Разговор с богом, который повторился много раз (он должен был приносить в жертву то старшего, то среднего, то младшего сына и о каждом говорил, что тот ему милее всех), происходил одновременно и на Скале, среди голых серых валунов, и здесь, на убранной бахче, где среди пересохших плетей виднелись мелкие арбузики, одни целые, другие потрескавшиеся от спелости, третьи раздавленные колесами телеги. Солнце светило ему прямо в лицо, он наклонял голову, чтобы заслониться от него полями своей соломенной шляпы, и тогда видел перед собой равнину, сверкающую утренней росой, слышал тарахтенье телеги, ехавшей по проселочной дороге. Его мучила жажда, и правая его рука часами тянулась к маленькому, величиной с кулак, арбузу, треснувшему от спелости, с красной мякотью и черными семечками; голова его клонилась к земле, и он снова погружался то ли в сон, то ли в забытье.
Звон церковного колокола, примстившийся ему, не был галлюцинацией. Рано утром об исчезновении Киро Джелебова сообщили Стояну Кралеву, и он распорядился ударить в церковный колокол. У церкви собрался народ, и Стоян Кралев попросил всех осмотреть свои дворы и сады, а потом и свои наделы. Исчезнувший мог быть убит и, для сокрытия следов, брошен в чей-нибудь двор, мог упасть где-нибудь в поле от сердечного приступа, мог и сам наложить на себя руки, так что люди со страхом заглядывали в укромные уголки своих дворов и садов. На третий день его случайно нашел один парень. Утром он припозднился с выходом в поле, пошел прямиком и наткнулся на Киро. Сначала он увидел заступ и мотыгу, а в нескольких метрах от них зарытый до пояса труп. Эти полчеловека так напугали парня, что он помчался обратно в село и пробежал по улицам с криком: «На Бараковой бахче полчеловека зарезанные!» Он не разглядел, кто этот человек, и не догадался, что это мог быть Киро Джелебов, которого искали уже два дня, но все другие тут же подумали, что это Киро, и трагическая весть о его смерти облетела село меньше чем за полчаса.
Семья Киро уже надела траур, но когда тетушке Танке сообщили, что обнаружен труп ее мужа, она почему-то не позволила пономарю ударить в церковный колокол. «Перенесем его домой, тогда». Она не позволила и сыновьям участвовать в перенесении тела, чтоб они не видели отца обезображенным. Она попросила сходить за теткой Иваной (той самой, которая вязала фуфайки ее сыновьям), они вдвоем сели в телегу и поехали на Баракову бахчу. Когда телега выезжала из села, с разных сторон подошли мужчины и дети и двинулись вслед за ней. Старуха Ивана погоняла лошадей, а тетушка Танка сидела сзади, и за всю дорогу они не проронили ни слова. Скоро телега свернула с дороги и поехала по бахче. Где-то на другом ее конце стоял человек, который увидел или услышал телегу и пошел, вернее, побежал ей навстречу, размахивая руками. Он бежал со стороны солнца, поэтому нельзя было разглядеть, кто это. Что он кричит, тоже не было слышно. Только тетушка Танка то ли услышала, то ли угадала, что он кричит, и на ходу соскочила с телеги.
— Господи, господи боже!— воскликнула она, складывая руки на груди, и, к удивлению всех, кто наблюдал за ней, в ее голосе прозвучали нотки радости.— Ох, ох!— вздыхала она, чуть склоняя голову, как вздыхают, освобождаясь от тяжкого бремени и испытывая болезненную сладость этого освобождения. Человек с того конца бахчи уже не бежал, не махал руками и не кричал, и его все еще никто не мог узнать, а лицо тетушки Танки озарилось светлым сиянием, как светлеет в пасмурную погоду земля, когда солнце находит прогалину между тучами. Как только силуэт человека появился на
другом конце бахчи, она будто угадала по его походке и по движениям рук, что он несет утешительную весть. Так и получилось.
— Не убитый он, не убитый!— закричал человек, подойдя на полсотни шагов.— Зарыт до .пояса и смотрит, только не говорит ничего.
Человек этот был дед Пондю, живший на краю села. Как он объяснил потом, парень, увидевший полчеловека, первому сказал об этом ему, и он тут же отправился посмотреть своими глазами, что там такое.
— Ничего не говорит, но живой. Я как раз хотел его откопать, а тут...
Народ ринулся на другой конец бахчи, и через несколько минут Киро Джелебова стали откапывать. Он словно бы лежал ничком, в тяжелом сне опустив голову на руки, лицо было обтянуто мертвенно-желтой сухой кожей, и лишь веки время от времени приподнимались и под ними влажно поблескивали белки глаз. Через несколько дней (да и спустя годы), когда он пришел в себя, он пытался сам объяснить себе свое состояние, и в памяти его вставал лишь образ жены, размазанный и расчлененный на цветные пятна; несмотря на это, он узнавал жену и хотел ей что-то сказать, но у него не получалось; еще он вспоминал, как ощущал себя окутанным тишиной, и в этой тишине слышалось лишь легкое похрустыванье земли под лопатой; как тело его освобождалось от тяжкой неподвижности и перемещалось к головам лошадей, а потом проплывало над телегой, и все это в невероятном смешении красок, голосов, людей и предметов, неясном и мучительном, но в то же время знакомом и близком. Еще он испытывал острое чувство стыда, особенно перед сыновьями, за то, что допустил это помрачение воли и рассудка, и, чтобы они не подумали, будто он душевнобольной, часто находил повод над собой посмеяться: «Ну и отличился я, ребята, наделал делов. Мокрой курицей оказался, на посмешище себя выставил!»
Сыновья его считали, что эта попытка самоубийства была следствием не болезни, а мгновенного нервного возбуждения, проявившегося с такой силой именно потому, что многие годы Киро противопоставлял бурным событиям в селе свою фантастическую сдержанность. Они давно уже поняли, что их отец болезненно самолюбив и из самолюбия говорит едва ли не как коммунист о необходимости ликвидации частной собственности — вот, мол, он понимает дух времени не хуже других,— а в сущности, прикрывает этими разговорами кровную и беззаветную привязанность к своей земле и имуществу. Про себя сыновья уже распростились с собственностью, и это было зародышем молчаливого расхождения с отцом, обусловленного неумолимой действительностью, которую они знали и понимали уже лучше, чем он. Они никогда не высказали бы это открыто — им мешало благоговейное к нему отношение и чувство сыновнего долга, а теперь еще и его беспримерная готовность пожертвовать собой ради них,— как никогда не позволили бы себе намекнуть, что именно своим самопожертвованием он губит их будущее. Так они жили, глубоко затаив эту двойственность, опасаясь, как бы отец ее не почувствовал и снова не утратил душевного равновесия. Со своей стороны, Киро тоже сознавал, что губит будущее сыновей, и часто говорил, что никуда уж не денешься, надо вступать в кооператив, если предложат, но ни он не подавал заявления, ни из ТКЗХ ему ничего не предлагали. После попытки самоубийства руководители не смели его беспокоить, а Стоян Кралев распорядился оставить его «доживать свой век», при этом, разумеется, отказался дать сыновьям свидетельства о благонадежности.
Через две недели после происшествия Киро окончательно пришел в себя, словно просто провел шестьдесят часов в гипсе по пояс, и принялся за работу вместе с сыновьями. Как всегда, они все втроем затемно выходили в поле и возвращались тоже в темноте, но не испытывали от труда былой радости. Над семьей нависло гнетущее ощущение неизвестности, и никто не смел говорить об этом вслух, к тому же земли у них было теперь вдвое меньше, и с полевыми работами они справились очень быстро. Убрали кукурузу, вспахали, посеяли озимые и больше не выходили из села. Сделали все, что нужно было, во дворе, и никакой работы у них не осталось. Зарядили осенние дожди. Потянулись унылые дни, улицы раскисли, сельчане попрятались по домам. Киро с сыновьями по привычке ложились и вставали рано и целыми днями слонялись по дому без дела.
В ноябре дожди кончились, и Марчо уехал в Софию. Он хотел попробовать, не удастся ли ему каким-нибудь образом сдать экзамены за очередной семестр без справки о благонадежности,— кое-кто из студентов как будто учился и без справки. Если ничего не выйдет, на праздники он вернется в село. Дней через десять от него пришло письмо. Он писал, что остановился на прежней квартире, ходит на лекции и надеется, что кто-нибудь из профессоров ему поможет. Через неделю пришло еще одно письмо. Он просил отца не посылать больше денег. На лекциях, мол, повторяют то, что проходили в первые три года, он может их посещать только два раза в неделю, а в остальное время он служит в одном учреждении и получает зарплату. «Да и в селе до весны мне делать нечего, двоих работников там достаточно»,— писал Марчо. Марчо писал об этом как бы между прочим, но Киро остановился на этом предложении, прочитал его несколько раз и дал письмо Анё, чтоб он его тоже прочел.
— Что Марчо хочет этим сказать?
— Да ничего особенного,— сказал Анё.— Насколько я понимаю, хочет сказать, что если в университете у него ничего не получится, он будет там работать, чтоб не терять времени...
— Так-то оно так...
Киро очень хорошо понял, на что намекает Марчо, и все-таки захотел услышать мнение младшего сына, чтобы увериться окончательно. Марчо писал регулярно, каждые десять дней, но об университете не упоминал, хотя отец спрашивал его о нем в каждом письме. Так все и шло до первого дня весны. Семья пообедала, и когда тетушка Танка убрала со стола, Киро сказал сыну:
— Ну-ка, дай мне лист бумаги, тащи чернильницу! Пришло время и нам заплясать под ихнюю дудку.
Тетушка Танка, направившаяся было к дверям, на мгновение остановилась и потом вышла из комнаты. Кровь прилила к ее лицу, но она даже не повернулась к мужу — хотела показать, будто не придает значения тому, на что он решился. Анё давно ждал этой минуты, но и он держался так, как будто отец собирается проделать нечто вполне обычное. Он положил на стол бумагу, поставил чернильницу и пошутил:
— Батя, давай я напишу. А то смотрю, у тебя руки дрожат, еще опрокинешь чернильницу, как прошлый раз.
— Хочешь сказать, что меня снова лукавый попутает и я пойду себя живьем в землю закапывать?— засмеялся Киро,— Нет уж, больше этого не будет. Наш надел и так уж целый год как в кооперативное поле вошел, а от этих чужих тридцати декаров все равно толку мало. Прошлый раз я чернильницу опрокинул, потому что обиделся. Сволота эта, Стоян Кралев при всем честном народе меня по-матушке послал, так у меня аж в глазах потемнело. Оно конечно, не только из-за его мата я с катушек сошел. Как бы я вам это ни объяснял, вы все равно не поймете. Потому я с вами не больно про это и разговаривал. Вам земля ваша хоть и дорога, но душой вы к ней не прикипели. Вам другое в жизни интересно, другое нужно. Мы уж с вами толковали о том, что, с той поры как мир стоит, в первый раз частная собственность становится общей. Нет, было такое время еще при первобытнообщинном строе. Так вы с братом его называли? Только было это миллионы лет назад, значит, все равно что и не было. Значит, в первый раз человек должен отказываться от своего. Все должны стать равными и все — хорошими. Я давно уже думаю над тем, как же связаны равенство и добро. Есть люди бедные и добрые. Есть богатые и злые. Значит, добро зависит не от того, у кого сколько рубашек, а от чего-то другого. Теперь вот приказывают людям, чтоб они с сегодняшнего дня все стали равные, прикажут, значит, и чтоб стали хорошими. Эх, кабы и вправду стали! И вот я о чем еще думаю. Что для человека — добро, и всегда ли добрый, хороший человек нужен и полезен другим. Вот какие мысли в голове у меня бродят, и запутался я в них, как муха в паутине, мозгов не хватает разобраться. Ну да ладно -- бери ручку и пиши! Отступать некуда, а коли так — вперед. Против рожна не попрешь. Вот что неделей позже писал Анё брату: «Сегодня мы отвели лошадей, волов и овец на общий скотный двор. Отца назначили бригадиром животноводческой бригады. С первого же дня — начальник. Я его поздравил, а он посмеивается и говорит, что, раз дело так пошло, на будущий год он и председателем хозяйства может стать. Прежде чем отнести заявление, он велел маме вылить ему под ноги ковш воды, чтобы, значит, новое дело спорилось, мама заругалась, тогда он сам плеснул воды и пошел в контору ТКЗХ. Ты б только послушал, как он подшучивал над всеми и над собой, как он расфилософствовался перед тем, как стать кооператором. Говорил об истории общества, о библейских легендах и о многом другом. Когда мы увидимся, я расскажу тебе обо всем более подробно, а сейчас замечу только, что мы плохо знали отца. Я подозреваю, что все, О чем говорили ты, я и Димчо в его присутствии, он просто впитывал так, как впитывают дети разговоры взрослых. Еще я подозреваю, что он тайком почитывает наши учебники и книги. Меня беспокоит, что этот «интеллектуальный» всплеск, как и стремление шутить надо всем, чего раньше никогда не было,—проявление сильного душевного возбуждения, которое он пытается скрыть. Поэтому я стараюсь не оставлять его одного. Позавчера устроили собрание по приему новых членов. Оказалось, что все двадцать с лишком семей, до сих пор не вступавших в кооператив, как только узнали, что наш батя становится кооператором, тут же тоже подали заявления. Я пошел к клубу, но в зал не заходил. Около часа вертелся возле клуба, а как только собрание кончилось, вперед бати побежал домой. Мне хотелось посмотреть, как он будет держаться, что скажет. Сели ужинать, говорили о разных разностях, а о ТКЗХ — ни слова. Только после ужина он сказал матери, что с завтрашнего дня будем ходить на общую ниву с песнями и с песнями возвращаться.
Сейчас полночь, а он все еще не спит, читает Библию. С некоторого времени он снова взялся за нее, читает каждый вечер. Смотрю — заложил клочком газеты то место, где рассказывается о каком-то Иове. Не знаю, пробовал ли ты читать Библию, я пробовал, и у меня тут же начинает болеть голова. Удивляюсь отцу, как это он часами читает эти скучные и нудные библейские истории и многие из них даже знает наизусть. Я слышу, как он ходит по комнате, выходит во двор и возвращается. Не смею лечь, прежде чем не заснет он, думаю, что и мама не спит. Все-таки мы за него побаиваемся. Сегодня, когда мы отводили скотину на скотный двор, он опять шутил. Говорил, что если человек может жить без родителей и братьев, то уж без скотины своей тем более обойдется. Но грустно даже и мне. Двор кажется пустым. Обычно по вечерам, сам знаешь, то овца проблеет, то лошадь заржет, а теперь тихо, разве что собака тявкнет. Но так или иначе, произошло то, что и должно было произойти, и для нашего учения препятствий больше нет. Если твое учреждение тебе надоело, брось, приезжай домой, выколотим хоть сколько-нибудь трудодней, самое же главное — подбодришь батю, а с осе-ш — снова в университет. Напиши отцу не откладывая, порадуй его и успокой. Или хоть отпуск возьми и приезжай. Сейчас всем нам надо быть возле отца».
В начале мая Марчо прислал письмо из Западной Германии. Он писал, что его послали на месяц в служебную командировку и что он в первый же день познакомился с очень симпатичной девушкой. Они подружились, и девушка пригласила его в гости. Он ходит к ним почти каждый день. Отец девушки — коммунист, несколько лет просидел в фашистском концлагере и хочет непременно послать дочь в Болгарию, чтоб она училась там в университете на отделении русской филологии. Девушка предложила ему обручиться, и ему пришлось на это пойти. По тамошнему обычаю обрученье ни к чему не обязывает, не то что у нас. Там если парень и девушка дружат хоть неделю, они объявляют о помолвке, так что и его помолвка — почти пустая формальность. «Если девушка приедет учиться в Болгарию, может, они и поженятся, но только при условии, что она согласится жить в Болгарии. И дальше в том же духе.
Письмо принес их сосед, ездивший в город на почту. Почтаршу, их родственницу, вероятно, смутили марки и штемпели капиталистической страны, из которой было отправлено письмо, и она на всякий случай положила его в обычный наш конверт, чтобы никто в селе не увидел письма. Распечатал его Анё и, прочитав, понял, что все в нем шито белыми нитками с целью хоть на время ввести власти в заблуждение и таким образом отсрочить и смягчить тот удар, который должен был обрушиться на их семью. В силу какого-то странного, необъяснимого предчувствия он ни на миг не усомнился в том, что его брат совершил отчаянный и непоправимый поступок, который окажется роковым для него и для всей семьи. Он не мог только понять, каким способом, какими путями Марчо эмигрировал, пошел ли он на это в приступе отчаяния, как отец, когда тот пытался покончить с собой, или он заранее все обдумал. Чтобы вполне удостовериться в его бегстве, Анё на другой же день написал в Софию его квартирной хозяйке, и та ответила, что «товарищ Марко Джелебов съехал с квартиры месяц назад, а до этого работал не в учреждении, а на какой-то стройке, чернорабочим».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60