— Неужто кто тебя по бесстыдству переплюнет? Или ты на хлеб себе зарабатываешь не...— Она сказала нечто такое грязное, что Николин опустил голову.— Раньше ты Чилеву рога для собственного удовольствия наставляла, а теперь по нужде.
— Дрянь! Всю жизнь наши объедки подбирала, а теперь...
— Потому что ты за любовников втридорога платила и мне цену сбивала.— Мишона резко щелкнула солдатской зажигалкой из гильзы и закурила сигарету.— Попробуй здесь еще появиться, в клочья разорву. Зарабатывай в другом месте! Ты еще здоровая, многих мужиков выдержишь...
— Замолчи!— не выдержала и генеральша.— Что ты вяжешься, что за глупости болтаешь!
— Прощения просим, госпожа генеральша!— повернулась к ней Мишона.— Мы вас огорчили? Сохраняйте спокойствие, милочка! Если у вас будет дурное настроение, вы не сможете доставить удовольствие Ники. Правда, Ники? Ты же не любишь, чтоб к тебе в постель приходили в плохом настроении!
— Ничтожество! Так и хочется плюнуть в твою гнусную рожу!— сказала госпожа Фени и действительно плюнула в лицо Мишоне.
Мишона вскочила и закатила ей такую пощечину, что госпожа Фени с криком повалилась назад. Генеральша подхватила ее под руку, и они обе ушли в дом. Николин сидел ни жив ни мертв и не знал, что ему делать.
— Ни грамма продуктов им больше не давай!— сказала Мишона.— Столько лет на чужом несчастье наживались, пусть попробуют теперь сами на хлеб себе заработать. И на станцию их не отвози! Пусть идут пешком!
Но Николин отвез их в тот же вечер и дал «на дорожку» ящик с продуктами, чтобы они сами их поделили. Рано утром он отвез и Мишону, и ей тоже дал полный чемодан продуктов.
— Забудь о вчерашней сваре, Ники!— сказала она на прощанье и заплакала.— Ничего не попишешь, такие мы суки. Три голодные, грязные суки.
Это были ее последние слова. Больше Николин не видел ее и не слышал. Деветаков покончил с собой через несколько дней после их отъезда. Из села на его похороны пришел один только престарелый дед Ставри, муж покойной стряпухи тетки Райны. Похоронили Девета-кова под старой орешиной в конце сада — Николин, дед Ставри, Малай и госпожа Клара. Через несколько дней Николина и Малая вызвали в город, к нотариусу. Нотариус вскрыл и прочитал завещание, которое оставил покойный. Деветаков завещал оставшиеся сто гектаров земли и дом Николину, молотилку и трактор — Малаю, а библиотеку — Илко Кралеву из села Равна. Малай тут же подписал акт о дарении, по которому передавал молотилку и трактор селу. Через неделю он и госпожа Клара уехали в Софию, где учились их сын и дочь, а оттуда — в Венгрию. Из города за ними приехали на машине. Малай обнял Николина, а госпожа Клара поцеловала его в лоб и заплакала. Такой он ее и запомнил — со слезами в голубых и веселых девичьих глазах. Был устроен митинг, произносились речи, Малая и его жену торжественно проводило все село, потому что они были коммунисты-эмигранты и теперь венгерское правительство приглашало их обратно на родину.
Николин остался совсем один. Никто ни с чем к нему не обращался, да и ему некуда было податься. Днем он работал во дворе или в поле и не чувствовал себя таким уж одиноким, потому что видел людей на полях и дорогах, зато ночи были невыносимы. Призрак покойного хозяина витал вокруг, каждую ночь он видел его во сне, а днем ему казалось, что тот сидит у себя в кабинете и вот-вот покажется на галерее. Незаметно в его сны стала проникать и генеральша. Она сидела напротив него за столом, тянулась к нему поверх тарелок, брала его руку в свою и с выжидательной блудливой улыбкой щекотала пальцем его ладонь, стол разъезжался в две стороны, она приближалась и приближалась и, наконец, прижимала его к своей груди. В другие ночи он носил ее на руках, как Малай носил жену, или она ложилась голая в его постель и обжигала своим дыханием его ухо: «Ну потрогай меня, миленький, или ты не мужик?», а Дев'етаков сидел у печки, отрывал глаза от книги и, печально улыбаясь, качал головой: «Эх, Николин, Николин, вот ты, оказывается, какой!» После таких сладостно-мучительных снов Николин думал о нем как о живом и страдал оттого, что оскверняет его память. Он шел на его могилу и от всей души молил о прощении: «Еще трава не выросла на твоей могиле, бате Михаил, а вот как я, неблагодарный, плачу тебе за то, что ты пригрел меня, был мне и за отца и за мать. Ты не спал в ту ночь с госпожой Фени, Мишона рассказала мне, какая чистая у тебя душа, да я и сам знаю, потому что ты никогда на моих глазах не согрешил с женщиной, а я предаю твою светлую память поруганию, когда вижу тебя во сне рядом с женщиной. Ни умом, ни душой не хочу я этих снов, а они приходят, когда я засыпаю глубоким сном, и нападают на меня, как разбойники. Не буду больше спать ночью, буду спать только днем, чтобы не видеть снов!»
После этого обета он не спал несколько ночей. Он лущил головки подсолнуха, пилил дрова и делал многое другое, что можно было делать в эти лунные ночи, а утром уходил в поле. На четвертую ночь, когда он уже не мог больше держаться без сна, он лег в телегу на голое днище, чтобы не засыпать слишком крепко, и привязал к колесу собаку, чтобы она будила его лаем. Но генеральша все равно появилась. Собака ее почуяла и яростно залаяла, но она не испугалась и с улыбкой подходила все ближе к телеге. Собака набросилась на нее, ухватила зубами за платье, разорвала его, а она стояла и улыбалась, пока собака не сорвала с нее всю одежду и она не осталась в ночной рубашке. Она залезла на телегу и легла рядом с ним, а разъяренная собака пыталась ее укусить. Николин пнул ногой оскаленную морду и тогда увидел, что это не собака, а Деветаков, который прижимает руку к ушибленному лицу и громко плачет. Как ни пытался Николин не спать, как ни истязал себя целыми ночами, стоило ему поддаться усталости и закрыть глаза, как тут же откуда ни возьмись появлялась генеральша и заключала его в свои жаркие объятия. И так продолжалось до того утра, когда она появилась наяву. Она сказала, что только накануне узнала о смерти Деветакова, и вот поспешила приехать посмотреть, как живет Николин, как он управляется один в этом большом доме.
— Боже мой, как ты похудел, словно весь месяц ничего не ел!— воскликнула она.— Мертвых не воскресишь, о живых надо думать. Ты еще молодой, вся жизнь у тебя впереди.
Она говорила и смотрела на него так, словно смерть Деветакова не произвела на нее особого впечатления и словно она приехала в поместье только ради него, чтобы помочь ему, если нужна женская рука, и рассеять его одиночество. В ее одежде не было ничего траурного, а в выражении ее лица, в глазах, в мягкости ее звучного голоса чувствовалась какая-то бодрость, в которой Николин уловил сочувствие и желание его успокоить, как успокаивают в трудные дни близкого человека. И та дикая и постыдная страсть, которая так безрассудно толкала его к этой женщине, снова властно охватила его, и он забыл о тех душевных терзаниях, которые она причиняла ему во сне. Он всегда полагал, что его влечение к ней сколь неприлично, столь и бессмысленно, потому что ни одна генеральша никогда не позволила бы себе близости с таким человеком, как он, но теперь у него было определенное предчувствие, что она пойдет на эту близость. Он знал по опыту, что прежде всего она возьмется за готовку, и предложил ей сходить за продуктами вдвоем. Они вошли в амбар, он поднял крышку с железным кольцом, и под крышкой показалась деревянная лестница. Он зажег фонарь, спустился по лестнице и позвал снизу:
— Ну, спускайся!
— Подай мне руку, я ничего не вижу!— сказала она. Он протянул ей свободную руку, она ступила на пол, потеряла равновесие, ухватилась за него как за опору и так его обняла, что ее грудь толкнула его назад.
Объятие длилось всего один миг, она вскрикнула ненатуральным голосом и оторвалась от него.— Ох, чуть шею себе не свернула! А если кто-нибудь запрет сверху крышку и уйдет, что мы будем делать в ВТОМ подвале? Она говорила и смеялась, слоимо расшалившаяся девочка, точно так, как в его снах, и он ждал, что сейчас она протянет руку и погладит его по лицу, но она смотрела на бидоны у стены, отражавшие свет фонаря.
— Что это?
— Два со смальцем, а два других — с постным маслом.—- Николин пошел вперед, и свет фонаря открывал, где какие лежат и висят продукты: связки лука, чеснока, картошка, глиняный кувшин с рисом, копченые окорока, ларь с мукой, ящики со всевозможными напитками, а с потолка свешивались подковы домашней копченой колбасы — суджука. Рука генеральши метнулась к ним, оторвала одну подкову, и в следующий миг щеки ее оттопырились, словно она засунула туда по кулаку. Никол и на потряс звериный блеск ее глаз — так блестят глаза оголодавших собак, когда им достается кусок мяса и они глотают его, не жуя, рыча от удовольствия. Генеральша тоже глотала суджук не жуя, и из горла ее вырывалось какое-то сладострастное рычанье. Когда от подковы осталась половина, она поперхнулась, закашлялась и словно только тут вспомнила, что рядом есть еще человек.
— Угощайся, Николинчо!— Она пыталась сунуть ему в рот обкусанную подкову и заливалась нарочитым, капризным смехом.— Очень вкусная, только острая, вот я и поперхнулась.
Николин взял пустой ящик и начал наполнять его продуктами. Он видел, что генеральше стыдно и она пытается как-то замазать свой поступок, и в то же время чувствовал, что она его ненавидит. И он стыдился самого себя, что вот он позволил себе соблазнять голодную женщину, как охотники привадой заманивают в капкан голодного зверя. Еще когда он позвал ее с собой в погреб, куда никто из посторонних не заходил, он ощутил укол совести: «Хочешь показать, сколько у тебя продуктов, приманиваешь, чтоб она и дальше приезжала!» Но этот внутренний голос звучал из глубин его со-вести так тихо и неуверенно, что страсть заглушила его. Во время обеда генеральша была весела и разговорчива, как никогда. Она отпивала французское вино, которое Ввяла со склада, щеки ее разрумянились, как персик,
она смотрела на него улыбаясь и спрашивала, как ей быть — уехать после обеда или остаться до завтра.
— Делай как знаешь,— сказал Николин.— Я оставлю тебе ключ, и ты запрешь дом, потому как мне надо в село и я, может, и завтра не вернусь. Сестра заболела, зять вчера за мной приходил.
— Просто тебе со мной неприятно, я вижу,— сказала генеральша.— Дай руку и признайся как на духу! — Она потянулась над столом и, как в сновидениях, взяла его руку в свою.— А если тебе приятно, пойдешь в село завтра, и я на вечер останусь. Видишь, как нам славно вдвоем, потому что мы оба одни на всем свете.— Рука у нее была холодная как лед, лицо из розового стало белым, а улыбка превратилась в гримасу, словно она с усилием старалась утишить какую-то острую боль. Николин видел, что она не в себе, но не знал, как ему быть, только выдернул свою руку и встал, а она упала лицом на стол и прошептала:— Господи, господи, до чего же... Нет, тебе неприятно, признайся!
— Почему неприятно?— защищался Николин.— Но мне надо в село. Раз пришли меня звать, значит, сестра и вправду разболелась. Другой раз приедешь, останешься ночевать, тогда и поговорим.
Генеральша подняла голову и посмотрела на него с улыбкой.
— Боже, как меня от вина развозит. Прости, Николин!
— Да ладно,— сказал Николин.— Ударило тебе в голову, я потому его и не пью. Сейчас соберу кое-что тебе в дорогу, и поехали.
Ему было совестно обманывать ее насчет сестры, но еще больше мучила его совесть, когда он смотрел, какие усилия она прилагает, чтобы подавить свое достоинство и гордость и решиться на отчаянный поступок. «И все это ради куска хлеба,— думал он, возвращаясь домой, после того, как отвез ее на станцию, снабдив, как всегда, полной сумкой продуктов.— Год назад генеральшей была, а теперь ни дома, ни денег, и что в ее душе творится, когда она ко мне чуть не с протянутой рукой приходит! Чего ей стоит лебезить перед слугой из-за килограмма картошки или килограмма фасоли! Она меня презирает и ненавидит, и правильно делает». Так думал Николин, стыдясь своей низменной страсти к этой несчастной женщине, упавшей с самых верхов общества в его низы, но ночью ему снова снились ее ноги — такие, какими он видел их на лесенке в складе. Они спускались со ступеньки на ступеньку, округлые и розовые в свете фонаря, он не устоял перед искушением, дотронулся пальцем до гладкой теплой кожи и тогда услышал над своей головой смех. Громко смеялись два голоса, один густой и звучный, другой тоненький и прерывистый, а потом голоса превратились в тревожный собачий лай. Он испугался и проснулся. Собаки лаяли около дома Малая, лаяли на человека. Николин вылез из телеги, в которой он спал, и пошел на лай. Ночь была светлая, «сак день, и было видно, как собаки кидаются на забор опустевшего дома. Кто-то крикнул ему, чтоб он стоял на месте, и Николин в тени дома увидел человека. Он остановился у забора и спросил, кто это Среди ночи будит собак и что он там делает.
— Сейчас я тебе покажу, что я делаю, кулацкий прихлебатель!— закричал человек.— Сделаешь еще шаг, голову размозжу! А ну убирайся отсюда!
Николин не испугался и двинулся к теневой стороне дома, чтобы лучше разглядеть пришельца, но тут прогремел выстрел и пуля просвистела над самой его головой. Николин повернул назад, успокоил собак, зашел во двор и оттуда смотрел, как двое мужчин выносят из дома Малая вещи и грузят их на телегу. Они работали спокойно, не хоронясь, слышно было, как они обсуждают, что как уложить, в комнате горела лампа или фонарь. Нагрузив телегу, они погасили свет и поехали в сторону села. В следующие ночи они снова заявлялись и, когда выносить уже больше было нечего, выломали двери и окна и тоже увезли. Вскоре нападению подверглись и хозяйственные постройки, неизвестные увезли черепицу, двери, лежавшие под навесами доски, а под конец уволокли и плуги. Николин наблюдал за ними из своей комнаты и ничего не мог с ними поделать. Он не знал, откуда они и кто они, одни и те же ли приходят или разные люди, но слышал, как они грозятся, что, если он вздумает оказать сопротивление или просить у властей помощи, они отправят его к Деветакову, чтоб он прислуживал ему и на том свете.
В это же время примчались и двое его зятьев, почуявших, точно стервятники, запах падали аж из родного его села. Они, мол, услышали, что Деветаков оставил ему свое имущество и что это имущество растаскивают мужики, так вот, они пришли защищать его от грабителей. Николин, еще по совету покойной стряпухи тетки Райны, с первой же получки стал откладывать половину для двух своих сестер, так что для каждой из них набралось по две тысячи четыреста левов. Это были немалые деньги по тому времени, когда крестьяне обычно и расплачивались и получали натурой и живые деньги были для них что чистое золото. Пока сестры были еще малы, он давал им по сотне левов на приданое и другие нужды, а позже стал покупать им в счет приданого и землю. По совету той же тетки Райны делом этим занимался управляющий поместья Халил-эфенди. Он был человек опытный и честный, землю покупал лучшую из возможных, и когда сестры собрались замуж, у каждой было по пятьдесят — шестьдесят декаров. Обе вышли замуж за парней из более или менее зажиточных семей, народили детей и зажили неплохо. Но сваты и зятья — а за ними потянулись и сестры — оказались людьми алчными и ненасытными. Щедрость Николина давала им основания думать, будто он может как хочет вертеть своим хозяином, о котором было известно, что он человек не от мира сего и что он накопил много денег и всякого имущества. Они приезжали к Николину по нескольку раз в год, он тоже навещал их, и при каждой встрече они не давали ему проходу просьбами о деньгах — один, мол, начал строить дом, другой собирается купить лошадь или корову. И чем больше он им давал, тем больше они просили, полагая, что и он, как и его господин, не от мира сего и не знает цену деньгам.
Случилось так, что в тот вечер, когда явились зятья, грабители попытались увести из кошары овец. Николин ждал, что они доберутся до скотины, и по вечерам привязывал одну собаку в кошаре, а другую — в хлеву возле коровы. Не сумев отогнать собаку, чтоб она им не мешала, грабители убили ее прямо на цепи и, как обычно, начали работать, не соблюдая никаких мер предосторожности. Один ждал в телеге у ворот кошары, а двое других ловили овец и связывали им ноги. Зятья схватили по топору, не дали грабителям выскочить из кошары и сцепились с ними врукопашную. Тот, что был в телеге, успел смыться, но двум другим досталось так крепко, что они еле унесли ноги. Зятья прибыли, чтобы охранять имущество от разбойников, но сами оказались заправскими разбойниками. Они провели в поместье двое суток и не отстали от Николина, пока он не согласился отдать им корову, одну из лошадей и половину овец. «Раз мужики положили на поместье глаз,— говорили зятья,—они растащат все до нитки, потому как это кулацкое имущество, а коли так, зачем же отдавать чужим?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60