Но вот пришел и его черед, и он потерял душевное равновесие. Ему и в голову не пришло, что Сто-ян Кралев, в крайнем раздражении столь жестоко его оскорбивший, может завтра же изменить свое решение. Этот человек уже давно, хоть и исподволь, внушал ему страх, а теперь этот страх разом обрушился на него и подействовал как шок, так что он не нашел в себе сил ему противостоять или хотя бы выждать несколько дней, как советовал Илко. Он зашел в соседнюю комнату, где его сыновья держали на этажерке книги, поставил на стол чернильницу, взял лист бумаги в клеточку и стал писать заявление. «Прошу принять меня в тру-дово-кооперативное земледельческое хозяйство имени Сталина. Имею тридцать декаров земли и следующий инвентарь и скотину, которые я завтра, 11 сентября 1950 года, сдам в хозяйство: одну телегу, одну повозку, 2 лошадей, 2 волов, 1 корову, 28 овец, 2 плуга, 2 кабанчиков по 60 килограммов каждый. Обязуюсь...» Здесь его перо вонзилось в бумагу и поставило на последнем 0АО»е большую кляксу. Он взял чернильницу, опрокинул ее на бумагу и оставил лежать. Чернила залили часть написанного и потекли на скатерть.
В доме никого не было. Жена куда-то вышла, сыновья убирали подсолнечник. Оставалось еще около де-кара, и они сказали, что пока н& уберут, не вернутся. Через несколько дней им надо было уезжать, так что они старались сделать как можно больше полевой работы. Это были последние мысли, связывавшие его с реальностью. Как во сне прошел он по двору, по саду, заглянул к птице и остановился под навесом летней кухни. Около печки были сложены в защищенном от влаги месте лопаты, косы и другой инструмент, которому надлежало всегда быть под рукой; он взял заступ, мотыгу, положил их на плечо и вышел в садовые ворота. Солнце уже зашло, но с неба струился яркий золотистый свет, от края до края заливавший равнину; простор звенел вечерними сельскими шумами, в воздухе носился запах растапливаемых очагов и сладостные ароматы готовки. Киро Джелебов шел, не разбирая дороги, по неубранным кукурузным полям, стерне и пашне, сворачивал то влево, то вправо и наконец остановился на убранной бахче. Положил мотыгу на землю и без промедления взялся за заступ. Земля была рыхлая, чистая, заступ легко уходил в землю, и через четверть часа яма уже была глубиной ему по пояс. Он дотянулся до мотыги и стал забрасывать яму, сначала со спины, насколько мог загребать землю не оборачиваясь, потом с боков и, наконец, спереди. Закопав себя по пояс, он отбросил мотыгу, отбросил заступ, скрестил руки на груди и застыл недвижно, словно закончил обычную работу в поле и теперь хотел отдохнуть.
Тетушка Танка вернулась домой на закате и принялась готовить ужин. Если бы она, входя во двор, взглянула в сторону садовых ворот, она увидела бы мужа с заступом и мотыгой на плече, но она спешила оставить то, что принесла, в комнате, а потом захлопотала в летней кухне. Пока ужин кипел на огне, она подоила корову, заперла птицу, а тем временем совсем стемнело. Мужчины должны были вернуться с минуты на минуту, и она накрыла на стол, чтоб они могли тут же поужинать и лечь спать. Сыновья вернулись с поля, распрягли лошадей, отвели их в хлев и пошли к колодцу. Цепь рассыпала веселый звон, и через миг из-под земли до-
несся глухой удар — тяжелая деревянная бадья вошла в воду. Тетушка Танка едва различала в сумраке лица ребят, но знала, что так вот быстро, с маху спускает бадью Анё. Ребята быстро-быстро прокрутили ворот, поставили полную бадью на каменную кладку, разделись до пояса и стали поливать друг другу на головы. Слышно было, как они фыркают от удовольствия под холодной струей, как о чем-то говорят, смеются и шлепают друг друга по спине.
— Будет вам, простудитесь!— крикнула им тетушка Танка.
Ребята, пробежав по двору, нырнули под навес кухни и одновременно взяли из рук матери по полотенцу. Они вытирались, одевались и нетерпеливо поглядывали на накрытый стол. Причесавшись, сели по обе стороны стола, но приниматься за еду, пока не пришел отец, не смели.
— Где батя?— спросил Анё.
— А с вами его не было?— удивилась тетушка Танка.— Я думала, он со скотиной завозился.
— Да он еще засветло пошел в село, хотел у Илко справки для нас взять.
— Вот оно что! Верно, заговорился с кем. Ешьте, на этот раз не будем его ждать, может, он поздно придет.
Сыновья набросились на ужин, а тетушка Танка, как всегда, едва притрагивалась к еде и говорила, что тетка Ивана связала для Анё фуфайку. Она под вечер сходила за ней, так пусть Анё сейчас или завтра, прежде чем идти в поле, ее примерит, и если что не так, Ивана успеет перевязать. Тетушка Танка все проверяла себя, не забыла ли она чего приготовить им в дорогу, спрашивала о том же сыновей, и так прошел ужин. В какую-то минуту со стороны калитки послышался шум, все трое перестали есть, всматриваясь и прислушиваясь.
— Да где ж это он так застрял?— сказала тетушка Танка.— Или на собрание какое погнали?
В чугуне над очагом закипела вода, тетушка Танка отлила воды в таз и сложила в него грязную посуду. Неподалеку замычала корова, видно, соседи забыли на улице. Ночь посветлела от звезд, сад был виден весь до конца. Повеяло прохладой, ребята разговаривали о скором отъезде, зевали и поглядывали в сторону калитки. Тетушка Танка помыла посуду и поставила на стол две тарелки — с ужином и хлебом, накрыла их полотенцем, и рука ее замерла на тарелке с хлебом.
— Вон уж как поздно, а Киро все не идет!— тихо сказала она, глядя на двор, который блестел при свете звезд, словно покрытый инеем. Сыновья повернулись к ней и замолчали. Она продолжала стоять, положив руку на тарелку с хлебом, прислушиваясь к призрачной тишине ночи.
— Пойдите по селу, поглядите!
Ребята вскочили как один и выбежали на улицу. Проводив их взглядом, тетушка Танка зажала рот ладонью и кинулась к дому. Одним духом взбежала по лестнице и заглянула по очереди во все три комнаты. «Киро, Киро, ты где, может, ты заснул?» Кровати стояли пустые, но она провела по ним рукой, ей стало страшно, и она снова спустилась в летнюю кухню.
Сыновья скоро вернулись, тяжело дыша. Они обежали оремаг, сельсовет, клуб, магазин, но всюду было закрыто, А свет они видели в одном только доме. Парни стояли рядом, касаясь друг друга плечами, и не знали, что еще сказать матери.
— Ох, деточки!— всхлипнула она, и лицо ее побелело как полотно, потеряв свое живое выражение и превратившись в ужасную, предвещающую какое-то несчастье маску.
— Ну, ну!— сказал Марчо и тем самым подтвердил страшное сомнение матери.
Сыновья только сейчас заметили, что платок сполз с головы ей на плечи, и увидели в этом зловещее предзнаменование. Прошло еще несколько секунд оцепенения, потом мать сняла с балки лампу и пошла к дому. Она шла мерным, твердым шагом, и желтый свет ровно струился из-под ее руки. Сыновья следовали за ней, как, может быть, в былые времена следовали люди за своей жрицей в полуночном обрядном шествии. Пока они проходили тридцать шагов, отделявшие их от дома, они почувствовали, что мать, преобразившись, стала главой семьи, готовой вести их за собой в случае любой беды, как вел их до сих пор за собой отец.
— Будем его искать!— сказала она, когда они вошли в среднюю комнату, как будто решившись среди четырех стен поделиться семейной тайной.— Найдите фонарь и зажгите!
Она хотела сказать что-то еще, но взгляд ее упал на темное пятно на столе, отсвечивающее чернильным блеском. Ребята тоже его заметили. Марчо осторожно поставил опрокинутую чернильницу и обошел стол, чтобы прочесть то, что было написано на листе. Анё пытался прочесть это с другой стороны стола, а мать, сцепив руки под грудью, переводила взгляд с одного на другого, ожидая, кто из них первый произнесет написанные слова вслух.
— Заявление в кооперативное хозяйство,— сказал Марчо.— Только он не кончил. Написал несколько предложений и остановился. Разлил нечаянно чернила и оставил все до завтра.
Заявление Киро напоминало письмо самоубийцы, закончить которое помешал приступ умопомрачительного нетерпения, заставляющего скорее, как можно скорее свести счеты с жизнью. Опрокинутая чернильница неопровержимо свидетельствовала о том душевном состоянии, в каком он написал «обязуюсь...» и ясно представил себе, какие именно обязательства перед кооперативным хозяйством он на себя берет. Это слово было границей между двумя жизнями, роковой границей, которую он не смог перейти, но сыновья верили, что знают характер отца не хуже собственного, и не допускали, что он может заплатить жизнью за вступление в кооператив. Никто до сих пор ни к чему его не принуждал, и трудно было представить себе, что на него надавили именно в этот вечер, да еще так жестоко, что пришлось тут же, против воли, сесть писать заявление. В селе давно говорили, что в хозяйство теперь будут вовлекать всех поголовно, и отец их все чаще шутил, что, коли соседи заплясали под эту дудку, им тоже не миновать пуститься в пляс. Полное обобществление всей земли становилось фактом, который мог вызывать неудовольствие, однако избежать этого уже было нельзя. Когда они разговаривали с отцом о предстоящем вступлении в ТКЗХ (а бывало это редко), они не замечали у него особой тревоги или желания этому воспротивиться, словно он относился к этому событию как к велению времени, с которым никто не может, да и не вправе спорить. Речь шла только о том, чтобы оттянуть «это дело» на потом, когда они получат дипломы, а «там уж, куда все, туда и мы». Таким образом заявление на листе в клеточку все же оставалось загадкой, но сыновья не связывали его с исчезновением отца, хотя, может, он никуда и не исчезал. Через несколько дней поле, с которого они убрали подсолнечник, надо было пахать, и они подумали, что он пошел в соседнее село за лемехами, которые дал наточить тамошнему кузнецу Но мать, как всякая мать и жена, видно, иредчувствова-ла самое дурное. Она то и дело менялась лице, пока сыновья высказывали самые разные предположения, она вся была устремлена за стены дома, и слух се улавливал малейшие шумы ночи. И тогда вдруг разнесен вой, зловещий и громкий, словно собака стояла на пороге. Мать вздрогнула, из самого сердца ее, измученного предчувствием, вырвался темный атавистический всхлип, рука поднялась ко лбу и сотворила крестное знамение. Вой повторился, еще более продолжительный и зловещий, и снова заполнил комнату ощущением беды.
— Мы забыли ее спустить,— сказал Ма/рчо.— Пойду отвяжу. \
— Возьмите фонарь!— сказала мать.
Они спустили собаку с цепи, и она с радостным визгом помчалась по двору, а оттуда на улицу. Парни вместе с матерью пошли к кошаре, тетушка Танка вошла первой с фонарем в руке и, высоко подняв его над головой, оглядела от края до края весь потолок. Потом они обошли хлев, нижние комнаты дома, обшарили каждый уголок во дворе и пошли в сад. Тетушка Танка по-прежнему шла впереди с фонарем в руке, оглядывая каждое дерево и каждый куст, а сыновья следовали за ней. Когда они дошли до ограды, перед ними внезапно выросли двое и спросили, что они делают в саду в такое время. Верные джелебовской привычке хранить в тайне свои семейные дела, все трое молчали — признаваться, что они ищут пропавшего отца, им казалось нелепым и постыдным, а другую причину они не могли придумать. Молчали и люди по ту сторону ограды. Это был ночной патруль, который заподозрил что-то неладное в том, что люди в такую пору бродят по саду. Многие частники тайком молотили пшеницу, резали скот или закапывали зерно в землю, и патрульные хотели проверить, не совершается ли здесь что-то незаконное.
— Тетя Танка, что вы здесь делаете?— спросил еще раз один из патрульных.
— Илийчо, ты?
— Я, тетя Танка.
— Что мы здесь делаем? Да вон, скоро светать начнет, а Киро еще домой не вернулся. Мы подумали, вдруг ему худо стало, упал где-нибудь во дворе.
Илийчо был одним из тех бригадиров, которые оказались в клубе, когда Стоян Кралев накинулся на Киро Джелебова, а потом и на своего брата.
— Да я его вечером в клубе видел. Он за какими-то справками пришел, а секретарь ему выволочку устроил.
— Из-за чего?
— Да из-за этих самых справок, для сыновей которые. Когда, говорит, станешь кооператором, тогда и получишь.
— А Киро что сказал?
— Ничего не сказал. Встал и вышел.
Тетушка Танка с сыновьями ушли в дом, а Илийчо с напарником пошли в обход по улицам. Через несколько часов все село уже знало, что Киро Джелебов пропал.
А в это время Киро Джелебов шел с каким-то старцем по склону, усеянному валунами и поросшему странными деревьями, кустарником и цветами. Деревья были усыпаны таким количеством разнообразнейших плодов, что он не мог оторвать от них глаз, а благоухание цветов навевало блаженство. По обе стороны тропинки бежали игривые ручейки, по лужайкам гуляли птицы с золотым оперением, внизу сверкала река с прозрачно-голубой водой. Киро оглядывал эти невиданные чудеса и в то же время пытался понять, кто этот старец, что идет рядом. Он поглядывал на него искоса и находил, что тот похож на старенького отца Энчо, который накинул на себя расшитый стихарь, как будто только что вышел с богослужения. Но у отца Энчо не было таких роскошных белых волос, какие спускались легкими волнами по плечам старца, кроме того, отец Энчо прихрамывал и был очень разговорчив, так что вряд ли они могли бы столько времени идти молча. Киро пытался его обогнать, чтобы заглянуть ему в лицо, но при каждой такой попытке ноги его наталкивались на какое-то невидимое препятствие. Когда он еще раз попытался разглядеть старца, его профиль преобразился в профиль Стояна Кралева — нос с горбинкой, густой седеющий ус и выступающий вперед подбородок, из-под которого виден воротник кителя. И склон, по которому они поднимались, менялся так же, как менялось лицо старца,— то голая поляна, усеянная серыми валунами, то сказочный сад. Когда они дошли до самого верха, Киро понял, что они на Скале — в заброшенной местности с глубоким сухим логом, на самом краю сельских угодий. Он обернулся назад и увидел, что сухая каменистая тропинка усеяна ковриками пестрых цветов в форме человеческой ступни, и понял, что это следы старца.
— Ну как, узнал, кто я?— заговорил, наконец, старик.
— Узнал,— содрогнувшись от страха и восторга, сказал Киро.— Ты господ»,!
— Узнал, наконец, боженьку,— улыбнулся старец.— А боженька явился к тебе, чтобы тебе помочь распознать, что у тебя на душе.
Они стояли теперь друг против друга, и Киро мог посмотреть старцу в лицо. Лицо это в окаймлении белоснежных волос излучало сияние, которое Киро улавливал душой, и душа его ликовала, опьяненная какой-то сладостной негой. «Господь, сам господь,— думал он и не знал/как выразить свой восторг и радость.— Господь спустился ко мне, ни к кому до сих пор не спускался, а ко мне спустился».
— Ты веришь в меня?— спросил его господь.
— Верю, господи, верю!— ответил Киро Джелебов и услышал, как голос его, словно эхо, прокатился по каменной пустыне.
— Сейчас посмотрим,— сказал господь. Он вытащил из рукава стихаря большой нож и подал его Киро.— Ты будешь избавлен от всех страданий. Земля твоя твоей и останется и из рук твоих перейдет в руки сыновей и внуков твоих. Но ты должен доказать, что веришь в меня.
Киро взял нож, посмотрел господу в глаза и заметил, что один глаз у него сине-зеленый, влажный и гноящийся, как глаза отца Энчо, а другой — темно-карий и пронзительный, как глаза Стояна Кралева. И лицо его распалось на две половины, одна половина была лицом отца Энчо, другая — лицом Стояна Кралева.
— Я докажу, господи!— Сказав это, Киро, однако, почувствовал, что странное преображение господа внесло в его душу смятение, хотя величие его и всемогущество продолжали внушать ему трепет.
— Принеси его в жертву!— сказал господь.
— Кого?
— Этого! Первородного!
Киро взглянул в сторону и увидел троих своих сыновей — они стояли рядом, только что вернувшись с поля, в рабочей одежде, с загорелыми улыбающимися лицами. Перед ними лежала большая дубовая колода, иссеченная сотнями зарубок от ударов топора, та самая колода, на которой он зимой колол дрова. Марчо отделился от братьев, лег на спину и положил голову на колоду. Шея у него вытянулась, а жилы проступили так заметно, что по ним было видно размеренное биение его сердца.
— Не могу, он мне милее всех!— воскликнул Киро.
— И я не могу тебя спасти,— сказал господь.— Решай сам!
— Убей меня! Меня зарежь, раз тебе нужна чья-то жизнь!
— Твоя жизнь мне не нужна,— сказал господь. Киро испугался, как бы господь все-таки не заставил
его зарезать сына, и изо всей силы отбросил нож в сторону. Нож блеснул в воздухе, упал на большой камень и издал громкий звук, будто ударил колокол. За этим звуком последовали другие, ясные и торопливые, словно набат. «Наверно, пожар»,— подумал он, захотел вернуться в село и увидел, что он торчит среди поля, до пояса в земле, одинокий и беспомощный, но не удивился тому, что он здесь, и не испугался своего одиночества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
В доме никого не было. Жена куда-то вышла, сыновья убирали подсолнечник. Оставалось еще около де-кара, и они сказали, что пока н& уберут, не вернутся. Через несколько дней им надо было уезжать, так что они старались сделать как можно больше полевой работы. Это были последние мысли, связывавшие его с реальностью. Как во сне прошел он по двору, по саду, заглянул к птице и остановился под навесом летней кухни. Около печки были сложены в защищенном от влаги месте лопаты, косы и другой инструмент, которому надлежало всегда быть под рукой; он взял заступ, мотыгу, положил их на плечо и вышел в садовые ворота. Солнце уже зашло, но с неба струился яркий золотистый свет, от края до края заливавший равнину; простор звенел вечерними сельскими шумами, в воздухе носился запах растапливаемых очагов и сладостные ароматы готовки. Киро Джелебов шел, не разбирая дороги, по неубранным кукурузным полям, стерне и пашне, сворачивал то влево, то вправо и наконец остановился на убранной бахче. Положил мотыгу на землю и без промедления взялся за заступ. Земля была рыхлая, чистая, заступ легко уходил в землю, и через четверть часа яма уже была глубиной ему по пояс. Он дотянулся до мотыги и стал забрасывать яму, сначала со спины, насколько мог загребать землю не оборачиваясь, потом с боков и, наконец, спереди. Закопав себя по пояс, он отбросил мотыгу, отбросил заступ, скрестил руки на груди и застыл недвижно, словно закончил обычную работу в поле и теперь хотел отдохнуть.
Тетушка Танка вернулась домой на закате и принялась готовить ужин. Если бы она, входя во двор, взглянула в сторону садовых ворот, она увидела бы мужа с заступом и мотыгой на плече, но она спешила оставить то, что принесла, в комнате, а потом захлопотала в летней кухне. Пока ужин кипел на огне, она подоила корову, заперла птицу, а тем временем совсем стемнело. Мужчины должны были вернуться с минуты на минуту, и она накрыла на стол, чтоб они могли тут же поужинать и лечь спать. Сыновья вернулись с поля, распрягли лошадей, отвели их в хлев и пошли к колодцу. Цепь рассыпала веселый звон, и через миг из-под земли до-
несся глухой удар — тяжелая деревянная бадья вошла в воду. Тетушка Танка едва различала в сумраке лица ребят, но знала, что так вот быстро, с маху спускает бадью Анё. Ребята быстро-быстро прокрутили ворот, поставили полную бадью на каменную кладку, разделись до пояса и стали поливать друг другу на головы. Слышно было, как они фыркают от удовольствия под холодной струей, как о чем-то говорят, смеются и шлепают друг друга по спине.
— Будет вам, простудитесь!— крикнула им тетушка Танка.
Ребята, пробежав по двору, нырнули под навес кухни и одновременно взяли из рук матери по полотенцу. Они вытирались, одевались и нетерпеливо поглядывали на накрытый стол. Причесавшись, сели по обе стороны стола, но приниматься за еду, пока не пришел отец, не смели.
— Где батя?— спросил Анё.
— А с вами его не было?— удивилась тетушка Танка.— Я думала, он со скотиной завозился.
— Да он еще засветло пошел в село, хотел у Илко справки для нас взять.
— Вот оно что! Верно, заговорился с кем. Ешьте, на этот раз не будем его ждать, может, он поздно придет.
Сыновья набросились на ужин, а тетушка Танка, как всегда, едва притрагивалась к еде и говорила, что тетка Ивана связала для Анё фуфайку. Она под вечер сходила за ней, так пусть Анё сейчас или завтра, прежде чем идти в поле, ее примерит, и если что не так, Ивана успеет перевязать. Тетушка Танка все проверяла себя, не забыла ли она чего приготовить им в дорогу, спрашивала о том же сыновей, и так прошел ужин. В какую-то минуту со стороны калитки послышался шум, все трое перестали есть, всматриваясь и прислушиваясь.
— Да где ж это он так застрял?— сказала тетушка Танка.— Или на собрание какое погнали?
В чугуне над очагом закипела вода, тетушка Танка отлила воды в таз и сложила в него грязную посуду. Неподалеку замычала корова, видно, соседи забыли на улице. Ночь посветлела от звезд, сад был виден весь до конца. Повеяло прохладой, ребята разговаривали о скором отъезде, зевали и поглядывали в сторону калитки. Тетушка Танка помыла посуду и поставила на стол две тарелки — с ужином и хлебом, накрыла их полотенцем, и рука ее замерла на тарелке с хлебом.
— Вон уж как поздно, а Киро все не идет!— тихо сказала она, глядя на двор, который блестел при свете звезд, словно покрытый инеем. Сыновья повернулись к ней и замолчали. Она продолжала стоять, положив руку на тарелку с хлебом, прислушиваясь к призрачной тишине ночи.
— Пойдите по селу, поглядите!
Ребята вскочили как один и выбежали на улицу. Проводив их взглядом, тетушка Танка зажала рот ладонью и кинулась к дому. Одним духом взбежала по лестнице и заглянула по очереди во все три комнаты. «Киро, Киро, ты где, может, ты заснул?» Кровати стояли пустые, но она провела по ним рукой, ей стало страшно, и она снова спустилась в летнюю кухню.
Сыновья скоро вернулись, тяжело дыша. Они обежали оремаг, сельсовет, клуб, магазин, но всюду было закрыто, А свет они видели в одном только доме. Парни стояли рядом, касаясь друг друга плечами, и не знали, что еще сказать матери.
— Ох, деточки!— всхлипнула она, и лицо ее побелело как полотно, потеряв свое живое выражение и превратившись в ужасную, предвещающую какое-то несчастье маску.
— Ну, ну!— сказал Марчо и тем самым подтвердил страшное сомнение матери.
Сыновья только сейчас заметили, что платок сполз с головы ей на плечи, и увидели в этом зловещее предзнаменование. Прошло еще несколько секунд оцепенения, потом мать сняла с балки лампу и пошла к дому. Она шла мерным, твердым шагом, и желтый свет ровно струился из-под ее руки. Сыновья следовали за ней, как, может быть, в былые времена следовали люди за своей жрицей в полуночном обрядном шествии. Пока они проходили тридцать шагов, отделявшие их от дома, они почувствовали, что мать, преобразившись, стала главой семьи, готовой вести их за собой в случае любой беды, как вел их до сих пор за собой отец.
— Будем его искать!— сказала она, когда они вошли в среднюю комнату, как будто решившись среди четырех стен поделиться семейной тайной.— Найдите фонарь и зажгите!
Она хотела сказать что-то еще, но взгляд ее упал на темное пятно на столе, отсвечивающее чернильным блеском. Ребята тоже его заметили. Марчо осторожно поставил опрокинутую чернильницу и обошел стол, чтобы прочесть то, что было написано на листе. Анё пытался прочесть это с другой стороны стола, а мать, сцепив руки под грудью, переводила взгляд с одного на другого, ожидая, кто из них первый произнесет написанные слова вслух.
— Заявление в кооперативное хозяйство,— сказал Марчо.— Только он не кончил. Написал несколько предложений и остановился. Разлил нечаянно чернила и оставил все до завтра.
Заявление Киро напоминало письмо самоубийцы, закончить которое помешал приступ умопомрачительного нетерпения, заставляющего скорее, как можно скорее свести счеты с жизнью. Опрокинутая чернильница неопровержимо свидетельствовала о том душевном состоянии, в каком он написал «обязуюсь...» и ясно представил себе, какие именно обязательства перед кооперативным хозяйством он на себя берет. Это слово было границей между двумя жизнями, роковой границей, которую он не смог перейти, но сыновья верили, что знают характер отца не хуже собственного, и не допускали, что он может заплатить жизнью за вступление в кооператив. Никто до сих пор ни к чему его не принуждал, и трудно было представить себе, что на него надавили именно в этот вечер, да еще так жестоко, что пришлось тут же, против воли, сесть писать заявление. В селе давно говорили, что в хозяйство теперь будут вовлекать всех поголовно, и отец их все чаще шутил, что, коли соседи заплясали под эту дудку, им тоже не миновать пуститься в пляс. Полное обобществление всей земли становилось фактом, который мог вызывать неудовольствие, однако избежать этого уже было нельзя. Когда они разговаривали с отцом о предстоящем вступлении в ТКЗХ (а бывало это редко), они не замечали у него особой тревоги или желания этому воспротивиться, словно он относился к этому событию как к велению времени, с которым никто не может, да и не вправе спорить. Речь шла только о том, чтобы оттянуть «это дело» на потом, когда они получат дипломы, а «там уж, куда все, туда и мы». Таким образом заявление на листе в клеточку все же оставалось загадкой, но сыновья не связывали его с исчезновением отца, хотя, может, он никуда и не исчезал. Через несколько дней поле, с которого они убрали подсолнечник, надо было пахать, и они подумали, что он пошел в соседнее село за лемехами, которые дал наточить тамошнему кузнецу Но мать, как всякая мать и жена, видно, иредчувствова-ла самое дурное. Она то и дело менялась лице, пока сыновья высказывали самые разные предположения, она вся была устремлена за стены дома, и слух се улавливал малейшие шумы ночи. И тогда вдруг разнесен вой, зловещий и громкий, словно собака стояла на пороге. Мать вздрогнула, из самого сердца ее, измученного предчувствием, вырвался темный атавистический всхлип, рука поднялась ко лбу и сотворила крестное знамение. Вой повторился, еще более продолжительный и зловещий, и снова заполнил комнату ощущением беды.
— Мы забыли ее спустить,— сказал Ма/рчо.— Пойду отвяжу. \
— Возьмите фонарь!— сказала мать.
Они спустили собаку с цепи, и она с радостным визгом помчалась по двору, а оттуда на улицу. Парни вместе с матерью пошли к кошаре, тетушка Танка вошла первой с фонарем в руке и, высоко подняв его над головой, оглядела от края до края весь потолок. Потом они обошли хлев, нижние комнаты дома, обшарили каждый уголок во дворе и пошли в сад. Тетушка Танка по-прежнему шла впереди с фонарем в руке, оглядывая каждое дерево и каждый куст, а сыновья следовали за ней. Когда они дошли до ограды, перед ними внезапно выросли двое и спросили, что они делают в саду в такое время. Верные джелебовской привычке хранить в тайне свои семейные дела, все трое молчали — признаваться, что они ищут пропавшего отца, им казалось нелепым и постыдным, а другую причину они не могли придумать. Молчали и люди по ту сторону ограды. Это был ночной патруль, который заподозрил что-то неладное в том, что люди в такую пору бродят по саду. Многие частники тайком молотили пшеницу, резали скот или закапывали зерно в землю, и патрульные хотели проверить, не совершается ли здесь что-то незаконное.
— Тетя Танка, что вы здесь делаете?— спросил еще раз один из патрульных.
— Илийчо, ты?
— Я, тетя Танка.
— Что мы здесь делаем? Да вон, скоро светать начнет, а Киро еще домой не вернулся. Мы подумали, вдруг ему худо стало, упал где-нибудь во дворе.
Илийчо был одним из тех бригадиров, которые оказались в клубе, когда Стоян Кралев накинулся на Киро Джелебова, а потом и на своего брата.
— Да я его вечером в клубе видел. Он за какими-то справками пришел, а секретарь ему выволочку устроил.
— Из-за чего?
— Да из-за этих самых справок, для сыновей которые. Когда, говорит, станешь кооператором, тогда и получишь.
— А Киро что сказал?
— Ничего не сказал. Встал и вышел.
Тетушка Танка с сыновьями ушли в дом, а Илийчо с напарником пошли в обход по улицам. Через несколько часов все село уже знало, что Киро Джелебов пропал.
А в это время Киро Джелебов шел с каким-то старцем по склону, усеянному валунами и поросшему странными деревьями, кустарником и цветами. Деревья были усыпаны таким количеством разнообразнейших плодов, что он не мог оторвать от них глаз, а благоухание цветов навевало блаженство. По обе стороны тропинки бежали игривые ручейки, по лужайкам гуляли птицы с золотым оперением, внизу сверкала река с прозрачно-голубой водой. Киро оглядывал эти невиданные чудеса и в то же время пытался понять, кто этот старец, что идет рядом. Он поглядывал на него искоса и находил, что тот похож на старенького отца Энчо, который накинул на себя расшитый стихарь, как будто только что вышел с богослужения. Но у отца Энчо не было таких роскошных белых волос, какие спускались легкими волнами по плечам старца, кроме того, отец Энчо прихрамывал и был очень разговорчив, так что вряд ли они могли бы столько времени идти молча. Киро пытался его обогнать, чтобы заглянуть ему в лицо, но при каждой такой попытке ноги его наталкивались на какое-то невидимое препятствие. Когда он еще раз попытался разглядеть старца, его профиль преобразился в профиль Стояна Кралева — нос с горбинкой, густой седеющий ус и выступающий вперед подбородок, из-под которого виден воротник кителя. И склон, по которому они поднимались, менялся так же, как менялось лицо старца,— то голая поляна, усеянная серыми валунами, то сказочный сад. Когда они дошли до самого верха, Киро понял, что они на Скале — в заброшенной местности с глубоким сухим логом, на самом краю сельских угодий. Он обернулся назад и увидел, что сухая каменистая тропинка усеяна ковриками пестрых цветов в форме человеческой ступни, и понял, что это следы старца.
— Ну как, узнал, кто я?— заговорил, наконец, старик.
— Узнал,— содрогнувшись от страха и восторга, сказал Киро.— Ты господ»,!
— Узнал, наконец, боженьку,— улыбнулся старец.— А боженька явился к тебе, чтобы тебе помочь распознать, что у тебя на душе.
Они стояли теперь друг против друга, и Киро мог посмотреть старцу в лицо. Лицо это в окаймлении белоснежных волос излучало сияние, которое Киро улавливал душой, и душа его ликовала, опьяненная какой-то сладостной негой. «Господь, сам господь,— думал он и не знал/как выразить свой восторг и радость.— Господь спустился ко мне, ни к кому до сих пор не спускался, а ко мне спустился».
— Ты веришь в меня?— спросил его господь.
— Верю, господи, верю!— ответил Киро Джелебов и услышал, как голос его, словно эхо, прокатился по каменной пустыне.
— Сейчас посмотрим,— сказал господь. Он вытащил из рукава стихаря большой нож и подал его Киро.— Ты будешь избавлен от всех страданий. Земля твоя твоей и останется и из рук твоих перейдет в руки сыновей и внуков твоих. Но ты должен доказать, что веришь в меня.
Киро взял нож, посмотрел господу в глаза и заметил, что один глаз у него сине-зеленый, влажный и гноящийся, как глаза отца Энчо, а другой — темно-карий и пронзительный, как глаза Стояна Кралева. И лицо его распалось на две половины, одна половина была лицом отца Энчо, другая — лицом Стояна Кралева.
— Я докажу, господи!— Сказав это, Киро, однако, почувствовал, что странное преображение господа внесло в его душу смятение, хотя величие его и всемогущество продолжали внушать ему трепет.
— Принеси его в жертву!— сказал господь.
— Кого?
— Этого! Первородного!
Киро взглянул в сторону и увидел троих своих сыновей — они стояли рядом, только что вернувшись с поля, в рабочей одежде, с загорелыми улыбающимися лицами. Перед ними лежала большая дубовая колода, иссеченная сотнями зарубок от ударов топора, та самая колода, на которой он зимой колол дрова. Марчо отделился от братьев, лег на спину и положил голову на колоду. Шея у него вытянулась, а жилы проступили так заметно, что по ним было видно размеренное биение его сердца.
— Не могу, он мне милее всех!— воскликнул Киро.
— И я не могу тебя спасти,— сказал господь.— Решай сам!
— Убей меня! Меня зарежь, раз тебе нужна чья-то жизнь!
— Твоя жизнь мне не нужна,— сказал господь. Киро испугался, как бы господь все-таки не заставил
его зарезать сына, и изо всей силы отбросил нож в сторону. Нож блеснул в воздухе, упал на большой камень и издал громкий звук, будто ударил колокол. За этим звуком последовали другие, ясные и торопливые, словно набат. «Наверно, пожар»,— подумал он, захотел вернуться в село и увидел, что он торчит среди поля, до пояса в земле, одинокий и беспомощный, но не удивился тому, что он здесь, и не испугался своего одиночества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60