а возможно, моя грусть вызвана еще досадой, что не хватает тут материнского одобрения, и поэтому кажется, что отец весь вечер выламывается напрасно; эта тщета отцовской славы уязвляла меня в самое сердце, я понимал, что ему никогда не удастся придать ей прочность и что здесь даже горн ему ничем не поможет.
Да, горн! Словно во внезапном озарении, а может быть, потому, что он просто не в состоянии так вот сразу сдаться и оборвать свой спектакль, офицер бросает трость, пятится назад в полумрак коридора, и вот уже он опять появляется в проеме дверей, потрясая сверкающим медным горном, принимает позу героев со страниц «Иллюстрированной истории» и подносит мундштук горна к губам. Надуваются щеки, багровеет лицо, и инструмент, из которого мои слабые легкие могли выжать только жалкие вздохи, издает один за другим пронзительные звуки, воспроизводя с грехом пополам уставные сигналы; он трубит, мой отец, трубит зорю или отбой, трубит и трубит во всю мочь, невзирая на позднее время и ничуть не заботясь о том, что в доме уже спят, трубит до изнеможения, я сказал бы трубит так, словно душа прощается с телом, и я, восторженный, но охваченный ужасом, гляжу, как на шее у него вздуваются жилы, и думаю — это будет уже немного позже, когда я чуть подрасту,— думаю про Роланда в ущелье, про императора Карла, который не слышит призыва, про эту песню Роландова рога, которая угасает в крови и смерти. Мне и до сих пор кажется, что из самых дальних глубин моего детства долетают до меня хриплые звуки военного горна, они по-прежнему зовут меня и зовут, а я, как тот предатель, советник Карла, не отзываюсь на них...
После этого спектакля — мама именовала его маскарадом — дом опять погружался в молчание, которое, словно ночная тьма, застилало ноле отгремевшей битвы. Меня переносили в кровать с металлической сеткой, целовали, поправляли одеяло, герой сваливался без чувств, и доспехи егв снова занимали свое место в шкафу, а я устраивался поудобней, прижимал к себе любимую обезьянку и с энергией отчаяния принимался сосать большой палец; этот мой жест — сравнение, конечно, нелепое — немного напоминал дующего в свой инструмент горниста. Дурная привычка — именно таковой считают ее взрослые — помогала мне быстрее погрузиться в небытие, я делал это с чувством облегчения, словно торопясь освободить родителей от своего присутствия, как будто предвидел, что вскоре оно станет причиной всяческих затруднений, и моя уверенность в этом все возрастала.
Отца распирает, и он тужится...
Предшествующий эпизод, который, казалось бы, не имеет прямого отношения к рассказу о моих корнях, на самом деле помогает, благодаря своему воинственному духу и демонстрации героических реликвий, установить слияние этих двух линий — отцовской и материнской. Именно война, легенды о которой будут сопровождать мое детство, предрешила встречу, вызвавшую мое появление на свет. Когда мне случается расспрашивать родителей о временах, которые предшествовали моему рождению, и мне говорят о моем дяде с материнской стороны, одно обстоятельство всякий раз привлекает мое внимание. Мать пикогда не упускает случая упомянуть об этой незначительной детали, которой она по неясной для меня причине придает большое значение. «В полковой столовой твой отец всегда покупал добавочную порцию сыра, а твой крестный — добавочную порцию варенья». Так на фоне этих двух несхожих гастрономических пристрастий состоялась встреча двух чоловок, оказавшихся столь же несхо-жими, как и их вкусы. Если сыр говорит о наклонностях мужественных и простых, то варенье определенно свидетельствует о большей утонченности и о больших умственных способностях, которые мой крестный, согласно семейной легенде, и вправду проявлял уже с младых ногтей; а я, как вы, должно быть, догадываетесь, тоже больше склонен к варенью, чем к сыру,
С крестным меня сближает еще одно обстоятельство: мы с ним носим одно и то же имя; не знаю, сказалось ли на выборе имени уважение к семейной традиции или проявилась нежная дружба, связывавшая брата с сестрой. Когда мать говорит о моем дядо (он же мой крестный), в голосе у нее всегда звучит живейшее восхищение, которое разделяли также обе мои бабушки. Вот уж кто настоящий герой, вот кто должен служить примером для подражания во всем, и мне весьма лестно, что у нас с этим истинным героем одинаковые имена, хоть это и внушает мне некоторую робость, правда не имеющую ничего общего с тем страхом, который вызывает во мне отец; робость эта скорее особая форма моего преклонения перед дядей, несколько умеряемого двусмысленностью совпадения наших имен. Это обстоятельство производит на меня особенно сильное впечатление. Уловив в разговорах взрослых имя Робер, я несколько секунд нахожусь в замешательстве и
пытаюсь сообразить, о ком идет речь; мне даже хочется продлить эту неуверенность, меня завораживает мысль, что можно придумать себе иную биографию, смешать прошлое и будущее, и тогда я могу стать таким, как он — худым человеком очень высокого роста, с выпуклым лбом, глубоко сидящими глазами под дугами бровей и сведенной в гримасе щекой,— и тоже буду ходить, опираясь на палку и приволакивая одну ногу, ибо дядино увечье, следствие тяжелого ранения, полученного на войне, не только не кажется мне свидетельством какой-то неполноценности, но, наоборот, является отличительным знаком его славы, а благодаря совпадению имен на меня тоже падает отблеск этой славы, и, стараясь быть похожим на героя, я копирую перед зеркалом его хромоту.
Воспоминание о человеке, который в результате случайной встречи в казарме с моим будущим отцом способствовал моему появлению на свет, тут же вызывает в памяти жилище моих деда и бабки. Если, блуждая среди предков с отцовской стороны, я оказываюсь в царстве призраков, то мои предки по материнской линии — люди вполне живые, и вскоре я почувствую к ним сильную тягу, потому что, если не считать нескольких овеянных нежностью воспоминаний, обетованной землей детства стала для меня отнюдь не родительская квартира.
Относительному спокойствию, которое нарушалось иногда лишь пронзительными сигналами горна, не суждено было долго длиться. Мне предстоит столкнуться с загадками, увидеть, как постепенно сгущается та пока что едва ощутимая тень, которую я улавливаю в теперешних взаимоотношениях родителей, одновременно все больше постигая свое собственное тело, этот снабженный многими выходами лабиринт; и вот снова скрежет ключа в замке, это возвращается домой отец. Но на сей раз его лицо не предвещает героических воспоминаний, оно нахмурено, озабоченно, и я уже знаю по опыту, что программа вечера сулит неприятные неожиданности, где возможны многочисленные варианты, и самый безобидный из них — его сообщение о нарушениях работы пищеварительного тракта, от которых отец постоянно страдает и неизменно докладывает нам об этом в мельчайших подробностях, ища сочувствия, но оно не всегда бывает проникнуто родственной теплотой, как того ожидает отец, и виновата здесь,
пожалуй, та настойчивость, с какой он все время толкует о функциях своего кишечника.
Лично я мог бы отнестись благодушно к откровенно-стям подобного рода, поскольку нахожусь еще в возрасте, когда за регулярностью моих отправлений следят с превеликой бдительностью и даже с некоторой долей торжественности; эта жизненная сфера представляет еще для меня занимательный и не лишенный удовольствия ритуал, но мама, которой я поверяю среди прочего и эти подробности своего бытия, постаралась как можно быстрее с помощью соответствующего словаря уничтожить во мне всякое любование этими совершаемыми в гигиенических це-лях потугами, конечные продукты которых, как и место.в квартире, где этим делом занимаются взрослые, должны обозначаться лишь посредством метафор. Эти лингвистические уловки являются для нее неотъемлемой частью правил хорошего тона, равно как и умение держать себя за столом. Поэтому, песмотря на полное понимание, я был немало удивлен, видя, как дерзко нарушает отец те самые правила, которым учит меня мама, как пространно излагает он все этапы сложного пути, идя по которому столь таинственно преображаются съеденные нами продукты, как рассуждает он о скоплениях газов и вздутиях — о том, как его распирает,— и даже акустические эффекты этой деятельности он склонен не сдерживать, а поощрять, словно бы живот у него и вправду раздут от воздуха наподобие воздушного шара.
Да простят мне мою настойчивость, но я не могу обойтись без этих деталей, они говорят еще об одной стороне моего познания отцовского тела, о той скрытой химии, которая поневоле приобщала меня к его внутреннему устройству. Как это было непохоже на мамины чаепития, с их изысканностью и блеском! Словно желая взять поскорее реванш за призрачный характер своих предков, за ставших легендой приемных родителей, за Аркада, за свою мать на пожелтевшей фотографии, за все могилы и смерти, отец громогласно утверждал собственную материальность и любовно выставлял ее на всеобщее обозрение, сопровождая свою информацию странными, навязчивыми и театральными размышлениями. В этих излияниях не было и тени той грубой и задорной жизнерадостности, которую я обнаружил потом у Рабле. О своих уязвимых местах отец говорил в стиле высокой патетики. Его внутренности, поверял он, раздирает жгучая боль, они сжаты, скованы,
блокированы, схвачены спазмами, подвержены процессам отвердения, окаменения, высыхания. С этими врагами он мужественно сражался, поглощая в огромных количествах порошки и пилюли, которыми была битком набита висевшая над умывальником аптечка, и ее содержимое постоянно пополнялось. Отец просто не мог удержаться, он покупал лекарства наугад, вслепую, по совету первого встречного, считал их все спасительными и целебными и одно за другим с полным доверием испытывал на себе, приходя в страшную ярость, когда узнавал, что про какое-нибудь самоновейшее и наимоднейшее средство ему забыли сказать.
Отец сражался с недугом и по-другому, как-то даже по-ребячески, и это зрелище всегда поражало меня. Так он входил в мой мир — путями неожиданными, но слишком уж странными, чтобы они могли меня тронуть: в конце концов, это была оборотная сторона представления с горном; взрослый, который хочет участвовать в играх детей, порою их только смущает, потому что уже неспособен переживать эти игры всерьез. Опираясь на сыпавшиеся со всех сторон советы и рецепты, а также на книги с заманчивыми названиями «Спасайте свою печень!» или , «Спасение вашего кишечника», он убедил себя в пользе ежедневных упражнений в уборной. После приема лекарств он усаживался на стульчак и старательно тужился, что советовал делать, в случае затруднений, и мне; чаще всего он не закрывал за собой дверь, и я словно сейчас вижу, как он восседает на своем пьедестале, багровея и постанывая, и, несомненно, ждет от меня ободряющих слов, но я не решаюсь их ему высказать, раздираемый противоречивыми импульсами — сочувственным любопытством и смутным ощущением, что он опять перешел границы дозволенного, уважение к которым привито мне материнскими наставлениями, ибо он называл своими словами то, что требует иносказаний. Короче говоря, используя излюбленное словечко мамы, я внутренне упрекал отца в отсутствия благопристойности.
Подобная картина, конечно, не вяжется с легендарной встречей бравого офицера с его будущей невестой, как не вяжется она и с общепринятым представлением об отцах, ибо их телесные функции обычно скрыты от нас. Я же был невольным свидетелем отправлений самых нескромных, смущающих душу своим обостренным физиологиз-мом. Уборная в нашей квартире непосредственно соседст-
вует с кухней, где мама хлопочет возле плиты и накрывает на стол. От приготовлений к трапезе мой взгляд переходит к тяжким потугам отца, который сидит, обхватив ладонями голову, в позе мыслителя. Это предельно сжатое изображение человеческой физиологии дает мне повод для размышлений и, надо признаться, отбивает у меня аппетит, и не оттого, что еда становится мне противной, а оттого, что я но опыту знаю: от вечеров, которые начинаются именно так, можно ждать самых неприятных неожиданностей,— и, когда я думаю о том, что уготовано нам в ближайшем будущем, меня охватывает мучительная неуверенность.
Отец отвергает и расшвыривает ветчину и лапшу.
И правда, случалось не раз, что наш мыслитель садился за стол после долгого и бесплодного пребывания на своем троне. Он с безнадежным видом выпивал тогда несколько целебных отваров, список которых значился в очень длинном рецепте; думаю, в глубино души он верил в медицину, хоть и прикидывался отчаянным скептиком, Мама же относилась к любым иредписаниям врачей с молитвенным благоговением; после того случая, когда доктор вдохнул мне в рот живительный воздух и спас меня, шестимесячного, от неминуемой смерти, у мамы вошло В привычку считать, что всякий лечивший меня впоследствии врач тоже хотя бы один раз спасал меня от смерти, а это, разумеется, обязывало нас быть вечными должниками медицины... Итак, отец, всячески иронизируя на тему о том, что надо прошпаклевать раздраженную слизистую кишечника, выпивал свои отвары, но настроение у него от этого но улучшалось, он искал, к чему бы придраться, и, конечно, главной мишенью его нападок оказывалась ненавистная для него, гурмана, диета, на которую его, видите ли, посадили; потом он переходил на другие предметы, ругательски ругал все и вся, атмосфера накалялась, взрыв становился неизбежным.
Что произошло во время первой из таких сцен? Их было много, они слились в моей памяти, и я уже не в силах правильно оценить серьезность каждой из них, я могу опираться лишь на свои тогдашние впечатления, ведь ребенок удерживает в памяти только то, что входит в круг его собственного мирка; мой же мир, как я уже говорил,
был все еще тесно связан с пищеварительными проблемами. Я первый горько сожалею о том, что мой кругозор был так прозаически узок. Лишенный какого бы то ни было опыта, касающегося супружеской жизни, я не способен был уловить весь спектр давних и затаенных обид, которые вдруг проявляются в тот момент, когда вспыхивает ссора из-за остывшего или подгоревшего блюда, обид, которые выражаются даже в том, как человек держится за столом, и, надо признать, для того, чтобы затеять ссору, отец не слишком затруднял себя поиском благовидных предлогов. Ему годился любой.
Мать тоже чуждается всякой дипломатии, всяких уверток, она проявляет воинственный пыл, и очень скоро битва уже в разгаре. Здесь тоже играют свою роль хорошие манеры, так высоко ценимые ею, ибо отец, несмотря на свое стремление добиться успеха по службе, в то время еще совершенно но заботится о внешних приличиях, свойственных более высокой ступени социальной лестницы. Он презирает весь этот светский лоск; вместо того, чтобы стараться скрыть свое происхождение, он упорно выставляет его напоказ; должен признать, что, склонный в ту пору держать сторону матери, я не понимаю еще, что в этой верности прошлому, в нежелании отказываться от него есть свое благородство. Воспитанный в крестьянской среде, он хочет оставаться крестьянином, и он ест по-крестьянски, высоко держа зажатый в кулаке нож, отрезая ломти хлеба и подцепляя еду кончиком все того же ножа. Ест он шумно, чавкает, помогает вилке пальцами, мокает хлеб в общие блюда, словно нарочно и издевательски утрируя те самые жесты, которые ставятся ему в укор. «Что за пример для ребенка!», но он, видимо, убежден, что подобные жанровые сценки во фламандском духе, когда расслабляется тело и пища вольготно скользит по щедро орошенным протокам, помогут пробудить во мне энергию, заразят меня жизненной силой, которой мне так не хватает, и я стану, по его словам, меньше похож па мокрую курицу. Ибо настоящее воспитание отец понимает лишь как суровую школу жизни, которую он сам прошел в годы детства, поскольку испытания и тяготы закаляют характер, и я, еще сохранивший некоторую наивность, удивлялся, почему он сам так неохотно переносит тяготы своей скудной диеты. Ибо свои крестьянские повадки отец демонстрировал во время желудочных расстройств, и пища, которую он подцепляет кончиком ножа, своей прес-
ностью и однообразием приводит его в совершеннейшее уныние. Он с тоской вспоминает сыр на два су времен казарменной жизни, терпкое вино, изобилие картофеля, сетуя на отсутствие воображения у супруги, не способной внести какое-то разнообразие в его меню.
Мать отнюдь не была противницей изысканной кухни, но приберегала свои таланты для важных случаев, для званых обедов, где старалась блеснуть, приготовляя сложные экзотические блюда, рецепты которых находила в кулинарных книгах, такие, например, как суп из черепахи, но ей вовсе не улыбалось всякий раз ломать себе голову над тем, в каком виде подать на стол макароны и окорок, составляющие основу нашего ежедневного рациона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Да, горн! Словно во внезапном озарении, а может быть, потому, что он просто не в состоянии так вот сразу сдаться и оборвать свой спектакль, офицер бросает трость, пятится назад в полумрак коридора, и вот уже он опять появляется в проеме дверей, потрясая сверкающим медным горном, принимает позу героев со страниц «Иллюстрированной истории» и подносит мундштук горна к губам. Надуваются щеки, багровеет лицо, и инструмент, из которого мои слабые легкие могли выжать только жалкие вздохи, издает один за другим пронзительные звуки, воспроизводя с грехом пополам уставные сигналы; он трубит, мой отец, трубит зорю или отбой, трубит и трубит во всю мочь, невзирая на позднее время и ничуть не заботясь о том, что в доме уже спят, трубит до изнеможения, я сказал бы трубит так, словно душа прощается с телом, и я, восторженный, но охваченный ужасом, гляжу, как на шее у него вздуваются жилы, и думаю — это будет уже немного позже, когда я чуть подрасту,— думаю про Роланда в ущелье, про императора Карла, который не слышит призыва, про эту песню Роландова рога, которая угасает в крови и смерти. Мне и до сих пор кажется, что из самых дальних глубин моего детства долетают до меня хриплые звуки военного горна, они по-прежнему зовут меня и зовут, а я, как тот предатель, советник Карла, не отзываюсь на них...
После этого спектакля — мама именовала его маскарадом — дом опять погружался в молчание, которое, словно ночная тьма, застилало ноле отгремевшей битвы. Меня переносили в кровать с металлической сеткой, целовали, поправляли одеяло, герой сваливался без чувств, и доспехи егв снова занимали свое место в шкафу, а я устраивался поудобней, прижимал к себе любимую обезьянку и с энергией отчаяния принимался сосать большой палец; этот мой жест — сравнение, конечно, нелепое — немного напоминал дующего в свой инструмент горниста. Дурная привычка — именно таковой считают ее взрослые — помогала мне быстрее погрузиться в небытие, я делал это с чувством облегчения, словно торопясь освободить родителей от своего присутствия, как будто предвидел, что вскоре оно станет причиной всяческих затруднений, и моя уверенность в этом все возрастала.
Отца распирает, и он тужится...
Предшествующий эпизод, который, казалось бы, не имеет прямого отношения к рассказу о моих корнях, на самом деле помогает, благодаря своему воинственному духу и демонстрации героических реликвий, установить слияние этих двух линий — отцовской и материнской. Именно война, легенды о которой будут сопровождать мое детство, предрешила встречу, вызвавшую мое появление на свет. Когда мне случается расспрашивать родителей о временах, которые предшествовали моему рождению, и мне говорят о моем дяде с материнской стороны, одно обстоятельство всякий раз привлекает мое внимание. Мать пикогда не упускает случая упомянуть об этой незначительной детали, которой она по неясной для меня причине придает большое значение. «В полковой столовой твой отец всегда покупал добавочную порцию сыра, а твой крестный — добавочную порцию варенья». Так на фоне этих двух несхожих гастрономических пристрастий состоялась встреча двух чоловок, оказавшихся столь же несхо-жими, как и их вкусы. Если сыр говорит о наклонностях мужественных и простых, то варенье определенно свидетельствует о большей утонченности и о больших умственных способностях, которые мой крестный, согласно семейной легенде, и вправду проявлял уже с младых ногтей; а я, как вы, должно быть, догадываетесь, тоже больше склонен к варенью, чем к сыру,
С крестным меня сближает еще одно обстоятельство: мы с ним носим одно и то же имя; не знаю, сказалось ли на выборе имени уважение к семейной традиции или проявилась нежная дружба, связывавшая брата с сестрой. Когда мать говорит о моем дядо (он же мой крестный), в голосе у нее всегда звучит живейшее восхищение, которое разделяли также обе мои бабушки. Вот уж кто настоящий герой, вот кто должен служить примером для подражания во всем, и мне весьма лестно, что у нас с этим истинным героем одинаковые имена, хоть это и внушает мне некоторую робость, правда не имеющую ничего общего с тем страхом, который вызывает во мне отец; робость эта скорее особая форма моего преклонения перед дядей, несколько умеряемого двусмысленностью совпадения наших имен. Это обстоятельство производит на меня особенно сильное впечатление. Уловив в разговорах взрослых имя Робер, я несколько секунд нахожусь в замешательстве и
пытаюсь сообразить, о ком идет речь; мне даже хочется продлить эту неуверенность, меня завораживает мысль, что можно придумать себе иную биографию, смешать прошлое и будущее, и тогда я могу стать таким, как он — худым человеком очень высокого роста, с выпуклым лбом, глубоко сидящими глазами под дугами бровей и сведенной в гримасе щекой,— и тоже буду ходить, опираясь на палку и приволакивая одну ногу, ибо дядино увечье, следствие тяжелого ранения, полученного на войне, не только не кажется мне свидетельством какой-то неполноценности, но, наоборот, является отличительным знаком его славы, а благодаря совпадению имен на меня тоже падает отблеск этой славы, и, стараясь быть похожим на героя, я копирую перед зеркалом его хромоту.
Воспоминание о человеке, который в результате случайной встречи в казарме с моим будущим отцом способствовал моему появлению на свет, тут же вызывает в памяти жилище моих деда и бабки. Если, блуждая среди предков с отцовской стороны, я оказываюсь в царстве призраков, то мои предки по материнской линии — люди вполне живые, и вскоре я почувствую к ним сильную тягу, потому что, если не считать нескольких овеянных нежностью воспоминаний, обетованной землей детства стала для меня отнюдь не родительская квартира.
Относительному спокойствию, которое нарушалось иногда лишь пронзительными сигналами горна, не суждено было долго длиться. Мне предстоит столкнуться с загадками, увидеть, как постепенно сгущается та пока что едва ощутимая тень, которую я улавливаю в теперешних взаимоотношениях родителей, одновременно все больше постигая свое собственное тело, этот снабженный многими выходами лабиринт; и вот снова скрежет ключа в замке, это возвращается домой отец. Но на сей раз его лицо не предвещает героических воспоминаний, оно нахмурено, озабоченно, и я уже знаю по опыту, что программа вечера сулит неприятные неожиданности, где возможны многочисленные варианты, и самый безобидный из них — его сообщение о нарушениях работы пищеварительного тракта, от которых отец постоянно страдает и неизменно докладывает нам об этом в мельчайших подробностях, ища сочувствия, но оно не всегда бывает проникнуто родственной теплотой, как того ожидает отец, и виновата здесь,
пожалуй, та настойчивость, с какой он все время толкует о функциях своего кишечника.
Лично я мог бы отнестись благодушно к откровенно-стям подобного рода, поскольку нахожусь еще в возрасте, когда за регулярностью моих отправлений следят с превеликой бдительностью и даже с некоторой долей торжественности; эта жизненная сфера представляет еще для меня занимательный и не лишенный удовольствия ритуал, но мама, которой я поверяю среди прочего и эти подробности своего бытия, постаралась как можно быстрее с помощью соответствующего словаря уничтожить во мне всякое любование этими совершаемыми в гигиенических це-лях потугами, конечные продукты которых, как и место.в квартире, где этим делом занимаются взрослые, должны обозначаться лишь посредством метафор. Эти лингвистические уловки являются для нее неотъемлемой частью правил хорошего тона, равно как и умение держать себя за столом. Поэтому, песмотря на полное понимание, я был немало удивлен, видя, как дерзко нарушает отец те самые правила, которым учит меня мама, как пространно излагает он все этапы сложного пути, идя по которому столь таинственно преображаются съеденные нами продукты, как рассуждает он о скоплениях газов и вздутиях — о том, как его распирает,— и даже акустические эффекты этой деятельности он склонен не сдерживать, а поощрять, словно бы живот у него и вправду раздут от воздуха наподобие воздушного шара.
Да простят мне мою настойчивость, но я не могу обойтись без этих деталей, они говорят еще об одной стороне моего познания отцовского тела, о той скрытой химии, которая поневоле приобщала меня к его внутреннему устройству. Как это было непохоже на мамины чаепития, с их изысканностью и блеском! Словно желая взять поскорее реванш за призрачный характер своих предков, за ставших легендой приемных родителей, за Аркада, за свою мать на пожелтевшей фотографии, за все могилы и смерти, отец громогласно утверждал собственную материальность и любовно выставлял ее на всеобщее обозрение, сопровождая свою информацию странными, навязчивыми и театральными размышлениями. В этих излияниях не было и тени той грубой и задорной жизнерадостности, которую я обнаружил потом у Рабле. О своих уязвимых местах отец говорил в стиле высокой патетики. Его внутренности, поверял он, раздирает жгучая боль, они сжаты, скованы,
блокированы, схвачены спазмами, подвержены процессам отвердения, окаменения, высыхания. С этими врагами он мужественно сражался, поглощая в огромных количествах порошки и пилюли, которыми была битком набита висевшая над умывальником аптечка, и ее содержимое постоянно пополнялось. Отец просто не мог удержаться, он покупал лекарства наугад, вслепую, по совету первого встречного, считал их все спасительными и целебными и одно за другим с полным доверием испытывал на себе, приходя в страшную ярость, когда узнавал, что про какое-нибудь самоновейшее и наимоднейшее средство ему забыли сказать.
Отец сражался с недугом и по-другому, как-то даже по-ребячески, и это зрелище всегда поражало меня. Так он входил в мой мир — путями неожиданными, но слишком уж странными, чтобы они могли меня тронуть: в конце концов, это была оборотная сторона представления с горном; взрослый, который хочет участвовать в играх детей, порою их только смущает, потому что уже неспособен переживать эти игры всерьез. Опираясь на сыпавшиеся со всех сторон советы и рецепты, а также на книги с заманчивыми названиями «Спасайте свою печень!» или , «Спасение вашего кишечника», он убедил себя в пользе ежедневных упражнений в уборной. После приема лекарств он усаживался на стульчак и старательно тужился, что советовал делать, в случае затруднений, и мне; чаще всего он не закрывал за собой дверь, и я словно сейчас вижу, как он восседает на своем пьедестале, багровея и постанывая, и, несомненно, ждет от меня ободряющих слов, но я не решаюсь их ему высказать, раздираемый противоречивыми импульсами — сочувственным любопытством и смутным ощущением, что он опять перешел границы дозволенного, уважение к которым привито мне материнскими наставлениями, ибо он называл своими словами то, что требует иносказаний. Короче говоря, используя излюбленное словечко мамы, я внутренне упрекал отца в отсутствия благопристойности.
Подобная картина, конечно, не вяжется с легендарной встречей бравого офицера с его будущей невестой, как не вяжется она и с общепринятым представлением об отцах, ибо их телесные функции обычно скрыты от нас. Я же был невольным свидетелем отправлений самых нескромных, смущающих душу своим обостренным физиологиз-мом. Уборная в нашей квартире непосредственно соседст-
вует с кухней, где мама хлопочет возле плиты и накрывает на стол. От приготовлений к трапезе мой взгляд переходит к тяжким потугам отца, который сидит, обхватив ладонями голову, в позе мыслителя. Это предельно сжатое изображение человеческой физиологии дает мне повод для размышлений и, надо признаться, отбивает у меня аппетит, и не оттого, что еда становится мне противной, а оттого, что я но опыту знаю: от вечеров, которые начинаются именно так, можно ждать самых неприятных неожиданностей,— и, когда я думаю о том, что уготовано нам в ближайшем будущем, меня охватывает мучительная неуверенность.
Отец отвергает и расшвыривает ветчину и лапшу.
И правда, случалось не раз, что наш мыслитель садился за стол после долгого и бесплодного пребывания на своем троне. Он с безнадежным видом выпивал тогда несколько целебных отваров, список которых значился в очень длинном рецепте; думаю, в глубино души он верил в медицину, хоть и прикидывался отчаянным скептиком, Мама же относилась к любым иредписаниям врачей с молитвенным благоговением; после того случая, когда доктор вдохнул мне в рот живительный воздух и спас меня, шестимесячного, от неминуемой смерти, у мамы вошло В привычку считать, что всякий лечивший меня впоследствии врач тоже хотя бы один раз спасал меня от смерти, а это, разумеется, обязывало нас быть вечными должниками медицины... Итак, отец, всячески иронизируя на тему о том, что надо прошпаклевать раздраженную слизистую кишечника, выпивал свои отвары, но настроение у него от этого но улучшалось, он искал, к чему бы придраться, и, конечно, главной мишенью его нападок оказывалась ненавистная для него, гурмана, диета, на которую его, видите ли, посадили; потом он переходил на другие предметы, ругательски ругал все и вся, атмосфера накалялась, взрыв становился неизбежным.
Что произошло во время первой из таких сцен? Их было много, они слились в моей памяти, и я уже не в силах правильно оценить серьезность каждой из них, я могу опираться лишь на свои тогдашние впечатления, ведь ребенок удерживает в памяти только то, что входит в круг его собственного мирка; мой же мир, как я уже говорил,
был все еще тесно связан с пищеварительными проблемами. Я первый горько сожалею о том, что мой кругозор был так прозаически узок. Лишенный какого бы то ни было опыта, касающегося супружеской жизни, я не способен был уловить весь спектр давних и затаенных обид, которые вдруг проявляются в тот момент, когда вспыхивает ссора из-за остывшего или подгоревшего блюда, обид, которые выражаются даже в том, как человек держится за столом, и, надо признать, для того, чтобы затеять ссору, отец не слишком затруднял себя поиском благовидных предлогов. Ему годился любой.
Мать тоже чуждается всякой дипломатии, всяких уверток, она проявляет воинственный пыл, и очень скоро битва уже в разгаре. Здесь тоже играют свою роль хорошие манеры, так высоко ценимые ею, ибо отец, несмотря на свое стремление добиться успеха по службе, в то время еще совершенно но заботится о внешних приличиях, свойственных более высокой ступени социальной лестницы. Он презирает весь этот светский лоск; вместо того, чтобы стараться скрыть свое происхождение, он упорно выставляет его напоказ; должен признать, что, склонный в ту пору держать сторону матери, я не понимаю еще, что в этой верности прошлому, в нежелании отказываться от него есть свое благородство. Воспитанный в крестьянской среде, он хочет оставаться крестьянином, и он ест по-крестьянски, высоко держа зажатый в кулаке нож, отрезая ломти хлеба и подцепляя еду кончиком все того же ножа. Ест он шумно, чавкает, помогает вилке пальцами, мокает хлеб в общие блюда, словно нарочно и издевательски утрируя те самые жесты, которые ставятся ему в укор. «Что за пример для ребенка!», но он, видимо, убежден, что подобные жанровые сценки во фламандском духе, когда расслабляется тело и пища вольготно скользит по щедро орошенным протокам, помогут пробудить во мне энергию, заразят меня жизненной силой, которой мне так не хватает, и я стану, по его словам, меньше похож па мокрую курицу. Ибо настоящее воспитание отец понимает лишь как суровую школу жизни, которую он сам прошел в годы детства, поскольку испытания и тяготы закаляют характер, и я, еще сохранивший некоторую наивность, удивлялся, почему он сам так неохотно переносит тяготы своей скудной диеты. Ибо свои крестьянские повадки отец демонстрировал во время желудочных расстройств, и пища, которую он подцепляет кончиком ножа, своей прес-
ностью и однообразием приводит его в совершеннейшее уныние. Он с тоской вспоминает сыр на два су времен казарменной жизни, терпкое вино, изобилие картофеля, сетуя на отсутствие воображения у супруги, не способной внести какое-то разнообразие в его меню.
Мать отнюдь не была противницей изысканной кухни, но приберегала свои таланты для важных случаев, для званых обедов, где старалась блеснуть, приготовляя сложные экзотические блюда, рецепты которых находила в кулинарных книгах, такие, например, как суп из черепахи, но ей вовсе не улыбалось всякий раз ломать себе голову над тем, в каком виде подать на стол макароны и окорок, составляющие основу нашего ежедневного рациона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43