Смело перекраивая любую пьесу, сокращая или меняя текст, мы насыщали его социальным содержанием, обостряли классовые столкновения. Богатых или просто зажиточных героев на сцене обзывали извергами, эксплуататорами, кровопийцами и классовыми врагами бедного народа; кроме того, мы пропагандировали кооперативное движение и советские колхозы, а также равноправие полов; высмеивали религию и буржуазную мораль, отвергали все тогдашние порядки. Всю работу, в сущности, вел Стоян, я лишь помогал ему литературными материалами, которыми меня снабжали товарищи из города. Эти материалы он читал или пересказывал крестьянам, знакомил их с событиями в мире, спорил с ними, разоблачал своих идейных противников. Я знал обо всем этом, потому что он писал мне каждую неделю и подробно осведомлял обо всех сельских делах. Помню, с какой радостью и воодушевлением он рассказывал мне в письмах, сколько и какие доклады прочел он в клубе для молодежи и старших, какие вопросы ему задавали, как большинство было увлечено идеей советских колхозов и как двадцать человек уже записались в партию. И я понял, что призвание моего брата — не портняжье ремесло, а общественная работа. При любой несправедливости местных властей — шла ли речь о наделении землей малоимущих, о сборе налогов или о штрафах — он становился на сторону обиженных, и, поскольку был более начитан и осведомлен, чем сами власти, в большинстве случаев ему удавалось настоять на своем. Без его участия не осуществлялось и не отменялось ни одно общественное мероприятие, включая такие, как строительство школы или шоссе, и все складывалось так, что, хотя он был совсем еще молод и не занимал никаких постов, он оказывался в центре всех событий в селе. Он был готов в любое время забросить свои личные дела и не спать ночами ради того, чтобы писать доклады, разучивать роли, искать квартиры учителям, устраивать вечера и лотереи, бесплатно шить одежду бедным школьникам и даже участвовать в качестве арбитра в дележе семейной недвижимости.
И все же общественная активность моего брата в эти годы была мирной просветительской деятельностью по сравнению с той напряженной работой, которая предстояла ему после начала германо-советской войны. День, когда началась эта война, совпал с большим событием в жизни нашей семьи — Кичка родила девочку. С самого утра одна пожилая женщина пошла к ней в комнату принимать младенца, а мы с братом в ожидании слонялись по двору. Время от времени повитуха появлялась на пороге и просила принести то горячей воды из ведра, стоявшего на огне, то чего-нибудь из одежды, то пучок шерсти из соседней комнаты, и тогда мы слышали стоны Кички. Стоян был потрясен и напуган, ходил взад-вперед по двору и не отрывал глаз от дверей комнаты. Так прошло несколько часов, наступил полдень, а повитуха больше не показывалась и не говорила, родила ли Кичка. Потом она открыла в комнате окно и снова скрылась. Мастер Стамо вышел из мастерской и в одной рубахе заковылял по двору, как черепаха. Его горбы выдавались больше обычного и сжимали ему шею. Жара была невыносимая, куры, раскрыв клювы и растопырив крылья, дремали в тени под абрикосом, в свинарнике хрюкал поросенок. Мастер Стамо сел у амбара, прислонился задним горбом к столбу и закрыл глаза. Вскоре мы услышали какой-то шепот, обернулись и поняли, что Стамо советует нам не жариться на солнце, а перейти в тень. В открытое окно послышался вопль Кички и больше не повторился. Наступила зловещая тишина, мы все трое замерли, подавленные величием таинства, свершавшегося в комнате, но что это было за таинство — рождение или смерть? Петух, который лежал среди кур, разинув от жары клюв, встал, отряхнулся от пыли, взмахнул крыльями и закукарекал. Его полнозвучный ясный голос грянул в тишине нелепо и громко, как выстрел, так что мы все вздрогнули и повернулись к нему. Петух вывернул голову и посмотрел на нас одним глазом. Шея у него была напружена, гребень горел огнем, ноги стальными шпорами упирались в землю. Он стоял неподвижно и все смотрел на нас холодным взглядом, а мы содрогнулись от суеверного страха, словно перед нами была нечистая сила, воплотившаяся в петуха.
— Война с Россией!— крикнул кто-то, задыхаясь.
— Девочка!— воскликнула в то же время повитуха, появляясь на пороге.— С дочкой тебя, Стоян, на тебя похожа!
Брат кинулся к дому, но, добежав до двери, остановился, обернулся к Ачо (сторожу из клуба) и спросил:
— Какая война?
— Германия и Россия схватились,— сказал Ачо.— Сам но радио слышал. Немчура эта сегодня утром как поперла и черт-те на сколько в Россию вошла.
Повитуха с порога показала нам младенца, но зайти к Кичке не разрешила. Та подала голос с кровати, сказала нам, что все хорошо, и тут же заснула. Ачо все еще стоял во дворе, словно ждал от Стояна каких-то распоряжений. Мы отослали его и пошли в сад, сели среди разросшейся люцерны, и Стоян сказал:
— Ты смотри, какое совпадение! В один день у меня родился ребенок и фашистская Германия напала на Советский Союз.
Война эта не была для меня неожиданностью, поскольку у меня была достаточно полная информация о намерениях Германии. Я уже год учился в Софии в университете и знал из неофициальных источников даже то, что в середине апреля Черчилль направил Сталину послание, в котором сообщил ему о сосредоточении немецких войск у границ Советского Союза. Мы часто разговаривали со Стояном о неизбежности такой войны, и все же он был поражен и растерян. Не хотел он верить и сообщениям радио о том, что германская армия в первые же дни продвинулась на двести и триста километров в глубь советской территории. После вечерней передачи последних известий мы снова возвращались в клуб и в темноте слушали советские радиостанции. Они подтверждали сообщения нашего радио и говорили о стратегическом отступлении советских войск. Я переводил все дословно, но Стоян не доверял моим познаниям в русском языке — ему все казалось, что я неправильно перевожу.
— Не может быть!— повторял он как заклинание. В мое отсутствие он, как многие другие, может,
и впадал в уныние, но когда мы бывали вместе, я не замечал у него ни малейших сомнений в исходе войны. В первые дни он тревожился и нервничал, мало спал, много работал и ценой большого внутреннего напряжения сохранял спокойствие в присутствии других людей. Это было мучительно — вместе со всем селом слушать об успехах германской армии, и я иногда оставался дома, не в силах выносить упреки и насмешки крестьян, которым мы так вдохновенно рассказывали о силе, величии и непобедимости Советского Союза. Стоян же не пропускал ни дня — спокойно сидел у приемника и даже снисходительно улыбался, как человек, который слушает какую-то высокопарную и пустую болтовню.
Война эта заметно расшевелила крестьян нашего далекого края и разбудила их политические страсти. Успехи «дойчей» в Европе и даже их вступление в нашу страну почему-то не произвели на них особого впечатления. Теперь же большинство мужчин в обед отлучались с полей, чтобы послушать по радио известия, а вечером клуб заполнялся народом. Тайна Советского Союза, запрятанная за «железным занавесом», который прежде удерживал людей от комментариев, теперь вышла наружу — такое громадное государство, такой многомиллионный народ не может дать отпор народу в три раза меньшему — значит, ясно, что у большевиков нет порядка и дисциплины, а только толпы голодных колхозников, которые бегут или сдаются; у большевиков есть только общие котлы с кашей и общие жены, да на двоих по одной паре штанов, так что когда один их носит, другой в подштанниках сидит дома.
Пропагандистские материалы в газетах и по радио были образными и доступными для простого народа; все знали, к примеру, припев, сочиненный неким стихоплетом, который пел политические новости в сопровождении гитары:
Рим, Берлин и Токио Действуют толково, Скоро установится Порядок всюду новый...
Осенью, перед моим отъездом в Софию, Стоян решил собрать коммунистов, чтобы объяснить им политическую ситуацию, но в мастерскую пришли только двое. Остальные открыто и простодушно заявили, что не хотят больше числиться коммунистами. «Да бросьте вы эту партию, от России мокрое место осталось, а вы нам про коммунизм толкуете!» Я оставил Стояна одного. Все, чего он добился в своей общественно-политической деятельности, рухнуло за несколько месяцев. Взрослые мужики и молодые парни, которые раньше открыто выказывали ему свое уважение, доверие и признательность, теперь избегали разговоров с ним или даже насмехались над его «непобедимой Россией». Стоян огорчался, но не отчаивался. «Не пройдет и года,— говорил он мне, когда мы прощались,— и все те, кто сейчас разбежались, сами придут к нам. С простым народом всегда так — верит только тогда, когда его носом в правду ткнут...»
Всю ночь я не сомкнул глаз и едва дождался рассвета. Накануне Кичка оставила мой уже уложенный чемодан в маленькой комнате, я тихо открыл дверь и взял его. Выходя, я столкнулся со Стояном, и он сказал, что я мог поспать еще немного, человек с телегой заедет за мной примерно через час, а перед дорогой мне еще надо позавтракать. Я сказал ему, что решил остаться в селе и лечиться сам. Поскольку я представляю опасность для окружающих, жить я буду у Анания Безносого, с которым я договорился несколько дней назад. Санаторий не дает мне более твердой гарантии выздоровления, чем отдельная комната у Анания, где я буду жить в стороне от людей, в тишине и спокойствии.
— В санатории у тебя будет постоянная врачебная* помощь и все условия для лечения,— выслушав меня, сказал Стоян.
— Первое условие выздоровления, как говорят врачи,— спокойствие, а я могу быть спокоен только здесь. Ты не должен лишать меня этого.
Я взял свой чемодан и пошел. Стоян догнал меня посреди двора и преградил дорогу. Вероятно, он предполагал, что я обижен вчерашним разговором о Нуше и что я решил, отказавшись от его помощи, тайком ускользнуть из дома. Он просил меня не ребячиться и взять деньги, которые он для меня приготовил. Он не смог меня остановить, но и оставить меня одного он тоже не мог. Мы вместе вышли на улицу, я пошел к дальнему кварталу, а он шагал рядом, терзаясь и не зная, как ему быть. Солнце еще не вставало, но люди уже сновали по дворам и улицам. На днях началась уборка ячменя, и многие собирались в поле. Мы подошли к дому Анания, а Стоян все еще не верил, что я собираюсь жить с ним под одной кровлей. Все село гнушалось этого человека, никто не смел зайти к нему во двор, но я зашел. Стоян, окончательно растерявшийся, остался у калитки. В это время со стороны дома показался Ананий с торбой за плечом и серпом в руке.
— Верь не запета, иди!
Несмотря на наш уговор, бедняга скорее всего не поверил, что я приду в его дом. Вероятно, он был приятно удивлен, но и обеспокоен, как бы я не передумал, увидев его вблизи, поэтому он резко отвернулся и проскочил мимо нас, словно за ним гнались. У него не было носа, не было и губ, и-он не мог произносить некоторые согласные. Лицо у него было плоское, от глаз до подбородка закрытое платком, концы которого на затылке были заткнуты под шапку. Между бровей, на переносице зияла дыра, словно маленькая бездна. Под платком проступали очертания зубов и скул, легко было представить себе его лицо в виде полуоголенного черепа, так что он внушал ужас и отвращение, тем более что и платок всегда был влажен от слюны и выделений. Ананий заразился сифилисом во время службы в армии и с тех пор жил отторгнутый и своими и чужими. Он знал, что люди им гнушаются, и сам избегал их. В поле он работал отдельно от братьев, они на одном конце поля, он — на другом. Еду ему оставляли на отшибе, и он ел один, повернувшись к другим спиной. За водой он ходил только ночью, лошадей своих пас отдельно, в праздники не выходил из дому, и к нему никто не приходил. Дом у него был одним из самых старых, если не самым старым в селе, но заброшенным он не выглядел. Он состоял из трех комнат и деревянной террасы спереди, был тщательно выбелен, рамы и двери выкрашены синей краской, а фундамент обмазан местной коричнево-черной глиной. Своими провисшими стрехами, осевшими стенами и торчащими поперечными балками он напоминал столетнего старика, от которого остались кожа да кости, но он еще держится пристойно и приветливо.
В детстве мы боялись проходить мимо этого дома. В нем когда-то жил некий Милан Манасев с женой, конокрад, перебравшийся к нам из другого села, личность темная и опасная в глазах наших почтенных домоседов. Однажды утром Милана Манасева и его жену обнаружили зарезанными — вероятно, это было дело рук румынских контрабандистов, с которыми они якшались.
После их смерти дом пришел в запустение и превратился в то таинственное место, какое есть в любом селе. Народное суеверие населило его всякими таинственными силами — домовыми, оборотнями и разнообразными злыми духами, которых многие видели своими глазами. Еще многие видели, как Манасев и его жена стоят ночью на крыше дома, как они в белых одеяниях пляшут во дворе хоро, как гонятся по улице за припозднившимся прохожим или режут забытую в поле скотину. Позже в этом доме поселился Ананий, чтобы искупать в одиночестве грехи своей молодости, а теперь к нему присоединялся и я — поджидать свою смерть.
Возчик, которого Стоян нанял, чтобы доставить меня на остановку автобуса, погрузил мой багаж и перевез его в новое жилище. Багаж состоял из маленького столика на шатких ножках, деревянной кровати, ватного одеяла, керосиновой лампы и книг. Книг было много — сотни томов, упакованных в бумагу и перевязанных веревками. Приобретение книг было главной моей заботой, пока я учился в гимназии и университете. И те деньги, которые исхитрялся в те трудные годы посылать мне Стоян, и те, что я выколачивал сам, работая в ресторанах и других местах, я целиком тратил на книги. Мы разложили мое имущество в комнате и вышли на террасу. Стоян, огорченный и подавленный моим решением поселиться у Анания, все это время промолчал, молчал он и сейчас. Грудь мою распирал кашель. Еще в Софии я раздобыл плоскую металлическую коробочку, которую носил в кармане пиджака, теперь я отвернулся и харкнул в нее кровью. Кашель поднимался из глубины легких, и при каждом приступе перед глазами вспыхивали искры. Когда все кончилось, я спрятал коробочку в карман и тогда увидел, что Стоян плачет. Делая вид, будто рассматривает что-то над верхушками деревьев, он стоял ко мне в профиль, вытянувшись в струну, изо всех сил стараясь с собой справиться. Из глаз его катились слезы, крупными каплями собирались под подбородком и падали на грудь. Руки его были сжаты в кулаки, он почти дрожал от напряжения. Я чувствовал себя виноватым оттого, что заставляю его страдать, но изменить свое решение не мог. И одновременно я был горд, даже окрылен,— ведь я впервые видел, как он плачет, и это был мужской плач, вырвавшийся прямо из его братского сердца. Мы расстались молча. Он отвернулся, прошел у меня за спиной и спустился во двор.
С этого дня все в селе узнали, что у меня чахотка, и стали смотреть на меня как на обреченного. Где бы я ни появлялся, в клубе или на улице, люди настораживались, а дети не смели ко мне подходить. Я был в селе первым и единственным человеком, получившим высшее образование, и если раньше односельчане простодушно выражали уважение ко мне, то теперь с тем же простодушием меня жалели. «Пропал парень,— слышал я шепот за своей спиной,— чахотка никому спуска не дает!» Но я не чувствовал себя таким уж обреченным и отлученным от этого мира. С тех пор как врачи нашли у меня каверну, я знал, что умру, и думал только © смерти. Особенно много думал я о ней в те дни и ночи, что провел в уединении у себя на квартире. Мои товарищи, узнав, что я болен, перестали давать мне задания, собрали деньги и решили послать меня в туберкулезный санаторий. Я отказался туда ехать, и не просто отказался, а сбежал в село. Видимо, я примирился со смертью или мной овладела апатия, но в моем сердце жило только одно стремление — вернуться в село и там умереть. Это стремление, вероятно, поддерживалось страхом встретить смерть среди чужих, не получив от близких последнего утешения. Или это было атавистическое желание, присущее некоторым животным, которые из последних сил добираются до своей берлоги, чтобы умереть там, где они начали жить, и соединить конец с началом.
Как бы там ни было, примирение это было или апатия, но я привык думать о смерти как о естественной закономерности, которая не щадит ни одно живое существо. Я философствовал, копил в сознании всевозможные доводы в пользу этой закономерности, пытаясь утешиться тем, что все тленное обречено на смерть. На войне миллионы молодых людей, моих ровесников, умерли или умирают на полях сражений, что же мне вопить и корчиться, подобно червяку, перед лицом неизбежности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60