокоен и сосредоточен.
Чжэн отложил документы и спросил секретаря:
— В министерстве уже утвердили состав комиссии, которая отправится с проверкой на «Рассвет»?
— Утвердили.
Цзи Хэнцюань старался сообщить начальнику как можно меньше, ему хотелось, чтобы тот попал впросак. Он напоминал одного из тех вредных мальчишек, которые, видя, как человек с плохим зрением ступает не туда, куда нужно, и может попасть ногой в коровью лепешку или, того хуже, свалиться в пруд, хладнокровно наблюдают и даже не помышляют о том, чтобы предупредить. Воистину злые намерения подчас совершенно необъяснимы!
— Кто возглавит комиссию?
— Чжу Ипин, завотделом руководящих кадров.
Даже начальника управления не сочли нужным послать!
И все для того, чтобы продемонстрировать неуважение к Чэнь Юнмину. Ведь на такой огромный завод можно было бы направить и заместителя министра. Все шито белыми нитками! Конечно, это подстроил Сун Кэ.
— Из отдела управления предприятиями есть кто-нибудь?
— Нет.
Совершенно ясно, что и это сделано специально. Неужели все еще не забыли очерка? Всю жизнь будут помнить, что ли? Ведь в прошлых комиссиях отдел управления всегда участвовал, проверка — это его прямая работа!
Разве Тянь Шоучэн не знает об этом? Прекрасно знает, только притворяется.
— Есть еще какие-нибудь вопросы? — Цзи Хэнцюаню не хотелось общаться с Чжэн Цзыюнем в нерабочее время, да и не было нужды слишком усердствовать, все равно не оценит. Чтобы угодить ему, достаточно доложить четко, сухо, по пунктам, и все.
— Нет, вопросов больше нет. Спасибо.
Почему люди так скупятся на добрые дела? Просто зло берет. Чжэн Цзыюнь и сам с удовольствием поехал бы на «Рассвет», но вынужден устраниться, не показывать своего отношения. Столько всего накрутили вокруг этого, напутали, а он не может ничем помочь. Ну как это назвать? Мошенничеством? Или интригами, уловками?
Эх, Чэнь Юнмин, Чэнь Юнмин, чистая душа, когда-нибудь и ты выдохнешься. Чжэн Цзыюнь вспомнил тот весенний вечер, когда они с Чэнем стояли в открытом поле и глядели на темное звездное небо, размышляя об одиночестве.
А что думают рабочие с завода? Наверное, снова почувствовали себя незащищенными. Несколько тысяч рабочих сердец окатили холодной водой! Что им всем теперь предстоит? Ведь каждая фраза в этом очерке затрагивает их жизненные интересы.
Как ты допустил это, замминистра Чжэн Цзыюнь? Он вдруг ощутил себя таким же жалким, как Чэнь Юнмин. Оба ничего не значат, они бессильны...
За окном, на той стороне улицы, все стоит в тени деревьев старая продавщица мороженого. Вот опять выкрикивает:
— Мороженое, шоколадное мороженое...
Хорошо бы, как она, надеть белый халат, белую шапочку и пойти продавать мороженое.
Чжэн Цзыюнь вздохнул и покачал головой. Сел за стол, взял лист бумаги, долго сидел, раздумывая. Все, что в его силах сейчас, это написать несколько слов, которые, впрочем, ничего не решают. Если слово Ван Сичжи приносило деньги, то его слова не могут помочь ничем.
Товарищ Чэнь Юнмин!
За последние два года, благодаря упорному труду рабочих и служащих, на заводе «Рассвет» достигнуты большие успехи в урегулировании производства. К моему большому сожалению, из-за болезни я не могу участвовать в работе комиссии по проверке вашего завода. Надеюсь, проверка пройдет благополучно. Когда станут ясны результаты, прошу сообщить мне.
Всего хорошего!
Чжэн Цзыюнь.
Да, опять ссылки на болезнь. За эти годы научились в трудных ситуациях прикрываться болезнями. Но Чжэн Цзыюнь все-таки не зря послал письмо. Как раз в то время, когда он писал его, на завод позвонил министр:
— Буду рад выслушать мнение комиссии, не зависит.
Выдающийся китайский каллиграф IV в., каждая надпись которого стоила огромных денег от направленности очерка, это поможет нам совершенствовать работу.
Чэнь Юнмин поместил письмо Чжэн Цзыюня и телефонограмму Тянь Шоучэна на доску объявлений. Без всяких комментариев. Да и что он мог приписать? Слова начальства не обсуждаются.
Гэ Синьфа нервничал:
— Ух ты, как нас министерство полюбило. И проверка, и письмо, и звонок.
У Бинь хлопнул его по затылку:
— Вот дурачок! Ты что, не видишь? Звонок и письмо совсем разные. В письме поддержка, а в звонке — угроза.
— У вас у всех,— вмешался Ян Сяодун,— наверное, ушей нет. Вы что, не слышали, что сказал Чэнь на общем собрании? «Наши успехи достаются нам очень нелегко. На своем пути мы вынуждены преодолевать преграды и сверху, и снизу, и слева, и справа». Вы подумайте хорошенько и поймете, что значат эти «сверху, снизу, слева и справа».
Стараясь опустить монетку в железную коробочку, стоявшую рядом с телефоном, Е Чжицю все попадала мимо прорези. Женщина, что сидела при
телефоне, внимательно наблюдала за ней. Боялась, что не заплатит? Или что-то во внешности Е Чжицю ее насторожило? Нет, наверное, слышала разговор. Черт, такое громадное здание для телеграфа отгрохали, а кабинки сделать не удосужились! Вот уж правда «телефон для общего пользования». Да и что у нас не «для общего»? Тайны общие, горе и радости, ненависть и любовь... И во все можно нос воткнуть. Скажем, зачем вы моетесь каждый день? Почему любите сладкое, а не горькое или соленое?
— Ты напрасно об этом по телефону,— упрекнул ее Хэ Цзябинь.
— Что же делать? В министерство заявиться — еще хуже, лишний повод для сплетен. Домой к нему — эта мымра, жена его, совсем заважничает.
— Нет, ты зря вообще рассказала ему об этом.
— Я считаю, он должен знать. Чтобы быть ко всему готовым.
— Женская логика!
Они вышли из здания телеграфа. На улице — люди, люди... И все движутся как-то нехотя, безмятежны, будто во время отпуска.
Только уличный гул не знает отпусков.
Воздух резали воинственные сигналы автомобилей. Стрекотали веломоторчики — крик моды последних лет. Девочка лет пяти, изгибаясь всем тельцем и топая ножками, надсаживалась в плаче:
— Я мороженого хочу! Мороженого!
Отец, обхватив ее, как цыпленка, то уговаривал, то запугивал:
— Вот поплачь, поплачь еще, я тебе задам! Восемь порций съела! Нельзя много есть — в животе червячки заведутся!
Молодой человек — наверное, временный торговец из «ожидающих работы» — напористо рекламировал свой товар:
— Покупай! Покупай! Свежие булочки с маслом!
— Газеты! Газеты! Последние новости культуры! Ли Гу вышел больной на сцену! Су Сяомин исполнил «Тропинку родной деревни»!
Регулировщик на перекрестке в мегафон делал внушение удиравшему грузовичку:
— Эй, «Ухань», ты как поворачиваешь? Я тебе говорю, 31-04889! Вернись, вернись-ка. Не слыхал? А ну стой, кому говорят!
Грузовичок, как нашкодивший ослик, остановился... как раз в том месте, где остановка запрещена. Очевидно, шофер совсем голову потерял.
Постовой, разумеется, снова в крик:
— Куда смотришь, где встал?!
Из магазина радиотоваров, где исступленно, словно соревнуясь, орали все динамики, неслась наперекор уличному шуму, заглушая все вокруг, электронная музыка в разных ритмах. Хэ Цзябиня заразило настроение улицы, захлестнуло биение жизни, и он воскликнул:
— Чжицю! Сейчас я особенно остро ощутил, что все мы смертны. Нам на смену придут другие. И все то, что мучает нас, не дает покоя, для них окажется таким простым!
Е Чжицю взмолилась:
— Цзябинь, я больше не могу в этой давке. Мне два раза на ногу наступили.
И слова Хэ Цзябиня, и пестрая уличная неразбериха — все действовало ей на нервы, угнетало ее. Никто взглядом не одарит, ни о чем не спросит. Она так же нужна окружающим, как лежащая летом в витрине теплая меховая шапка.
Ее захлестнула обида, к горлу подступил комок. Да, она простая служащая, постаревшая и высохшая, однако ей тоже бывает необходимо поплакаться кому-то, услышать слова утешения. Но люди давно уж привыкли видеть в ней всего лишь бесчувственную машину. Должно быть, и Хэ Цзябинь такой же равнодушный.
Она вздрогнула. Нет, бывают и исключения, взять хотя бы автора этой анонимки. Очевидно, только сочиняя гнусности, кое-кто вспоминает, что она все-таки женщина. Из груди ее вырвался долгий, глубокий вздох.
Лишь сейчас Хэ Цзябинь заметил, что с ней что-то происходит. Он попытался проникнуть взглядом за толстые, как донышко бутылки, стекла ее очков. Говорят, что глаза — это окна души. В таком случае, очки, за которыми прячутся ее глаза,— это нечто вроде вставленных в окна матовых стекол. И не различить, что за ними.
В конце концов он все же заметил тень удрученности. Видно, душа ее, обычно безмятежная, испытала серьезное потрясение. Вообще говоря, у женщин нервная система слабее, и они чувствительнее, чем мужчины. И то, что бессовестный клеветник избрал своей жертвой именно эту некрасивую женщину, обреченную всю жизнь прожить в одиночестве, вызывало особую боль, даже гнев.
Хэ Цзябинь взял подругу за руку, и они повернули на Чананьскую улицу.
На плечо Е Чжицю упал редкий в эту летнюю пору сухой листок. Добрый, милый листочек. Хэ Цзябинь не стал его смахивать. Пусть лежит, человеку нужно утешение.
Впереди них в тень деревьев удалялась утиным шагом беременная женщина. Широкая спина, просторная мужская рубашка. Женщина уплетала мороженое. Хэ Цзябинь невольно ускорил шаг, и они обогнали ее. Е Чжицю глубоко вздохнула, подумав: «А я даже не знаю, что такое родить ребенка для любимого человека!»
Но плакать нельзя. Слезы — привилегия красивых женщин, тех, кто любит и кто любим.
— Раскаиваешься?
— Нет. Только обидно очень.
— Возьми себя в руки. Что, собственно, произошло? За все приходится платить. Мы еще легко отделались. Иные и жизнь свою отдают...
— А по-моему, цена слишком высока. За такой пустяк!
— Ты так высоко ценишь свою репутацию?
— А ты — нет?
— Нет. Верней, я хочу сказать: если тебя топчут, то что ж теперь — умирать? Нам не следует быть рабами чести. Если ты ее невольник, то любая сплетня может тебя убить. По-моему, честь, репутация — это роскошь, да и вообще нечто внешнее по отношению к человеку.
— Что ж ты тогда в партию рвешься? — улыбнулась она. Ей показалось, что сейчас она припрет его к стенке.
— Я рвусь в партию не за званием коммуниста, а потому, что верю в марксизм. Хочу изучать его, проводить в жизнь, исправлять с его помощью общественные недостатки. А кое-кто из наших коммунистов еще подвержен влиянию буржуазной идеологии. Разве мы не должны с этим бороться?
Е Чжицю в испуге оглянулась по сторонам. Сумасшедший! Не знай она его со студенческих лет, непременно бы решила, что ему пары винтиков не хватает. Она тут же прикрикнула на него:
— Тише ты, черт возьми! Услышит кто-нибудь, переиначит — что тогда будет?!
— А что особенного я сказал? Сразу «тише, тише»! Ты чего так перепугалась? — Хэ Цзябинь еще больше повысил голос.— Марксизм — это наука, его надо изучать, претворять в жизнь, а не молиться на него, как на святыню. Да к тому же и развивать его надо!
Е Чжицю, замотав в волнении головой и руками, остановила его:
— Да ты что! Ну совсем никакого соображения! Болтай, болтай об этом повсюду — посмотришь, чем кончится! — Она бросила на него гневный взгляд: — Я вообще удивляюсь, как тебя в ячейке-то приняли...
Произнося это, она с силой трясла свою сумочку, словно дерзкие слова Хэ попали внутрь и теперь непременно нужно их вытряхнуть.
М-да. Хотел рассеять ее печали, а вышло, что лишь усугубил их.
Со студенчества, то есть вот уже третий десяток лет, они все время находили поводы для нескончаемых жарких споров. То ли кто-то из них недостаточно просвещен, то ли оба блуждают в темноте, а свет — это привилегия общества.
Хэ Цзябинь каждый раз был вынужден отступать. Вот и нынче, стоя перед Чжицю, он развел руками и спросил:
— Чем, скажи мне, не подхожу я для партии?! Неужели меня меньше волнуют общественные интересы, чем Хэ Тин или Фэн Сяосяня? Ну да ладно уж, ладно. Буду впредь осторожнее.
Он как будто делал ей одолжение. Она улыбнулась смущенно:
— Я только хочу, чтоб ты был поумнее.
— Да чего уж там, твоя правда. Если бы не начальник управления Фан Вэньсюань, то я не прошел бы. Будь так, как Хэ Тин угодно, меня бы ни за что не приняли. Уж каких обвинений она только не вешает на меня! Вечные придирки или палки в колеса. Для нее ведь что партия, что семейная лавочка: захотела — откроет дверь, захотела — закроет. Не по нраву кто — не впускает. А ко мне прицепиться — проще простого. Все язык мой — болтает что ни попадя.
— Что же случилось на собрании?
— Ну, сначала стали прорабатывать за убеждения. Мол, я одобряю распад семьи, характерный для буржуазного общества. А почему бы семьям не распадаться? С окончательной ликвидацией частной собственности и семья, эта клеточка общественного организма, тоже должна изжить себя. Люди будут устраивать свою жизнь без всяких юридических формальностей. А мне говорят, что я ратую за разврат. Вот уж точно, невежество высшей пробы! Столько лет народная власть, а мы у марксизма позаимствовали только учение о борьбе и совсем пренебрегаем этикой и эстетикой...
Е Чжицю рассмеялась:
— Ну, ты размахнулся — на сотни лет. А наше время не понимаешь. Надо учитывать современный духовный уровень большинства людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40