Ты хорошо сделал, что раскрыл его махинации, и все-таки все будет зависеть от Лекси. А где он, жив ли и когда вернется, один господь знает...
Тревога, печаль тенью прошли по его лицу, а мать перекрестилась, и глаза ее налились слезами. Мне хотелось их утешить, и я сказал, что, по словам следователя Марчинкова, которому можно верить, полиция считает Лекси видным коммунистом, «внедренным» где-то за границей, а раз это так, Лекси должен вернуться сразу же после вступления в Болгарию советских войск. Мы еще долго разговаривали, и наконец я собрался идти, но Нуша и ее родители ни за что на свете не хотели меня отпускать и предложили переночевать у них. Я отказывался, но во время ужина заснул. Помню только, как Нуша и ее мать куда-то вели меня, поддерживая под руки, и тихий голос говорил: «сюда, сюда».
В обед я пошел в клуб, чтобы повидать брата, который каждый день слушал там последние известия. Мы не виделись больше месяца. Я не смел заходить домой, зная, что Кичка боится, как бы я не заразил ребенка, а сами они тоже ко мне не заглядывали. Какое-то время после того, как я ушел из дома, Кичка оставляла мне еду под навесом амбара, и я обедал и ужинал там в одиночестве. Когда мои отношения с братом испортились, я перестал у них столоваться. Кичка раз послала мне еду с соседкой, но я ее вернул. Вернул и деньги, которые брат передал мне через чужих людей. Другими словами, я дал им понять, что милостыню от них принимать не намерен. Брат прислал мне и письмо, в котором просил принять его деньги и поехать в санаторий. Я знал, что он страдает и из-за моей болезни, и из-за моей любви к Нуше, которая, с его точки зрения, погубила меня как человека и как коммуниста «именно сейчас, когда наши надежды вот-вот сбудутся». Так написал он в письме. А я «именно сейчас» был счастливейшим человеком на свете. Жить мне оставалось, быть может, немного, но я был счастлив. Моя любовь к Нуше, которой еще недавно, казалось, угрожали наступающие события, была спасена. Спасена была и наша со Стояном братская любовь, без которой мы не мыслили себе жизни. Сейчас я нес ему это спасение в зеленой картонной папке, на которой было написано «Копия приговора по делу номер такой-то». Эта копия должна была снять разделявшее нас недоразумение и снова распахнуть наши сердца навстречу друг другу.
По радио сообщали о решении правительства порвать дипломатические отношения с Германией и объявить ей войну. Еще сообщили, что правительство отдало распоряжение об амнистии политзаключенным. После передачи последних известий я предложил брату выйти на улицу, поскольку я должен был сказать ему нечто чрезвычайно важное. Он был так ошеломлен, что застыл на месте и целую минуту молчал, а потом по его лицу скользнуло нечто вроде улыбки.
— Это тебе в городе кто шепнул или там?
Он показал головой на запад, где было Нушино село. Я сказал, что «там» ничего об этом не знали и что они оклеветаны. Теперь его улыбка выражала разочарование. Вот, мол, твое «нечто чрезвычайно важное»— очередная бесплодная попытка снять вину с Пашова. Но когда он прочел копию приговора, то был потрясен. Мы сидели во дворе Анания, в тени орешины. Он заметно побледнел, на лбу его выступили крупные капли пота. Я взял у него папку, и тогда он сказал:
— Страшные вещи тут написаны... Если это верно.
— Ты сомневаешься?
— А что если этот следователь фальсифицировал текст копии? Они теперь готовы на все, лишь бы шкуру свою спасти.
Я сказал ему, что он может завтра же поехать в город и сам сверить копию с оригиналом, поскольку следователь готов нам помочь. Рассказал я ему и о предательстве Стою Баракова в 1923 году, которое может подтвердить тогдашний охранник общины дядя Станчо. То предательство послужило причиной нынешнего. Бараков был предупрежден полицией, что молодой Па-шов — видный коммунист, и, вероятно по ее указанию, воспользовался случаем с кражей брезента, чтобы скомпрометировать в глазах коммунистов его отца. Сам Бараков стал членом Земледельческого союза, а сына пропихнул в РМС. Расчет у него простой. Политическая программа Коммунистической партии давно известна — в случае победы она будет править совместно с «земледельцами» и другими партиями. Если Александр Пашов благополучно вернется на родину, он может призвать Баракова к ответу за выдачу учителя в 1923 году, но его остановит молва о том, что и его отец выдал фашистской полиции Михо Баракова. В худшем случае обе семьи окажутся в равном положении — за отцами числятся политические преступления, а сыновья — активные коммунисты. Значит, у обеих будет резон предать прошлое забвению...
Мы сидели и разговаривали почти до вечера. Хотя мои доводы в пользу невинности Пашова и вины Бара-ковых были неопровержимы, брат все не мог до конца их принять. Ему казалось невероятным, что я в одиночку, да еще такой больной, сумел вырвать у фашистского следователя нужные доказательства. Сами мои усилия заставляли его подозревать, что в своем расследовании я руководствовался не желанием докопаться до истины, а симпатией к Пашовым. Даже если б это было так, у него не было оснований сомневаться в самой истине, а он сомневался. Необходимо было действовать быстро, а он не решался предпринять ничего определенного. Я немало читал и рассказывал ему о сложных и противоречивых путях социалистической революции в России, о драматическом переплетении множества человеческих судеб, но он с трудом допускал, что и наша борьба не обошлась без зигзагов и противоречий. Его представления о сложностях политической борьбы, о людях и вообще о мире были очень ограниченны. Кроме того, он был недоверчив и подозрителен. Конспиративность, которой его учили, он понимал только как осторожность, и она мешала ему в данных обстоятельствах действовать самостоятельно.
— Следователь правильно тебе объяснил, что более или менее предусмотрительные люди делают все, чтобы как-то подладиться к событиям,— говорил он.— Если это сделали Бараковы, почему бы и Пашовым этого не сделать? Никто точно не знает, кому служит молодой Пашов. Если Михо Бараков совершил предательство у нас под носом и мы этого не заметили, как нам дознаться, чем занимается твой приятель в иностранных государствах?
Что я мог сделать в этой ситуации? Я изнемогал от усталости и напряжения, харкал кровью сильнее, чем обычно, а к тому же брат не давал мне возможности связаться с окружным комитетом партии. Он боялся, что из комитета распорядятся изолировать Михо от товарищей в тюрьме, Михо догадается, что разоблачен (если он действительно предатель), и полиция попытается прикрыть его следы. Или ликвидирует его, чтобы он, выйдя из тюрьмы, не попал в наши руки, или же ликвидирует тех из наших, кто, по их предположениям, мог его разоблачить. Это можем, к примеру, оказаться мы с братом, раз судебный следователь раскрыл нам механизм его предательства. Поэтому мы можем передать копию приговора в комитет, только если будем совершенно уверены, что назавтра советские войска перейдут нашу границу. Однако, перейдут ли они ее завтра или через месяц, никто нам точно сказать не может. А для полиции достаточно двух дней, чтобы учинить разгром коммунистов нашего края...
По радио уже сообщили, что немецкие войска с нашей территории отошли в Югославию, следовательно, у советских войск нет причин медлить на нашей границе, коль скоро они знают, что у нас они не встретят никакого сопротивления. Но и этот факт не убеждал моего брата. Чтобы доказать ему, что его осторожность излишня, я в тот же вечер в одиночку захватил власть в селе. Было шестое сентября. Я пошел к кмету дяде Янко, разъяснил ему политическое положение и потребовал ключи от кметства. Он оказался человеком понятливым и тут же согласился.
— Только другим рассказывай, что ты меня с оружием в руках заставил. Не то сраму не оберешься — за здорово живешь тебе власть отдал. Смеяться надо мной будут...
Он вручил мне два старых карабина, наган и печать, а потом мы разыграли маленькую комедию. Я «арестовал» его, посадив в соседнюю комнату, и написал от имени новой власти первое обращение к народу: «Просим население по сигналу школьного клепала выйти на площадь перед кметством и встретить советские войска хлебом и солью! Председатель Отечественного фронта». Я изобразил неразборчивую подпись, поставил печать кметства и пошел к клубу, чтобы повесить обращение на его дверях. Парни, которых я там застал, взяли на себя все остальное. Они ударили в школьное клепало и разнесли новость по селу. Через полчаса народ стал собираться на площади. Появился и Стоян, заметно взбудораженный, но когда я сказал ему, в чем дело, он отвел меня в сторону и принялся ругать, обвиняя в авантюризме, который мог, по его словам, очень дорого нам обойтись, да еще в самый канун великих событий. Я передал ему печать и оружие как символ власти, он вооружил карабинами и наганом трех человек, а остальным парням велел вооружиться кто чем может и всю ночь охранять село. Он, разумеется, объяснил им, что советские части еще не перешли нашей границы и что я самовольно возвестил их приход, за что полиция может перебить нас как мух, поскольку мы безоружны.
Молодые ребята ничуть этого не испугались и отправились выполнять боевое задание. Празднество по случаю установления новой власти уже невозможно было отменить. Площадь перед кметством постепенно заполнилась народом, из клуба притащили граммофон, и молодежь начала танцевать. Из ближайших домов вынесли вино и ракию, заголосили волынки и кавалы, пожилые повели хоро. Стоян пошел расставлять охрану вокруг села и вернулся, когда народ уже начал расходиться. Мы заперли кметство и молча разошлись. Установление власти Отечественного фронта, которого мы ждали столько лет, было отпраздновано без речей и церемоний, как самая обыкновенная вечеринка.
Большой праздник выдался в селе десятого сентября, притом не столько в честь прихода советских войск, сколько в честь возвращения Михо Баракова. Советские части, к сожалению, не проходили через наше село. По радио сообщили, что девятого они пройдут через До-брич, и самые нетерпеливые, конечно же во главе со Стояном, отправились в город на телегах и верхами еще на рассвете. И я сгорал от желания поехать с ними, но у меня не было сил даже забраться на телегу, а приступ кашля чуть не свалил меня на землю. В ожидании встречи с Советской Армией я не спал ночь, да и всю неделю меня не отпускало сильнейшее напряжение. За лето не выпало ни капли дождя, засуха терзала степь, раскаленный и пропыленный воздух жег мои прогнившие легкие.
Вечером я поднялся с постели и пошел на митинг, созванный у кметства. Хотя белое сияние полной луны заливало площадь и издалека было видно, как со всех концов села к центру тянутся люди, над дверью кметства были прикреплены два ярких светильника. Те, кто ездили в Добрич встречать советские войска, с воодушевлением рассказывали о том, что видели и слышали, где-то в селе гремели выстрелы, многие успели выпить и теперь пели и плясали хоро. И вот Стоян поднялся на крыльцо под свет ламп. Думаю, что это был самый счастливый день в его жизни. Он был охвачен таким восторгом и вдохновением, что дрожал, точно лист, а на глазах его блестели слезы. «Наш народ переживает исторический день,— говорил он, вскидывая руку,— фашизм наконец разгромлен, к нам пришла великая правда коммунизма!..»
Произнеся речь, он спустился с крыльца и направился прямо ко мне. Поздравил меня с новой властью, обнял и прижал к груди. Целую минуту он держал меня в объятиях, не произнося ни слова. Я чувствовал, как горит его лицо, как тяжело он дышит, как рыдает. В эту минуту я был счастлив, как в детстве, когда поздно вечером, возвращаясь с поля, он брал меня на руки и нес к дому. Я тоже ничего не мог ему сказать. Я тоже рыдал.
На следующее утро я чувствовал себя скверно, но к обеду вышел подышать воздухом. Возвращаясь с прогулки, я проходил мимо пивной, сел отдохнуть под навесом и тогда увидел, что на поляне перед домом Бара-ковых в десятке котлов варится баранина. Рядом с котлами были расставлены столы и стулья, красовались бочки с вином и ракией. В те скудные времена люди успели отвыкнуть от такого изобилия, и самые нетерпеливые уже кружили вокруг котлов. Политзаключенных освободили восьмого сентября, но Михо Бараков два дня пробыл в городе, отдав себя в распоряжение вновь сформированной Народной милиции. Старый Бараков позаботился о том, чтобы встреча сына прошла так торжественно и шумно, словно тот воскрес из мертвых. Как мы узнали позже, он пригласил из Добрича кое-кого из влиятельных людей, привез из города и музыкантов. «Пусть народ угощается, мой сын за него жизнью своей рисковал»,— говорил он всем встречным, приглашая их на поляну. Накануне он был назначен председателем сельсовета и теперь, в рубашке с закатанными рукавами и жилете, в плоской соломенной шляпе и с бамбуковой тросточкой в руке, с неподражаемым самодовольством сновал между своим домом и кметством, проверяя, не звонил ли сын по телефону и не сообщил ли чего дополнительного о своем приезде. Время от времени он останавливался, вынимал из кармана жилета серебряные часы и отставлял их подальше от глаз.
Я вернулся в свою комнату и лег. Спал, читал, ел что-то и снова брался за книгу. К двум часам дня послышался клаксон автомобиля. Через ту часть площади, которая была видна из моего окна, прошла машина, вздымая клубы пыли. Вскоре послышались выстрелы и крики «ура». Начиналась торжественная встреча Ми-хо Баранова. До позднего вечера над селом разносились звуки духовой музыки, слышались речи и пьяные выкрики.
Прежде чем уйти в поле, Ананий приготовил мне куриную похлебку, навестила меня и тетушка Танка Джелебова. Ее сыновьям не без труда давались гимназические науки, и во время каникул я занимался с ними отдельными предметами. Когда я приходил к ним в дом, где было чисто и уютно, меня встречали с некоторой торжественностью, а мои объяснения внимательнейшим образом слушали все члены семьи, свободные от работы. Дядюшка Киро Джелебов относился ко мне с большим уважением, любил расспрашивать о том о сем, часто просил книги для чтения. Так мы постепенно сблизились, и когда я заболел, тетушка Танка раз или два в неделю навещала меня. Она полагала, что лучшее лекарство от всякой болезни — питательная еда, и каждый раз приносила мне масло, яйца, мед, вареную курицу или слойку с брынзой.
На другой день после полудня пришел Стоян. Он с гадливостью относился к Ананию, боялся заразиться моей болезнью и потому никогда не заходил ко мне в комнату. Его неожиданный приход показал, что он за мной следил. В течение суток я не показывался в селе, он предположил, что я поехал в город, чтобы передать документ, разоблачающий Барановых, и теперь пришел проверить, дома ли я. Моя догадка подтвердилась, потому что он прямо в дверях сказал:
— Дай мне эту копию на сохранение! Ты из-за болезни стал слишком нервным, я боюсь, что ты ее кому-нибудь покажешь и навлечешь на нас беду.
— Я не «кому-нибудь» покажу, а окружному комитету партии.
— Ты хочешь порвать все, что нас связывало, хочешь забыть, что мы братья!— воскликнул Стоян и забегал по комнате. Руки его были заложены за спину, и я видел, как ногти до крови впиваются в ладони.— Наша жизнь в опасности! Да, да!.. А ты какой-то документ собрался передавать в комитет. Выслушай, хорошенько меня выслушай, и, может быть, ты образумишься.— Он остановился передо мной и заговорил тише:—После полуночи ко мне домой пришли двое. Один лет сорока, другому и двадцати нет. Потребовали, чтобы я участвовал в ликвидации врага народа. Сказали, что гадов, мол, надо перебить всех до единого. Без суда, без ничего. Революции, мол, нужна кровь, чтобы глубже войти в сознание народа. Революция требует возмездия за малейшее преступление против народа. Каждая слеза, пролитая народом, должна быть оплачена человеческой жизнью. Понимаешь? Человеческой жизнью! Тогда народ поверит, что революция совершается во имя его счастья. Я сказал им, что не могу поднять руку на человека. Ни за что на свете не могу убить человека, кто бы он ни был. Ты, говорят, будешь только присутствовать, вроде охраны, а стрелять не будешь. Но я и от этого отказался. Два часа они меня уламывали, но я ни в какую. Отказался категорически. Ну что ж, говорят, пусть будет по-твоему. Ты партийный секретарь, говорят, а хочешь прийти на готовенькое. Что ж, мы для себя выводы сделаем. И никому, говорят, о нашем разговоре ни слова, не то вот с этим будешь иметь дело. И тот, что старше, показал мне пистолет. Если Михо предатель, наверное, он пронюхал, что у нас есть материалы, которые могут его разоблачить, и послал этих людей меня прощупать. Не то с чего бы вдруг заставлять меня кого-то убивать? Когда Михо вышел из тюрьмы, он, наверное, первым делом стал заметать следы, то есть постарался уничтожить приговор и ликвидировать судейских, которые вели его дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60