Я чувствую, что видеться с бабушками и жить у бабушек,— это разные, неравноценные вещи, я смутно угадываю, что, если даже вновь установится мир — а он скорее всего установится,— ничто уже не будет точно таким, как прежде. Похищение раскололо нашу жизнь на две части, швейцарская, двор, кровать с ее сказками и легендами — все осталось далеко позади, поглощенное ненасытным временем, и хруст ого жующих челюстой становится все различимей по мере того, как моя история обрастает новыми воспоминаниями и новыми руинами, и одна из таких руин — деревянная мисочка для игры в блошки; глядя, как скачут кружочки, я вспоминаю дедушку, который так ловко с ними управлялся; другое напоминание о прошлом — обманный кинжал, который я любил втыкать в грудь или в спину Люсиль. Я вижу, что обе бабушки очень смущены и взволнованы (нужно ли говорить, что у Клары на глаза то и дело навертываются слезы), и хотя они в доме родной дочери, но чувствуют собя как во враясеском стане. Они одеты во все черное, на головах у них платки, на ногах старомодные ботинки (Люсиль успела уже свои ботинки расшнуровать, потому что ее, как всегда, донимают мозоли) — эти старые женщины принадле-. жат к прошлому веку и уже к другому социальному клас-су. Трудно представить их принимающими участие в в чаепитиях мамы, даже в довольно скромных чаепитиях этого времени, еще когда они не приобрели того блеска, каким будут сверкать некоторое время спустя; и грустно признаться, по я эту несовместимость уже ощущаю, и вовсе не потому, что заражен тем достойным сожаления духом, который делает человека способным на ренегатст-во, нет, такого со мной никогда не случится, но я предчувствую дистанцию, успевшую уже обозначиться в результате социальных сдвигов, которые в конце концов приве-дут к тому, что я поневоле, вопреки своим пристрастиям перестану принадлежать к миру моих бабушек.
Все это, разумеется, только неосознанное предчувствие, только неясный фон, на котором проходит беседа, и я требую новостей, мне не терпится узнать, что нового произошло там, у них, я расспрашиваю про конюшни, про улицу, про торговца целебными травами, продающего и пиявок, про напомаженного приказчика мясника, для чьей головы у Люсиль припасен кусок простого мыла да головная щетка, я хочу знать обо всех мелочах, из которых соткан этот бесхитростный рай, и мы так поглощены этой беседой, что забываем о маме, которую явно раздра-жает, что она оказалась не п курсе наших дел и наших секретов. Она считает себя обязанной держаться чопорно и официально, дабы свидание полностью соответствовало заранее разработанному стратегическому замыслу. Ибо две эти женщины призваны сюда лишь для того, чтобы передать моему дяде важный документ; мама уходит из спальни и с тем же торжественным видом возвращается, неся огромный конверт, в котором лея-сит отцовское сочинение; она. вручает его своей матери и говорит:
— Вот. Это для вас и для Боба.
И уменьшительное имя, которым она прежде так любила звать своего брата, и продуманный тон, каким это сказано, нужны ей для того, чтобы избежать ловушки, не начать обмена театральными репликами, когда самые простые и обиходные формулы, такие, как «заходите, пожалуйста» или «садитесь», почти невозможно произнести с естественной непринужденностью и простотой.
Клара берет конверт и удивленно рассматривает его, Люсиль тоже в недоумении.
— Что это?
— Письмо, которое написал Луи, чтобы поставить всё
на свои места.
— И для этого нужно было писать нам письмо!
Бабушка ощупала конверт, приложила его к уху, взвесила на ладони, а Люсиль, которая, насколько мне известно, никогда ничего не читала, кроме разве газеты, да и то лишь от случая к случаю, в испуге воскликнула:
— И это все надо будет прочесть?
— Да, надо, но не сейчас. Вернетесь домой, прочтете на спокойную голову и все хорошенько обдумаете. Луи взвесил каждое слово.
Клара снова прикинула конверт на ладони.
— Может быть, дочка, так оно и есть, да больно уж оно тяжелое.— Сунув конверт себе в сумку, она спросила:— И нужно будет ответить?
Не знаю, был ли предусмотрен родителями этот вариант. Немного поколебавшись, мама сказала уклончиво:
— Не берусь предрекать реакцию Боба. Может быть, он и захочет ответить. В таком случае... Словом, поступайте по своему усмотрению,— закончила своей излюбленной формулой великодушная мама.
Вручение отцовского шедевра прервало нашу беседу, хотя она только еще начинала обретать былую непринужденность. Клара опасливо косилась на сумку с письмом, не понимая, что может содержаться в таком солидном трактате, который уже одним объемом своим не мог ее не пугать, а ко мне вернулись мои прежние страхи: я боялся, что фразы письма будут звучать с такой же язвительностью, какая клокотала в тирадах отца, когда он кричал, но помня себя от гнева. Бабушки собрались уходить, горестно расцеловали меня и на прощанье осмелились дать маме несколько советов относительно моего леченья, тем самым робко давая понять, каким здоровым я был, живя у них в семьдесят первом; разумеется, их советы были приняты более чем прохладно. За ребенком великолепный уход, он состоит под наблюдением светила медицины, который однажды уже спас ему жизнь.
— Что же, тем лучше, тем лучше...
Мои опасения были напрасны. Эпистолярная ли проза отца оказалась столь убедительной, любовь ли бабушек к внуку взяла верх над их законным отвращением к перемене привычного образа жизни? Пожалуй, любовь и литературное мастерство действовали на сей раз в полном согласии. Письмо осталось без ответа, отец лишился возможности продолжать столь милую его сердцу полемику, но через несколько недель мы узнали, что бабушки и дядя переезжают на другую квартиру: с жупелом швейцарской было наконец покончено...
Новая жизнь, новые и старые лица, а также радости танго
Итак, завершается мое раннее детство, и, когда я теперь вспоминаю о нем, я делаю неожиданное открытие: я думал, что все эти годы мама занимала в моем сердце единственное, главное, ни с чем не сравнимое место, но мне приходится признать, что я ошибался, что мама не царила в сердце моем безраздельно и что изначальные узы ока
зались разорванными, ибо, как выяснилось, я мог долго жить если и не совсем без нее, то, во всяком случае, вдалеке от ее бдительного надзора — и нисколько не страдать от этой разлуки... Мне приходится также признать, что отчуждение, возникшее между нами, отчасти сохранится и позже. Когда бабушки уехали из швейцарской, у всех точно гора с плеч свалилась, и я опять получил право подолгу жить у них, теперь уже в их новой квартире, а потом и проводить свои каникулы с Кларой. Впереди были новые узы и новые обстоятельства, затруднительные и печальные. Но к этому я етцо вернусь.
Из своего рапного детства я выбираюсь довольно трудно, и мой интеллектуальный багаж далеко не блестящ. Я умею читать, но этим все и ограничивается. Я сильно отстаю со школьным образованием, и мне этого никогда уже не наверстать. Когда приступы удушья немного меня отпустят, родители сделают попытку снова отдать меня в лицей, чтобы я зажил обычной жизнью нормального школьника, и хотя я уже не бунтую против методов коллективного обучения и покоряюсь неотвратимой судьбе, но с полнейшим безразличием отношусь ко всему, чему меня учат, и, мечтая о чем-то своем, с нетерпеньем ожидаю звонка, возвещающего конец уроков. Болезненный, хрупкий и чересчур убежденный в этой своей болезненности и хрупкости, я держусь от всех в стороне и не вступаю ни в какие отношения со сверстниками, ибо привык жить и общаться с одними лишь взрослыми, со старухами и стариками, что оставило на мне свой отпечаток. И мне начинает казаться, что и сам я буду всегда маленьким старичком; тут есть что-то неестественное, и ничего хорошего это не сулит...
Существование, которое я отныне буду вести, лишено той размеренной неторопливости, какой был отмечен быт исчезнувшего семьдесят первого, все пойдет в более напряженном ритме. Прежде всего, за исключением дней, когда я нездоров, я не сплю больше в кровати с металлической сеткой, что стоит возле большой родительской кровати, и уже само это переселение знаменует собой начало новой зры. Я располагаюсь теперь в столовой, на диване, занимающем пространство между камином-калорифером и внутренней стеной. Мы живем в тесноте, и от этого происходят всяческие неудобства. Когда у нас гости, я вынужден ложиться поздно или же меня с вечера укладывают в спальне, а потом, после ухода гостей, переводят в столовую, перетащив на скорую руку мою постель на
диван. У меня больше нет постоянного места для сна, и я испытываю от этого неудобство, плотная сеть привычек привязывает меня к спальне, а оттого, что я ложусь спать в разное время, я теперь засыпаю с трудом. В столовой я чувствую себя неуютно. До сих пор я никогда не спал в комнате один, меня словно отлучили от груди. Столовая полнится всякими запахами, они говорят мне о сборищах, которые только что здесь происходили, пахнет сигаретами и духами, смутно виднеются в полумраке стулья и стол, и все это — точно намеки на недавно шумевшие в этой комнате дискуссии и споры. Нельзя сказать, чтобы это действовало на меня успокаивающе. Кстати о спорах, каковы же теперь взаимоотношения между родителями?
Семейный климат почти не изменился. Когда отец возвращается вечером домой, происходят все те же тягостные бурные сцепы, и разница лишь в том, что опи перемежаются теперь или приемом гостей, или уходом родителей в гости. Эти антракты я очень ценю, они дают мне некоторую передышку. И открывают передо мной новые горизонты.
Ибо, когда родители уходят, я остаюсь в доме не один. Рост нашего благосостояния очевиден: у нас теперь есть прислуга! Правда, слово это правильнее было бы употребить во множественном числе. Ни одна из них не задерживается в доме надолго. Сроки их жизни у нас колеблются от нескольких дней до нескольких месяцев, их лица мелькают передо мной нескончаемой чередой, и, сколько их прошло за все эти годы, упомнить невозможно, хотя мой педантичный отец ведет им строгий учет, неукоснительно отмечая и разнося по графам имя, фамилию, возраст, дату поступления и дату ухода. Встречались среди них фигуры живописные, порою совсем странные. Чем объяснить их непоседливость? Причин тут, пожалуй, несколько. Если особа отличается миловидностью, маму охватывает беспокойство, ее начинают терзать подозрения относительно поведения отца, которому она приписывает безудержную тягу к любовным связям с прислугой, как, впрочем, и ко всем другим видам адюльтера, что делает ее жизнь изнурительно трудной. Если особа уродлива или в летах, отец принимается сетовать на то, что у него перед глазами постоянно торчит огородное пугало, мама же со своей стороны плохо переносит тот непререкаемый тон, каким обычно разговаривает с молодой хозяйкой пожилая прислуга. Дело кончается конфликтом. Если же
благодаря счастливому стечению обстоятельств некая женщина неожиданно удовлетворяет всем этим взаимоисключающим требованиям, она сама вскоре сбегает от нас, устрашенная тем задушевным тиранством, жертвой которого она неизбежно оказывается. Мама считает себя человеком щедрой души и широких взглядов, но к прислуге предъявляет требования, можно сказать, непомерные.
Поскольку прислуга является как бы частью семьи, она должна быть во всех отношениях достойной своих хозяев, должна отличаться безукоризненным поведением и блистать незапятнанной добродетелью, а также добровольно исповедоваться перед хозяйкой но только в грехах, но и в тех искушениях и соблазнах, которые ее неизбежно подстерегают; впрочем, соблазны сии обычно становятся предметом специального наблюдения, осуществляемого с помощью бдительных лавочников и консьержек, а также посредством производимых мамой тайных просмотров личных вещей подозреваемого лица. Нужно ли говорить, что подобная жизнь под стеклом мало кому улыбается и мы никогда не отыщем того сокровища, тоской но которому так страстно томится наше семейство.
Некоторым из этих мимолетных теней я обязан восхитительными минутами и часами. Хотя мои родители с поистине карикатурным рвением спешат перенять все пороки столичной буржуазии, я еще не успел заразиться буржуазной спесью, молодого барина из себя не корчу, и мои отношения с неведомым дотоле миром прислуги носят самый непринужденный, даже сообщнический характер.
Вспоминаю одну прехорошенькую девицу, которая благодаря молодости лет, миловидному лицу и живым глазам была, разумеется, заранее обречена на самое скорое увольнение. Она едва успела приступить к исполнению своих обязанностей, и ой предстояло провести целый вечер в моей компании. Девушка заявила, что это для нее только в радость, чем приятно удивила меня, поскольку подобная перспектива ни у кого до сих пор восторга не вызывала. Между нами сразу возникла взаимная симпатия, и немалую роль в этом, невзирая на мой нежный возраст и на полнейшую мою невинность, сыграла, я думаю, чувственность, чувственность глубоко затаенная, лишь подразумеваемая, чуть ли не бессознательная, а скорее всего, только отдаленный намек на нее, но в этом и была особая прелесть, ибо она своим незримым присутствием обволакивала все наши слова и жесты, подобно тончай-
шим духам, чей аромат, казалось бы готовый уже бесследно исчезнуть, все же сохраняется и неуловимо витает вокруг. Она чувствовала, что я восхищаюсь ею как женщиной, как представительницей всего женского пола, и я в самом деле был восхищен, но понимая, конечно, природы того наслаждения, которое я испытывал, когда смотрел на эту высокую, с тонким станом, темноволосую девушку, следил за ее гибкими движениями, вдыхал ее запах и пользовался любой возможностью, чтобы коснуться ее. Эти знаки наивного и бескорыстного обожания ей, наверно, льстили, и она, улыбаясь, щедро предоставляла мне то руку, то ногу, то талию, то еще какую-нибудь часть своего тела, а порой привлекала меня к себе, прижимала к бедру, шептала: «Ты будешь настоящим мужчиной», смотрела на меня обещающим взором, и голос ее звучал так ласково, что я впадал в совершенный экстаз. Нужно ли говорить, что мы с ней уже одни в квартире; мама, разумеется, не подозревает о первых моих шагах на пути сладострастия. Мы одни, но мы уже и не одни, ибо моя субретка задумала придать нашему вечеру особый шик. Еще до ухода родителей она успела шепнуть мне:
— Мы повеселимся как следует. Я приглашу свою сестру и принесу скрипку,— и перспектива подобного разгула привела меня в неописуемый восторг, который едва нас не выдал.
И вот на сцене появляются и сестра, и скрипка. Сестра, тоже хорошенькая, правда не совсем в моем вкусе, достучалась около девяти часов в дверь и, прыская от смеха, вбежала в прихожую. Помню, в ушах у нее серьги, от нее сильно пахнет духами и волосы у нее сплошь в завитках. К тому же ей нравится высоко задирать свою юбку. Представьте себе мое блаженство: облаченный в пижаму, я восседаю по-королевски в кресле в гостиной, точно в театре. Мои новые подружки достали откуда-то бутылки с ликером, потягивают его из рюмок и покуривают сигаретки. Потом любительница музыки демонстрирует нам свой талант, о достоинствах которого я судить не берусь, ибо мои критические способности полностью испарились; мне кажется, что скрипка почти не фальшивит и звучит немного на цыганский манер, в звуках ее ярко выражена чувственность, и исполняется, конечно, полное неги танго! Что за зрелище, что за ужасный пример для ребенка! И как дальновидна была моя мама, когда требовала от служанок строгого отчета во всех их поступках!
Уставши играть, избранница моего сердца обняла се стру и, напевая мелодию, повела ее в танце. Теперь, па прошествии стольких лет, я пытаюсь оценить и понять странную атмосферу неожиданной вечеринки, устроенной этими странными девушками, измерить накал эротизма, исходившего от танцующей пары, которая вихляет бедрами в нашей чопорной буржуазной гостиной: щека к щеке, полуприкрыв глаза, положив руку партнерше на талию, они, томно вздыхая, плыли в танго. Мне кажется, они совсем меж собой не похожи, чтобы действительно быть сестрами, хотя, с другой стороны, это тоже ничего не доказывает, да и вообще — какое ото имеет значение! Но вот и меня приглашают принять участие в танцах, вернее, на первый урок обучения танцам, ласково посмеиваясь над моей неловкостью, и я, растерянный, но счастливый, тоже включаюсь в эти живые картины. Как они подбадривают меня, как обнимают! «Ты будешь настоящим мужчиной!» И я стараюсь изо всех сил, мне очень хочется стать настоящим мужчиной, сделаться им сразу, сейчас же, по мановению волшебной палочки, хотя переживаемые мною минуты и без того совершенно чудесны.
Мы танцевали долго, меняясь партнерами, пробуя все фигуры, кавалер и дама, дама и кавалер, кавалер и две дамы, и силу в нас вливали рюмки ликера и ласковый трепет смычка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Все это, разумеется, только неосознанное предчувствие, только неясный фон, на котором проходит беседа, и я требую новостей, мне не терпится узнать, что нового произошло там, у них, я расспрашиваю про конюшни, про улицу, про торговца целебными травами, продающего и пиявок, про напомаженного приказчика мясника, для чьей головы у Люсиль припасен кусок простого мыла да головная щетка, я хочу знать обо всех мелочах, из которых соткан этот бесхитростный рай, и мы так поглощены этой беседой, что забываем о маме, которую явно раздра-жает, что она оказалась не п курсе наших дел и наших секретов. Она считает себя обязанной держаться чопорно и официально, дабы свидание полностью соответствовало заранее разработанному стратегическому замыслу. Ибо две эти женщины призваны сюда лишь для того, чтобы передать моему дяде важный документ; мама уходит из спальни и с тем же торжественным видом возвращается, неся огромный конверт, в котором лея-сит отцовское сочинение; она. вручает его своей матери и говорит:
— Вот. Это для вас и для Боба.
И уменьшительное имя, которым она прежде так любила звать своего брата, и продуманный тон, каким это сказано, нужны ей для того, чтобы избежать ловушки, не начать обмена театральными репликами, когда самые простые и обиходные формулы, такие, как «заходите, пожалуйста» или «садитесь», почти невозможно произнести с естественной непринужденностью и простотой.
Клара берет конверт и удивленно рассматривает его, Люсиль тоже в недоумении.
— Что это?
— Письмо, которое написал Луи, чтобы поставить всё
на свои места.
— И для этого нужно было писать нам письмо!
Бабушка ощупала конверт, приложила его к уху, взвесила на ладони, а Люсиль, которая, насколько мне известно, никогда ничего не читала, кроме разве газеты, да и то лишь от случая к случаю, в испуге воскликнула:
— И это все надо будет прочесть?
— Да, надо, но не сейчас. Вернетесь домой, прочтете на спокойную голову и все хорошенько обдумаете. Луи взвесил каждое слово.
Клара снова прикинула конверт на ладони.
— Может быть, дочка, так оно и есть, да больно уж оно тяжелое.— Сунув конверт себе в сумку, она спросила:— И нужно будет ответить?
Не знаю, был ли предусмотрен родителями этот вариант. Немного поколебавшись, мама сказала уклончиво:
— Не берусь предрекать реакцию Боба. Может быть, он и захочет ответить. В таком случае... Словом, поступайте по своему усмотрению,— закончила своей излюбленной формулой великодушная мама.
Вручение отцовского шедевра прервало нашу беседу, хотя она только еще начинала обретать былую непринужденность. Клара опасливо косилась на сумку с письмом, не понимая, что может содержаться в таком солидном трактате, который уже одним объемом своим не мог ее не пугать, а ко мне вернулись мои прежние страхи: я боялся, что фразы письма будут звучать с такой же язвительностью, какая клокотала в тирадах отца, когда он кричал, но помня себя от гнева. Бабушки собрались уходить, горестно расцеловали меня и на прощанье осмелились дать маме несколько советов относительно моего леченья, тем самым робко давая понять, каким здоровым я был, живя у них в семьдесят первом; разумеется, их советы были приняты более чем прохладно. За ребенком великолепный уход, он состоит под наблюдением светила медицины, который однажды уже спас ему жизнь.
— Что же, тем лучше, тем лучше...
Мои опасения были напрасны. Эпистолярная ли проза отца оказалась столь убедительной, любовь ли бабушек к внуку взяла верх над их законным отвращением к перемене привычного образа жизни? Пожалуй, любовь и литературное мастерство действовали на сей раз в полном согласии. Письмо осталось без ответа, отец лишился возможности продолжать столь милую его сердцу полемику, но через несколько недель мы узнали, что бабушки и дядя переезжают на другую квартиру: с жупелом швейцарской было наконец покончено...
Новая жизнь, новые и старые лица, а также радости танго
Итак, завершается мое раннее детство, и, когда я теперь вспоминаю о нем, я делаю неожиданное открытие: я думал, что все эти годы мама занимала в моем сердце единственное, главное, ни с чем не сравнимое место, но мне приходится признать, что я ошибался, что мама не царила в сердце моем безраздельно и что изначальные узы ока
зались разорванными, ибо, как выяснилось, я мог долго жить если и не совсем без нее, то, во всяком случае, вдалеке от ее бдительного надзора — и нисколько не страдать от этой разлуки... Мне приходится также признать, что отчуждение, возникшее между нами, отчасти сохранится и позже. Когда бабушки уехали из швейцарской, у всех точно гора с плеч свалилась, и я опять получил право подолгу жить у них, теперь уже в их новой квартире, а потом и проводить свои каникулы с Кларой. Впереди были новые узы и новые обстоятельства, затруднительные и печальные. Но к этому я етцо вернусь.
Из своего рапного детства я выбираюсь довольно трудно, и мой интеллектуальный багаж далеко не блестящ. Я умею читать, но этим все и ограничивается. Я сильно отстаю со школьным образованием, и мне этого никогда уже не наверстать. Когда приступы удушья немного меня отпустят, родители сделают попытку снова отдать меня в лицей, чтобы я зажил обычной жизнью нормального школьника, и хотя я уже не бунтую против методов коллективного обучения и покоряюсь неотвратимой судьбе, но с полнейшим безразличием отношусь ко всему, чему меня учат, и, мечтая о чем-то своем, с нетерпеньем ожидаю звонка, возвещающего конец уроков. Болезненный, хрупкий и чересчур убежденный в этой своей болезненности и хрупкости, я держусь от всех в стороне и не вступаю ни в какие отношения со сверстниками, ибо привык жить и общаться с одними лишь взрослыми, со старухами и стариками, что оставило на мне свой отпечаток. И мне начинает казаться, что и сам я буду всегда маленьким старичком; тут есть что-то неестественное, и ничего хорошего это не сулит...
Существование, которое я отныне буду вести, лишено той размеренной неторопливости, какой был отмечен быт исчезнувшего семьдесят первого, все пойдет в более напряженном ритме. Прежде всего, за исключением дней, когда я нездоров, я не сплю больше в кровати с металлической сеткой, что стоит возле большой родительской кровати, и уже само это переселение знаменует собой начало новой зры. Я располагаюсь теперь в столовой, на диване, занимающем пространство между камином-калорифером и внутренней стеной. Мы живем в тесноте, и от этого происходят всяческие неудобства. Когда у нас гости, я вынужден ложиться поздно или же меня с вечера укладывают в спальне, а потом, после ухода гостей, переводят в столовую, перетащив на скорую руку мою постель на
диван. У меня больше нет постоянного места для сна, и я испытываю от этого неудобство, плотная сеть привычек привязывает меня к спальне, а оттого, что я ложусь спать в разное время, я теперь засыпаю с трудом. В столовой я чувствую себя неуютно. До сих пор я никогда не спал в комнате один, меня словно отлучили от груди. Столовая полнится всякими запахами, они говорят мне о сборищах, которые только что здесь происходили, пахнет сигаретами и духами, смутно виднеются в полумраке стулья и стол, и все это — точно намеки на недавно шумевшие в этой комнате дискуссии и споры. Нельзя сказать, чтобы это действовало на меня успокаивающе. Кстати о спорах, каковы же теперь взаимоотношения между родителями?
Семейный климат почти не изменился. Когда отец возвращается вечером домой, происходят все те же тягостные бурные сцепы, и разница лишь в том, что опи перемежаются теперь или приемом гостей, или уходом родителей в гости. Эти антракты я очень ценю, они дают мне некоторую передышку. И открывают передо мной новые горизонты.
Ибо, когда родители уходят, я остаюсь в доме не один. Рост нашего благосостояния очевиден: у нас теперь есть прислуга! Правда, слово это правильнее было бы употребить во множественном числе. Ни одна из них не задерживается в доме надолго. Сроки их жизни у нас колеблются от нескольких дней до нескольких месяцев, их лица мелькают передо мной нескончаемой чередой, и, сколько их прошло за все эти годы, упомнить невозможно, хотя мой педантичный отец ведет им строгий учет, неукоснительно отмечая и разнося по графам имя, фамилию, возраст, дату поступления и дату ухода. Встречались среди них фигуры живописные, порою совсем странные. Чем объяснить их непоседливость? Причин тут, пожалуй, несколько. Если особа отличается миловидностью, маму охватывает беспокойство, ее начинают терзать подозрения относительно поведения отца, которому она приписывает безудержную тягу к любовным связям с прислугой, как, впрочем, и ко всем другим видам адюльтера, что делает ее жизнь изнурительно трудной. Если особа уродлива или в летах, отец принимается сетовать на то, что у него перед глазами постоянно торчит огородное пугало, мама же со своей стороны плохо переносит тот непререкаемый тон, каким обычно разговаривает с молодой хозяйкой пожилая прислуга. Дело кончается конфликтом. Если же
благодаря счастливому стечению обстоятельств некая женщина неожиданно удовлетворяет всем этим взаимоисключающим требованиям, она сама вскоре сбегает от нас, устрашенная тем задушевным тиранством, жертвой которого она неизбежно оказывается. Мама считает себя человеком щедрой души и широких взглядов, но к прислуге предъявляет требования, можно сказать, непомерные.
Поскольку прислуга является как бы частью семьи, она должна быть во всех отношениях достойной своих хозяев, должна отличаться безукоризненным поведением и блистать незапятнанной добродетелью, а также добровольно исповедоваться перед хозяйкой но только в грехах, но и в тех искушениях и соблазнах, которые ее неизбежно подстерегают; впрочем, соблазны сии обычно становятся предметом специального наблюдения, осуществляемого с помощью бдительных лавочников и консьержек, а также посредством производимых мамой тайных просмотров личных вещей подозреваемого лица. Нужно ли говорить, что подобная жизнь под стеклом мало кому улыбается и мы никогда не отыщем того сокровища, тоской но которому так страстно томится наше семейство.
Некоторым из этих мимолетных теней я обязан восхитительными минутами и часами. Хотя мои родители с поистине карикатурным рвением спешат перенять все пороки столичной буржуазии, я еще не успел заразиться буржуазной спесью, молодого барина из себя не корчу, и мои отношения с неведомым дотоле миром прислуги носят самый непринужденный, даже сообщнический характер.
Вспоминаю одну прехорошенькую девицу, которая благодаря молодости лет, миловидному лицу и живым глазам была, разумеется, заранее обречена на самое скорое увольнение. Она едва успела приступить к исполнению своих обязанностей, и ой предстояло провести целый вечер в моей компании. Девушка заявила, что это для нее только в радость, чем приятно удивила меня, поскольку подобная перспектива ни у кого до сих пор восторга не вызывала. Между нами сразу возникла взаимная симпатия, и немалую роль в этом, невзирая на мой нежный возраст и на полнейшую мою невинность, сыграла, я думаю, чувственность, чувственность глубоко затаенная, лишь подразумеваемая, чуть ли не бессознательная, а скорее всего, только отдаленный намек на нее, но в этом и была особая прелесть, ибо она своим незримым присутствием обволакивала все наши слова и жесты, подобно тончай-
шим духам, чей аромат, казалось бы готовый уже бесследно исчезнуть, все же сохраняется и неуловимо витает вокруг. Она чувствовала, что я восхищаюсь ею как женщиной, как представительницей всего женского пола, и я в самом деле был восхищен, но понимая, конечно, природы того наслаждения, которое я испытывал, когда смотрел на эту высокую, с тонким станом, темноволосую девушку, следил за ее гибкими движениями, вдыхал ее запах и пользовался любой возможностью, чтобы коснуться ее. Эти знаки наивного и бескорыстного обожания ей, наверно, льстили, и она, улыбаясь, щедро предоставляла мне то руку, то ногу, то талию, то еще какую-нибудь часть своего тела, а порой привлекала меня к себе, прижимала к бедру, шептала: «Ты будешь настоящим мужчиной», смотрела на меня обещающим взором, и голос ее звучал так ласково, что я впадал в совершенный экстаз. Нужно ли говорить, что мы с ней уже одни в квартире; мама, разумеется, не подозревает о первых моих шагах на пути сладострастия. Мы одни, но мы уже и не одни, ибо моя субретка задумала придать нашему вечеру особый шик. Еще до ухода родителей она успела шепнуть мне:
— Мы повеселимся как следует. Я приглашу свою сестру и принесу скрипку,— и перспектива подобного разгула привела меня в неописуемый восторг, который едва нас не выдал.
И вот на сцене появляются и сестра, и скрипка. Сестра, тоже хорошенькая, правда не совсем в моем вкусе, достучалась около девяти часов в дверь и, прыская от смеха, вбежала в прихожую. Помню, в ушах у нее серьги, от нее сильно пахнет духами и волосы у нее сплошь в завитках. К тому же ей нравится высоко задирать свою юбку. Представьте себе мое блаженство: облаченный в пижаму, я восседаю по-королевски в кресле в гостиной, точно в театре. Мои новые подружки достали откуда-то бутылки с ликером, потягивают его из рюмок и покуривают сигаретки. Потом любительница музыки демонстрирует нам свой талант, о достоинствах которого я судить не берусь, ибо мои критические способности полностью испарились; мне кажется, что скрипка почти не фальшивит и звучит немного на цыганский манер, в звуках ее ярко выражена чувственность, и исполняется, конечно, полное неги танго! Что за зрелище, что за ужасный пример для ребенка! И как дальновидна была моя мама, когда требовала от служанок строгого отчета во всех их поступках!
Уставши играть, избранница моего сердца обняла се стру и, напевая мелодию, повела ее в танце. Теперь, па прошествии стольких лет, я пытаюсь оценить и понять странную атмосферу неожиданной вечеринки, устроенной этими странными девушками, измерить накал эротизма, исходившего от танцующей пары, которая вихляет бедрами в нашей чопорной буржуазной гостиной: щека к щеке, полуприкрыв глаза, положив руку партнерше на талию, они, томно вздыхая, плыли в танго. Мне кажется, они совсем меж собой не похожи, чтобы действительно быть сестрами, хотя, с другой стороны, это тоже ничего не доказывает, да и вообще — какое ото имеет значение! Но вот и меня приглашают принять участие в танцах, вернее, на первый урок обучения танцам, ласково посмеиваясь над моей неловкостью, и я, растерянный, но счастливый, тоже включаюсь в эти живые картины. Как они подбадривают меня, как обнимают! «Ты будешь настоящим мужчиной!» И я стараюсь изо всех сил, мне очень хочется стать настоящим мужчиной, сделаться им сразу, сейчас же, по мановению волшебной палочки, хотя переживаемые мною минуты и без того совершенно чудесны.
Мы танцевали долго, меняясь партнерами, пробуя все фигуры, кавалер и дама, дама и кавалер, кавалер и две дамы, и силу в нас вливали рюмки ликера и ласковый трепет смычка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43