Старик схватился за голову и как-то вечером явился к ней домой. Пока квартирная хозяйка открывала ему дверь, Мишо-на успела накрутить вокруг поясницы простыню, притворилась беременной и так приняла его в своей комнате. Она знала, что никогда не станет его снохой, и решила помучить его всласть. Старик только что не упал перед ней на колени, умолял ее уехать в другой город и родить там, обещал дать ей много денег, на которые она сможет жить в свое удовольствие, обещал и ребенку оставить по завещанию деньги или недвижимость. Она не соглашалась. Тогда старик выложил на ее стол целую кучу денег и посоветовал еще подумать. Если, мол, она сделает так, как он хочет, пусть оставит деньги себе, если нет, пусть вернет. В первый момент она польстилась на его деньги, решила взять их, поехать в Софию и поступить в университет. Но уже в следующую минуту ее разобрало такое зло, что она и сама не знала, что делает. Она побросала банкноты в хозяйственную сумку и решила тут же отнести их в дом торговца. И не просто отнести, а прямо с порога бросить их ему в лицо и уйти. Она надела старое платье, до глаз замотала лицо платком и вышла на улицу. За первым же перекрестком она увидела старого Горанова — тот сворачивал на главную улицу. По главной улице в это время, как обычно, прогуливался весь город.
Перед рестораном двое мужчин, остановив Горанова, заговорили с ним. Мишона их узнала — тоже торговцы, как и Горанов. И тогда ей пришло в голову швырнуть деньги ему в лицо прямо здесь, на улице, на глазах его коллег и всего честного народа. Она порвала ленточки, скреплявшие пачки банкнотов, перемешала банкноты в сумке и подошла ближе к трем торговцам. Изменив голос, она сказала, что хочет что-то передать господину Горанову, но в гуле толпы он ее не услышал, а другой принял ее за попрошайку и отстранил рукой. Тогда она подошла вплотную, вытащила из сумки горсть банкнотов и сунула их в лицо Горанову, а он отвернулся. Двое других смотрели на нее, вытаращив глаза. Тогда она швырнула ему в лицо еще одну горсть банкнотов, еще и еще, пока пальцы ее не нащупали дно сумки. Нырнув в толпу, она забежала в какой-то подъезд, сняла с лица платок и с противоположного тротуара стала наблюдать, что происходит. Толпа плотным обручем окружила троих мужчин и вытаскивала у них из-под ног разлетевшиеся банкноты. Торговцы пытались вырваться из обруча, кричали, угрожали, но на них навалилась вся улица, их мяли, давили, пробирались у них между ног. Мужчины и женщины валились друг на друга, вопили, топтали и душили один другого, и если кому-нибудь удавалось схватить банкнот, другие набрасывались на него и отнимали или гнались за ним по улице. Прибыла целая рота полиции, по и полицейские, увидев валяющиеся на земле банкноты, кинулись их подбирать, и таким образом свалка стала еще яростней. Толпа разошлась только к полуночи, и тогда Мишона увидела, что старик Горанов лежит на тротуаре словно мертвый. Полицейские подняли его и отвезли в больницу.
Вернувшись домой, Мишона увидела, что в сумке у нее остались еще банкноты. Она пересчитала их — около пятидесяти тысяч — и очень удивилась тому, что Горанов, пусть даже он был сказочно богат, готов был такой дорогой ценой скрыть от общества своего незаконного внука. Она думала, что выбросила все деньги, а раз у нее осталось пятьдесят тысяч, значит, Горанов дал ей не меньше двухсот. На другой день она поехала в Софию, остановилась в гостинице и отправилась в контору Чилева. Она знала адреса многих торговых фирм, с которыми Горановы вели корреспонденцию, но пошла к Чилеву, поскольку его контора была ближе других к гостинице. Чилев был оптовик, экспортер зерна, кож и древесины, поддерживал с Горановым деловые связи и часто бывал в его конторе. Мишона сказала ему, что месяц назад ушла с работы и теперь приехала в Софию учиться в университете, но средств у нее маловато, так что она хотела бы и работать и учиться. Чилев рекомендовал ее одному своему родственнику, тоже торговцу, тот взял ее на работу, она нашла себе квартиру и с тех пор стала жить в Софии.
Провинциальные, а за ними и столичные газеты долго писали о кровопролитии на главной улице областного центра, добавляя все новые и новые подробности, но имя женщины, бросившей в лицо торговцу Горанову триста тысяч левов (позже сумма эта выросла ДО полумиллиона), не называлось, поскольку никто ее не опознал. Горанов лежал в больнице с переломанными костями, жизнь его была в опасности, но и он молчал из страха опозорить свою семью и свою фирму. Чилев, как и прежде, заезжал по делам к молодому Горанову, который возглавлял теперь контору отца, и узнал в тамошних торговых кругах, что Мишона состояла с Горано-вым в интимной связи, но внезапно с ним порвала и ушла и;< фирмы. Чилев часто заглядывал к ней, держался очень любезно и как-то пригласил ее домой на ужин. Она приняла приглашение и застала в его доме чету Сармашиковых. Из разговоров, которые велись за столом о происшествии со старым Горановым, она поняла, что вниманием, которым эти люди удостоили скромную служащую, она обязана их любопытству, при этом их интересовали не столько подробности скандала, сколько то, как же эта женщина могла бросить на улицу столько денег, и еще, конечно, откуда она их взяла. Про саму женщину они особенно не расспрашивали, поскольку были почти уверены, что это Мишона. Сомнения их развеялись окончательно, когда и она пригласила их в гости и они увидели, что она живет, в роскошной квартире в центре города, чего простая служащая никогда не могла бы себе позволить, не будь она богата, при этом не просто богата, а не будь она миллионершей, коль скоро она в порыве гнева, ожесточения или мести позволила себе швырнуть на улицу полмиллиона. Так она начала играть роль миллионерши, а когда ее спросили, откуда она знает французский (она вела корреспонденцию Горанова с иностранными фирмами по-французски), она ответила, что воспитывалась у тетки, закончившей во Франции какой-то коллеж, и начала учить язык в ее доме, а после смерти тетки брала частные уроки. Еще Мишона говорила, что происходит из старого, но обедневшего рода и что недавно получила скромное наследство от дедушки, которое позволило ей снять более или менее просторную и удобную квартиру. На следующий год госпожа Фени и генеральша Сар-машикова отправились в Париж без мужей и пригласили ее с собой в качестве переводчицы. Там они случайно познакомились с Михаилом Деветаковым, тогда студентом последнего курса. Он показывал им достопримечательности Парижа, почти каждый день заходил к ним в гостиницу, и они таким образом подружились. Они пригласили его в гости в Софию, и он не раз приезжал к ним. Уезжая за границу или возвращаясь оттуда, он останавливался на несколько дней то в одной, то в другой семье, останавливался и у Мишоны. Позже и они стали ездить к нему в гости, раз или два в год, всей компанией. Для Чилева приятельские отношения с Де-ветаковым были выгодны, потому что он закупал у него, а через него и у других помещиков зерно, а генерал, приезжая в поместье, выполнял и свой служебный долг — он был инспектором войсковых частей края.
Расположение обоих семейств к ней было небескорыстным. Во-первых, ее считали очень богатой, а во-вторых, Чнлев и генерал зачастили к ней поодиночке и конфиденциально. Сначала ей это льстило, но когда они стали приносить ей всякие мелкие подарки и недвусмысленно за ней ухаживать, она поняла, что они по-приятельски решили ее поделить. Держалась она так, словно не догадывалась об их намерениях, и это делало их все более настойчивыми. Все же ей удалось отвести от" себя их поползновения, но по своей провинциальной наивности она чувствовала себя словно бы обязанной как-то отблагодарить их за щедрые ухаживания. Они воспользовались этим и в качестве компенсации за тщетные попытки ее совратить попросили — сначала Чилев, а потом и генерал Сармашиков,— чтобы она при случае предоставляла им одну из своих комнат, и она согласилась. С той же просьбой обратились к ней жены. Госпожа Фени, заверив ее в самой искренней и вечной дружбе, попросила ее уступить ей одну из комнат для очень важного секретного разговора с подругой, с которой по неким особым причинам она не могла встретиться в другом месте. Позже подобный разговор с подругой в этой же самой комнате состоялся и у генеральши. У квартиры Мишоны был с улицы отдельный вход, поэтому она оказалась необычайно удобной для секретных разговоров. Так Мишона стала сводницей для членов обеих семей. Они ввели ее в так называемое высшее общество, и она была вынуждена считаться с нравами этого общества. Она жила на широкую ногу, устраивала дома богатые ужины, изысканно одевалась, каждый год ездила за границу, не отказывала себе ни в каких удовольствиях. Были у нее и любовники, как это и положено даме из высшего общества, хотя она могла бы сделать и хорошую партию. Самая продолжительная связь была у нее с одним молодым и очень способным адвокатом. Она опекала его, потому что он только начинал свою ЙМСТЯЩую карьеру. За него она пошла бы замуж, но он, именно оттого что был очень способным адвокатом, умело использовал ее покровительство, а затем бросил ее, выяснив доступными только способным адвокатам путями, что она никакая не миллионерша, а просто не слишком целомудренная провинциальная барышня («Увы, он был нрав!»— признавалась Мишона), охваченная плебейской манией жить как аристократка и утратившая собственные нравственные устои, поскольку из мира, с которым у нее не было внутренней связи, она взяла только внешнее и пошлое («И это верно!»— подтвердила Мишона). Молодой и способный адвокат говорил ей это с циничной откровенностью, разумеется, не из нравственных побуждений, а потому что, по его сведениям, она, из плебейского страха оказаться во власти жестокого волчьего мира, не стала вкладывать свои деньги ни в какое доходное предприятие и теперь располагала лишь такими средствами, которые позволяли ей не впасть в откровенную нищету. Оба дружеских семейства тоже узнали об этом и не скрывали своего к ней презрения, однако удалить ее из своего круга не могли, потому что она была их сводницей и соперницей. Она платила им таким же презрением, но держалась за них неотступно, наслаждаясь их падением и оправдывая тем самым свое падение. Единственным из их многочисленных знакомых человеком, достойным уважения, был Михаил Деветаков. Он до того интеллигентен, благороден и нравственно утончен, что даже они, падшие женщины, попали под власть его обаяния и тайно соперничают друг с другом, добиваясь его благосклонности, хотя сами чувствуют, что благосклонности его недостойны...
Крышка кастрюли подпрыгивала под напором пара, капли срывались с нее, падали на головни и шипели. Мишона замолчала и прислушалась. Все это время она сидела, закрыв глаза, и сейчас, увидев рядом Николина, словно бы испугалась и вскочила со стула. Потом засмеялась и сняла крышку с кастрюли.
— Готово! Пошли ужинать!
— Вы ешьте, а у меня еще дела,— сказал Николин.
— Никаких дел у тебя сейчас быть не может, голубок! Поужинаем вместе. Помоги мне перенести все наверх и накрыть на стол. Ты ведь шеф-повар!
После ужина они еще долго сидели за столом, слушали радио и разговаривали. И все время Николин не мог освободиться от навязчивой мысли — где будет спать Мишона, в отдельной комнате или у Деветакова, и примет ли он ее, раз он спал с госпожой Фени. Когда по радио кончили передавать последние известия, Девеособую привлекательность. Предыдущие посетительницы говорили, что она непременно приедет в поместье, и Николин поджидал ее с волнением, которого сам не мог себе объяснить. Мишона смутила его целомудрие и пробудила в нем влечение к женщине, а женщиной этой для него была генеральша. Когда он вспоминал, как Мишона ночью пришла к нему в постель, ее образ непонятным образом превращался в образ генеральши, и генералыпа говорила ему: «Потрогай меня, миленький, потрогай!» В постыдных, мучительно сладостных снах он переживал близость со многими женщинами, с которыми когда-либо был знаком, даже покойная стряпуха тетка Райна являлась ему во сне — сидя на низенькой табуретке в кухне, она задирала подол до самых бедер и говорила ему: «А ну-ка глянь, милок, что у меня есть!» И у нее, и у других женщин, с которыми он предавался самому срамному прелюбодеянию, были лицо, голос и тело генеральши, в ее бесплотную плоть он погружался, точно в бездну, а потом просыпался в изнеможении, замаранный липкой влагой.
Он предполагал, что и генеральша, как госпожа Фе-ни, не пригласит его на ужин, а оставит ему еду на кухне, и сердце у него дрогнуло, когда она с галереи позвала его по имени. Он быстро ополоснулся и пошел наверх, слегка задыхаясь и преодолевая дрожь в коленях. Генеральша накрыла на стол и ждала его. Она указала ему на стул напротив и произнесла:
— Приятного аппетита!
— Спасибо, и вам того же!— ответил Николин. Генеральша бесшумно орудовала ножом и вилкой,
медленно подносила куски ко рту и медленно, не размыкая губ, жевала. Николина не отпускало напряжение, он ел так же медленно, как она, и не ощущал вкуса еды. Как он замечал и раньше, она думала о чем-то далеком и неотрывно смотрела в одну точку. Время от времени он осмеливался бросить взгляд на ее высокую полную грудь, распиравшую светло-серую ткань платья, на ее лицо со смуглыми скулами и темными подглазьями, от которых глаза казались особенно большими и глубокими, на ее темные волосы, заколотые на затылке серебряной иглой. При каждом звуке, доносившемся с улицы, она переставала есть и прислушивалась, и Пиколину впервые с тех пор, как он жил у Де-В< такова, захотелось, чтоб этой ночью он не возвращался. Генеральша посмотрела на маленькие ручные часики и сказала:
— Мишель сегодня не приедет. Вечерний поезд уже прошел.— Она вытерла салфеткой губы и откинулась на спинку стула.
— Эх, я вино забыл принести,— сказал Николин, надеясь задержать ее за столом подольше, но она возразила, что не пьет.— Да я тоже не пью, но так уж, в честь гостьи...
Однако же, когда генеральша начала убирать со стола, он спустился в погреб под амбаром и одним духом выпил полбутылки вина. Кровь бросилась ему в лицо, голова приятно закружилась. Он вернулся в дом, но генеральши в гостиной уже не было. Он подумал, что она вышла во двор, и сел, поджидая ее, не допуская, что она могла уйти спать, не сказавшись. Потом он подошел к дверям комнаты, в которой она ночевала с мужем в прежние приезды, взялся за ручку, нажал на нее, но дверь была заперта изнутри.
— Что там такое?— послышался голос генеральши.
— Нет, ничего... где вы, думаю...
— Я уже легла.
Он постоял у дверей, борясь с искушением сказать ей еще что-то, но ему стало стыдно, и он ушел в свою комнату с ощущением, что его обманули. Оставалась надежда лишь на то, что на следующее утро генеральша сама обратится к нему и попросит продуктов для города. Мишона говорила ему, что и она, так же как и Чилева, живет на положении ссыльной и голодает, так что вряд ли она уедет с пустыми руками. Но наутро вернулся Деветаков, набил ее сумку продуктами, и Николин отвез генеральшу на станцию.
Так продолжалось все лето. Женщины, все три, приезжали, ночевали и потом уезжали с полными чемоданами, при этом визиты их ни разу не совпали, как будто они заранее договаривались. Тем временем «этакая тишь» снова поселилась в душе Деветакова. Женщины, видимо, по прежним временам знали это его состояние или делали вид, что его не замечают, и не обижались на то, что он не так мил и любезен с ними, как раньше, и даже не встречает их и не провожает, а целыми днями сидит в своей комнате или прохаживается по саду, сосредоточенный на чем-то своем, безразличный ко всем и ко всему.
Но настал день, когда, неизвестно почему, приехали все три дамы — Мишона утренним поездом, а госпожа Фени и генеральша — после обеда. В тот день Николин работал в поле и вернулся домой к вечеру. Гостьи сидели в беседке перед домом. Мишона встретила его во дворе и повела к ним. Садясь, он уже понял, что дамы не в настроении не только потому, что их пути пересеклись и что они терпеть друг друга не могут, но еще и потому, что уже успели поругаться. Лица их были бледны той бледностью, которая появляется у женщин, когда они взбешены, но вынуждены держать себя в руках. Вокруг было тихо и прохладно, как бывает на закате после жаркого дня, с полей наползала легкая, прозрачная тьма. Через некоторое время госпожа Фени вдруг "нарушила молчание:
— Николин, будь добр, принеси мне стакан воды!
— Нет!— вскрикнула Мишона и схватила его за руку.— Не смей вскакивать! У нее от злобы горло пересохло, пусть сама идет на кухню и пьет.
— Как ты ведешь себя при посторонних, бесстыжая тварь!— тихо прошипела госпожа Фени и встала со скамейки.
Мишона засмеялась злым переливчатым смехом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60