— Мы все видели змея в детских книжках, слушали народные сказки, но такого змея, с человечьими головами, да еще с головами партийных работников, мы еще не видали,— сказал один из секретарей.— Почему ты надругался над нашими товарищами, почему ты превратил их в чудовища? Случайно ли это?
— Я не знаю, как это получилось,— сказал Иван Шибилев, и он не лгал. Не боялся он и взять на себя ответственность за «надругательство». Он работал над иконой так лихорадочно, что и в самом деле не в состоянии был объяснить, как все это произошло. Он помнил только, что, пока он рисовал, лица этих двоих стояли у него перед глазами — такое, видно, сильное впечатление произвели они на него, когда исключали его из партии. Тогда, на собрании, он думал о том, что они набрасываются на него, как два хищника, и поскольку они предъявляли одни и те же обвинения, да еще в одних и тех же словах, ему казалось, что перед ним, в сущности, один хищник о двух головах. Потом, когда он рисовал святого, борющегося с традиционным двуглавым змеем, он невольно изобразил лица тех двоих. Сделал он это неумышленно, просто собрание разбередило ему душу, и объяснить, как он это сделал, он не мог. Тяжелые обвинения теперь сыпались на него одно за другим, и оправдаться было невозможно. Особенно серьезным было обвинение в преступном пренебрежении к коммунистическим идеям и в том, что он попал под религиозное влияние. Верно, до Девятого сентября он вел с религией упорнейшую борьбу, благодаря чему почти все молодые люди в селе стали атеистами, но эта его заслуга не только не облегчает его положения, а, наоборот, усугубляет его вину. Одно дело, когда под влияние попов попадает какой-нибудь люмпен или несознательный тип, и совсем другое, когда это происходит с бывшим активным атеистом и коммунистом, который изменяет своим убеждениям в то самое время, когда партия ведет острую и бескомпромиссную борьбу против религиозного дурмана. Буржуазные элементы непременно воспользуются этой ситуацией и будут на него указывать — вот, мол, убежденный в прошлом коммунист отрекается от своей идеологии и переходит на сторону бога и религии. Встает вопрос, был ли этот коммунист в прошлом настоящим коммунистом, или он был провокатором и предателем, и не случилось ли так, что именно теперь, получив поддержку сил реакции, он показал свое истинное лицо?
Иван Шибилев напрасно пытался доказывать, что их обвинения ни на чем не основаны и оскорбительны для него, что, прав он или нет, но он смотрит на иконы как на произведения искусства, а не как на средство религиозной пропаганды. Что же касается его личной жизни, в нее никто не имеет права вмешиваться, потому что никто не может направлять чувства и вкусы других людей. Этим заключением Иван отверг все обвинения, которые ему предъявлялись, что же до самокритики, которой от него ждали, ему и в голову не пришло ею заниматься. Его выпроводили еще более холодно, чем встретили. В тот же вечер Иван узнал от отца Энчо, что накануне председатель сельсовета Стою Бараков передал икону Стояну Кралеву. Зашел якобы для того, чтоб посмотреть, как отремонтирована церковь, всмотрелся в икону, снял и тут же унес.
На следующий день, под вечер, сосед Ивана Шиби-лева сказал ему, что будут жечь иконы. Иван читал на галерее какую-то книгу, отложил ее и пошел к церкви. В этот день и я как раз оказался в селе и узнал о происходящем от него самого, встретив его на улице. Он был очень взволнован, схватил меня за руку и потащил к церкви. В церковном дворе собралось уже немало народу, в основном парней и девушек, которых, как выяснилось позже, Стоян Кралев созвал, чтобы они присутствовали при сожжении. Самого Стояна Кралева во дворе видно не было, не было его и в церкви, куда зашли мы с Иваном. Дверь была открыта, но внутри было пусто. С детства, когда учителя по большим праздникам водили нас в церковь, я туда не заходил и теперь испытывал смешанное чувство неловкости и любопытства. Удивило меня то, что в церкви, которая показалась мне крохотной, словно коробочка, не тягостно и не мрачно, как я воображал, а торжественно, светло и спокойно. И иконы были не однообразными и темными, точно закопченными, какими я запомнил их с детства, нет,— они излучали многокрасочный, ласкающий глаз, теплый свет, а лица святых дышали жизнью. У меня было такое чувство, будто мне знакомы эти лица и будто их глазами на меня смотрят близкие люди. И действительно, чем дольше я на них смотрел, тем яснее различал. Например, бог Отец, расположившийся в середине иконостаса, был на самом деле отец Энчо с его белой благолепной бородой, воздетой худой рукой и золотым нимбом вокруг головы. Он смотрел прямо перед собой строгим, вернее, холодно-проницательным взором, а фоном ему служили серебристо-зеленые поля пшеницы, прорезанные коричневыми лентами дорог. Влево от бога Отца, в образе святой Петки, покровительницы церкви, Иван нарисовал свою мать, на заднем плане был виден их дом и двор, а посреди двора — две лошади, привязанные к телеге. Справа висел Иисус с редкой, едва пробившейся бородкой и тонкими усами, с широко открытыми глазами и удлиненным страдальческим лицом — лицом Илко Кралева того времени, когда у него в легких были каверны и он боролся со смертью. И еще многие мужчины и женщины, молодые и старые, были нарисованы в виде святых на фоне нашего яркого и жизнерадостного пейзажа. Среди прочих была, разумеется, и Мона — юная, нежная мадонна с легкой улыбкой и чуть прищуренными голубыми глазами, в красном, сильно присборенном одеянии, с маленьким Иисусом на руках — копией ее дочурки, которая сама была копией художника. Меня поразило еще и то, что до этого Иван ничего не говорил ни мне, ни Илко Кралеву о своей работе в церкви, хотя мы все трое были добрыми друзьями. Было время, когда он читал нам свои стихи, показывал картины, а иногда делился и личными переживаниями. Как-то раз, например, мы сидели у него дома, и он показал нам портрет Моны, шутливо уверяя, что он местный Леонардо, поскольку у него тоже много увлечений, а к тому же есть и своя Мона Лиза. Я спросил его, каков был его замысел, когда он писал эти иконы-портреты, да еще тайком от всех, и он объяснил, что никакого особого замысла у него не было и тайны из этих икон он не делал, но обстоятельства, при которых он работал, сложились так, что показывать иконы было некому. Писал он их на протяжении ряда лет по просьбе отца Энчо. Старику время от времени приходило в голову, что в церкви не хватает каких-то евангельских сюжетов или святых, какие были в церквах соседних сел, и он просил их нарисовать. Иван с удовольствием брался за эту работу, потому что она была ему интересна и приятна, да и церковь была единственным местом, где он мог выставить свои произведения на «суд общественности». Общественность состояла из двух десятков стариков и старух, которые по праздникам приходили в церковь послушать гнусавое чтение отца Энчо. Все они, состарившись в блаженном невежестве, на иконы и не смотрели, разве что когда крестились перед иконой божьей матери, но и она висела на иконостасе слишком высоко для их ослабевших глаз. Между тем Иван постепенно подменял старые иконы своими. Большая часть старых икон была делом рук некоего Петко, пришлого человека, тележного мастера. Они были грязно написаны, мрачны и даже зловещи и не имели никакой художественной ценности. Иван сохранил только пять настоящих старых икон, попавших сюда неведомыми путями. Их писал неизвестный талантливый мастер более ста лет назад, и они выделялись среди других как настоящие шедевры. Так Иван Шибилев стал, быть может, единственным художником в Болгарии, располагавшим для своих произведений постоянным выставочным залом, хотя никто, кроме него, все равно их не видел. Даже отец Энчо, по причине близорукости и невежества, на них не смотрел, но он был доволен, что пустые места на стенах церкви чем-то заполнены. Единственным компетентным посетителем оказался председатель сельсовета Стою Бараков, который распознал лица Сто-яна Кралева и представителя ОК Козарева в двух головах змея и тем самым обрек иконы на сожжение.
В церковь вошел незнакомый милиционер и предложил нам выйти, а когда мы вышли, то увидели Стояна Кралева и молодого Баракова в форме капитана милиции, которые разговаривали с группой молодежи. Михо Бараков, выйдя из фашистской тюрьмы, начал работать сначала в качестве помощника начальника, а затем в качестве начальника милиции в околийском центре, хотя ему было всего двадцать четыре года. Белолицый красавец с черными усиками, в новеньком мундире, начищенный с ног до головы, он внушал уважение и даже страх не только потому, что в таком возрасте занимал такую ответственную должность, но и потому еще, что именно в таком возрасте умел держаться как солидный мужчина, взвешивать каждое свое слово или жест и во всех случаях сохранять самообладание. Иван в глубине души не допускал, что Стоян Кралев сожжет иконы, как тот уже успел объявить. Он где-то читал, что в Советском Союзе закон строго наказывает похитителей икон, а этого не могли не знать в ОК партии. Стало быть, Стоян Кралев ни в коем случае не стал бы по собственному усмотрению посягать на иконы и, вероятно, собрал народ в церковный двор, чтобы показать те из них, которые рисовал Иван Шибилев, то есть чтобы разоблачить его как ренегата и таким образом оправдать его исключение из партии. Иван все еще надеялся на спасение икон, но, когда увидел Михо Баракова и милиционера, которого тот привел с собой, очень встревожился и шепнул мне:
— Ох, не к добру он явился!
Между тем со всех концов села продолжали подходить люди, появился под конец и отец Энчо. Сгорбленный старостью, он едва волочил ноги, останавливался, опираясь на палку, чтобы перевести дух, и тащился дальше. Выгоревшая на солнце камилавка сбилась на затылок, и оттуда торчала жидкая косица, за толстыми стеклами очков глаза казались уродливо большими и мутными. Первым делом он спросил о Стояне Кралеве и тут же подошел к нему. Народ замолчал, чтобы услышать, что он скажет:
— Я тебя, Стоянчо,— воскликнул отец Энчо,— в этой самой церкви и крестил, и венчал, и святым причастием причащал, когда ты мальчонкой был, а ты теперь божьи иконы хочешь пожечь.
Стоян Кралев смотрел на него с улыбкой, как смотрят на ребенка, который задает неуместные вопросы.
— Верно, батюшка, верно. Только это не божьи иконы, а мазня твоего приятеля Ивана Шибилева. Он и тебя там изобразил, и еще многих других из нашего села...
— Ага, значит, приходил, рассматривал!— нервно отозвался Иван, а Стоян Кралев продолжал громко, чтобы все его слышали:
— Раз они не святые, а наши грешные мужики, нечего им делать в церкви...
— Господь смотрит на нас сверху, чадо!
— Может, он и смотрит, а только мы вот смотрим наверх и видим один воздух. И ты ничего не видишь, а поклоны ему бьешь.
— Жив наш господь, жив! Если б он не был жив, и мы бы не были живы.
— Ты так говоришь, словно сегодня утром ходил к господу в гости, и он тебя кофием угощал.
— Господь никому не показывается. Се тайна всемирная...
— Дешевые у вас хитрости, батюшка. Господь, говорите, тайна. Не желает людям показываться, прячется от них, как же ты хочешь, чтоб они в него верили?
— Ты тоже коммунизма не видел, как же ты в него веришь?
Послышался смех, толпа зашумела.
— Ишь ты куда замахнулся! Коммунизм, батюшка, научно обоснован, а первая его фаза — социализм — уже построена в Советском Союзе. Туда многие ездили, видели, своей рукой пощупали, как говорится. А ваша вера на чем основана? Вам говорят: бог есть, и вы верите. Что может быть глупее этого — зажмуриться и верить во что-то, чего не можешь ни увидеть, ни услышать, ни понюхать? Все мы знаем народную поговорку «На бога надейся, да сам не плошай». Что хочет сказать народ этой поговоркой? Что на бога надеяться нечего, потому что его нет, а надеяться надо на себя. Простой народ сам, на собственном опыте, дошел до этой мысли, а вы, попы, задуриваете ему голову и сбиваете с толку. Столько несправедливостей, столько голода и болезней, столько человеческих трагедий на этом свете, а ваш всемогущий бог сидит наверху, скрестив руки, и в ус не дует. Верь в него после этого.
— Без веры — смерть, чадо! Придет день, и там, наверху...
— На тот свет намекаешь?— прервал его Стоян Кралев.— Когда кто-нибудь оттуда вернется и расскажет, что он там видел, тогда подумаем. Если там есть другая жизнь, мы покаемся господу, он нас простит и пустит в рай...
Отец Энчо хотел что-то сказать, но кто-то подхватил его под мышки и вынес из толпы. Это был его сын, мужик лет пятидесяти, сам не свой от неловкости за отца.
— Не обращай на него внимания, старый уж, сам не знает, что говорит!— сказал он Стояну Кралеву и потащил старика домой.
Краткий диспут со священником послужил Стояну Кралеву хорошим предисловием к антирелигиозной речи, которой требовал от него текущий момент. У него был многолетний опыт произнесения речей перед сельской аудиторией, он хорошо знал правила этого искусства, а также возможности своих слушателей. Говорил громко, отчетливо и вдохновенно, менял интонацию, умело пользовался паузами и жестами, употреблял к случаю народные словечки, приводил примеры, которые легко воспринимались и запоминались. Он обрушился на религию, сравнив ее, как все атеисты, с опиумом, с помощью которого буржуазная идеология усыпляет сознание народа. Убеждая слушателей в том, что бога нет, он использовал доводы полуграмотного священника, которые тот приводил, вероятно, не слишком их понимая. Опровергнуть и осмеять эти доводы было нетрудно, так как Стоян Кралев опирался на деревенский реализм. Он даже и не подозревал, что взялся за тему, старую и сложную, как мир, над которой бились до него сотни философов.
— Это все равно как если б нам сказали: поставьте кастрюлю на огонь и ждите, пока сварится похлебка, хотя вы не положили в кастрюлю ни мяса, ни овощей. Так и с религией: верьте в бога, хотя вы его не видите и не слышите!
Оказалось, что, пока Стоян Кралев говорил, иконы были выброшены в окно с другой стороны церкви и сложены у ограды, а рядом свалены сухие дрова. Люди рассматривали их с большим любопытством, узнавали знакомые лица и скоро начали спрашивать Стояна Кра-лева, зачем сжигать такие красивые картины. Он достал спички и поджег дрова, а Иван Шибилев бросился вперед, пробился сквозь толпу, схватил две иконы и крикнул:
— Варвары! Средневековые инквизиторы! Вас надо сжечь на костре, вас!..
Через некоторое время, когда мы встретились и заговорили об этом случае, Иван сказал мне, что никогда раньше не приходил в такое исступление.
— Сейчас я отдаю себе отчет,— говорил он,— что это и было их целью — вывести меня из себя, и я действительно был охвачен такой яростью, что мог натворить бог знает что. Я понимал, что меня решили принести в жертву, чтобы показать оппозиции, как они беспощадны и как они умеют, когда надо, не жалеть даже своих. Я понимал, что меня ждет после всего этого, и все-таки не мог сдержаться, кричал на Стояна Кралева и Михо Баранова, осыпал их оскорбительными эпитетами.
Две иконы, которые взял тогда Иван, были с ликами его матери и Моны. Милиционер догнал его, преградил дорогу и попытался их отнять, но Иван толкнул его в грудь и быстрым шагом направился к дому. Толпа молча следила за ним, пока он не скрылся за ближайшим домом, а Стоян Кралев, бледный и возбужденный, закричал:
— Товарищи, вы знаете, почему Иван Шибилев взбесился, когда мы взялись за иконы? Потому что это он их рисовал. Мы, товарищи, закладываем фундамент социализма, нашего светлого будущего, мучаемся, отказываем себе во всем, недосыпаем, недоедаем, а он завел дружбу с выжившим из ума попом и рисует ему для церкви иконы. Стал ли он только теперь жертвой религиозного заблуждения или мы годами носили за пазухой змею? Вы слышали, как он поносил и меня, и начальника народной милиции, видели, как он толкнул милиционера. Кто может позволить себе такую наглость на глазах у всего села, если не человек, который, хочет он этого или не хочет, льет воду на мельницу классового врага? И все из-за этой мазни...
Стоян Кралев взял несколько икон и бросил их в пламя. Запахло скипидаром и краской, сухое дерево затрещало и вспыхнуло. На одной из икон был нарисован Иисус с лицом его брата Илко. Лицо это, и без того истерзанное страданием, потемнело, покрылось кипящими каплями масла, съежилось и исчезло. Таким же образом исчез и Стою Бараков в облике Иуды с коротко подстриженными щетинистыми волосами, виновато прислушивающийся в конце стола к словам Иисуса; и Николин Миялков в облике Иоанна Крестителя; и тетушка Танка Джелебова в облике святой Мины, и еще с десяток наших мужиков и баб, старых и молодых, изображенных в ярких библейских одеяниях, с золотыми нимбами вокруг голов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60