Тинда все щебетала что-то ласковое, потом отступила, жестом руки притдоздила его к месту — и торопливо пошла прочь. Еще оглянулась, дважды кивнула — и вот уже белая фигурка, облитая сентябрьским солнцем, вышла из сада, исчезла.
Тот, кого она покинула, еще постоял, сунув руки в карман короткого американского пальто, сбив цилиндр на затылок,— и двинулся, в противоположную сторону.
А Рудольф Важка долго еще торчал в кустах со своим «Трио» под мышкой и бередил себе душу, подробно перебирая в памяти то, что сейчас разыгралось перед ним. Он не мог понять, что это было. Все стоял у него перед глазами молодой атлет во всей свой американизированной щеголеватости, этакий плечистый Кротон, которого и четверым не сдвинуть с места. Все виделись музыканту выступающие на чисто выбритом лице надбровья — нередкая деталь таких геркулесовских физиономий. Первобытная сила этого молодца со стремительными движениями, конечно, оправдывала восхищенную, любовную нежность, какую Тинда вложила в свой взгляд...
Эпизод не занял и четверти минуты, но свидетель ее еще добрых полчаса не уходил со сцены.
6
Любовь абстрактная и конкретная
Маленькое окошко — такое маленькое, что было в нем только четыре квадратных стеклышка, зато чистых, но, увы, не таких прозрачных, как хрусталь. Ибо если даже хрустальное стекло в течение десятков лет ежедневно, да по нескольку раз, особенно зимой, протирать грубым сапожницким фартуком, то и оно бы, наверное, покрылось густой сеткой царапин, тоненьких, как волосок, впрочем, различимых только под прямыми лучами солнца.
Сегодня солнце освещает это окошко сбоку, но фантастическое сплетение царапинок на стекле видно до последней линии, и это придает мягкость картинке, как бы вырезанной окошком из внешней реальности. Потому что из-за этой тончайшей сетки противоположный берег реки видится размытым, представляется некоей туманной бесконечностью, а река — если дать чуточку разыграться фантазии — кажется морем.
1 Точнее, Милон Кротонский — знаменитый победитель одной из Олимпиад Древней Греции.
Окошко расположено довольно низко над гладью реки, а так как зеленоватые волны, взбиваемые валом ближней, не видной отсюда, мельницы, быстро проносятся мимо, то Маня, приходя сюда, всякий раз очень легко могла вообразить, будто мастерская сапожника, освещаемая маленьким окошком,— каюта большого морского парохода, плывущего к своей пристани.
И представлениям этим вовсе не мешала старая, седая, очкастая голова мастера Мартина Зоуплны у окна, который автоматическими движениями, в два темпа, делал свою работу: раз — мастер выловил из ящика сапожный гвоздь, два — одним ударом вогнал его в подошву.
Маня слегка прищурила глаза — и вот река остановилась, а мастерская поплыла вместе с мастером Зоуплной, с его инструментами и с ней, Маней, и с пани Зоупл-новой, которая так кашляла и все же без конца нянчила тяжеленького Арноштека, мальчишечку — ровесника Манечки Улликовой; Арноштек еще не ходил, хотя Манечка уже бегала, как ртутный шарик, когда случалось ей заходить сюда со служанкой.
Это было давно, двадцать лет назад, а за последние десять — пятнадцать Маня сюда не показывала носа — с той самой поры, как — дочь богатого фабриканта, барышня — перестала носить детские ботиночки. Мастер Зоуплна был всего лишь «холодным сапожником», он только чинил обувь. Впрочем, для жителей окрестностей церкви св. Петра он был нужнее, чем тот, кто шьет новую.
Но и после того, как пан Уллик стал «придворным поставщиком», мастеру Зоуплне доставались время от времени заказы с «Папирки», по большей части — от слуг. Однако и футбольные бутсы молодого хозяина частенько валялись под табуреткой Зоуплны, не считая привинчивания коньков для молодых хозяек и так далее. За последние несколько месяцев даже сам старый хозяин иной раз, вспомнив о Зоуплне, поручал ему подкинуть подметки.
1 Звание доктора тех или иных наук в Европе присваивается всем, кто окончил университет.
Барышня Маня приходит сюда уже второй раз — первый был полтора месяца назад, и тогда дело обстояло куда хуже, чем сегодня, даже просто очень плохо: «пан доктор» лежал в больнице.
Кто такой «пан доктор»? — Да не кто иной, как бывший Арноштек, ныне доктор философии *; его отец, холодный сапожник, только так и обращается к сыну — «пан доктор», хотя, естественно, на «ты».
— Пан доктор уже неделю как дома, получшало ему. Лежит, правда, на канапейке, да это он всегда, как с прогулки вернется, а так уже совсем здоров, и цвет лица прежний, только б ел побольше, чтоб тела набрать,— говорит мастер Зоуплна.— Воспаление в легких, оно изрядно подкашивает человека, ладно еще, натура у пана доктора моя, кабы в покойницу пошел, не вынес бы такой горячки.
Все это мастер Зоуплна объяснял барышне Мане через дверь из мастерской в жилую комнатенку. Впрочем, двери-то не было, ее давно сняли, так что мастер говорил просто через дверной проем.
Сегодня мастер Зоуплна с изумлением узнал, что и барышне Улликовой предстоят докторские экзамены; а услышав, что его «пан доктор» и барышня Маня заново познакомились уже чуть ли не пять лет назад, впервые нарушил двухтактное движение головой, от ящика с гвоздями к молотку, качнув ее в третьем темпе. При этом он вскинул на барышню свои очки и протянул:
— Да ну?
После чего долго смотрел в окно, а вернувшись к работе, добавил:
— Вот оно как, а я-то ничего и не знал.
— Мы возобновили знакомство с паном доктором еще на выпускных экзаменах в гимназии,— заговорила Маня весело и громко: старик был туговат на ухо.— И письменную по математике делали вместе, сидели рядом, и когда я начала плавать, он меня спас, подбросил маленькую такую записочку с логарифмами, я ведь про логарифмы узнала только на выпускных экзаменах, вот вам и последствия домашнего учения, не умела я ими пользоваться... Все мальчики готовы были за меня в огонь и в воду, да мне-то нужны были только эти логарифмы...
— Хм-хм,— изобразил смешок старый Зоуплна.
— И я без них наверняка провалилась бы, правда? — это Маня обращалась уже к «пану доктору».
— Нууу,— протянул молодой Зоуплна, не пояснив, что он хочет этим сказать: сейчас он больше следил за своим отцом, чем смотрел на Маню; наступила пауза.
Сапожник, повернув подошвой кверху изящную дамскую туфельку, с видом знатока оглядел то место, на котором отсутствовал каблук.
— Кабы, барышня, вы нарочно сделали, и то не глаже оторвалось бы. Это могло случиться разве на решетке над канавой, а то и на трамвайных рельсах, но скорей на канаве: не то вы каблучок-то принесли бы.
— На решетке канавы,— слишком тихо промолвила барышня, заведомо солгав.
И покраснела, и ножку свою в одном чулке спрятала под стул: ей вдруг стало стыдно. К счастью, старый Зоуплна и не подозревал, насколько он близок был к правде и даже просто прав, предположив умышленное отторжение каблука.
Да, Маня сделала это умышленно, чтобы иметь предлог заглянуть к Зоуплнам и узнать о здоровье молодого доктора, в которого была влюблена.
Наступило молчание, Маня в смущении смотрела в окно. Стоило ей на мгновение перевести взгляд на черную раму — и вот уже река остановилась, а они поплыли.
— О чем ты думаешь? — спросил вполголоса выздоравливающий со своей кушетки, и тихий голос его был так же нежен, как и его взгляд, в чем Маня тотчас и убедилась. Впрочем, она и до этого чувствовала, что он на нее смотрит.
— Не сердишься, что я пришла? — так же тихо, каким-то размягченным тоном отозвалась Маня — та самая Маня, которая никогда не плакала.
— Сержусь? — Сколько жара было в его шепоте! — Просто я испугался, увидев тебя здесь...
Он провел рукой полукруг, и это движение довольно точно прокомментировало словечко «здесь».
Здесь, в этой дыре, разделенной на две половины проемом, в этой дыре, куда вела из сеней скрипучая дверь, зимой и летом обитая разбухшим соломенным тюфяком, здесь, у этих двух окон — через одно из них старый Зоуплна иногда вылавливал к ужину рыбу на удочку, Маня отлично знала эту традицию; а если смотреть через второе, выходящее на улицу, то можно было видеть только ноги прохожих, от колен и вниз.
«Боже мой, да где же тут кровать? Наверное, эта кушетка служит постелью обоим!» — подумала Маня.
На самой кушетке спит «пан доктор», а для его старого отца выдвигают из-под нее нижний ящик; сквозь щель виднеется что-то светлое в этой темноватой комнате.
Бедный «пан доктор» явно стыдился. Стыдился за такое «здесь» — он, этот славный, гордый юноша, который не только никого ни о чем не просил, но и ни от кого ничего не принимал, этот возвышенный сын математики — увы, самой бедной матери из всех наук.
По странному совпадению одна и та же мысль пришла всем троим одновременно, ибо старик громко вздохнул:
— Ох-ох-ох, кабы сын выбрал медицину заместо барышни, а барышня математику... это ведь барское учение, в самый раз для дам!
Маня долго подбирала слова для ответа.
— Всюду, где ты,— тихонько промолвила она,— там и мое небо!
— Не оглядывайся на отца, а то привлечешь его внимание, просто говори тихо, он ведь слышит только глазами! — с усталым видом, уже без всякой нежности, посоветовал «пан доктор».
— И если б что, я, ни секунды не задумываясь, переехала бы хоть сюда, к тебе, навсегда!
— Какая жалость, что отец этого не слышит! — злым смехом рассмеялся доктор, причем его воспаленное горло два раза издало хрип.— А ведь ты совсем об этом не думала, когда только что смотрела в окно — потому что улыбалась...
— Я думала о тех трех минутах, в течение которых мы оба были по-настоящему в небе, ты и я — я думала о Юпитере.
Арношт снова захрипел, и когда Маня, несмотря на сумеречный свет, разглядела его лицо, заметила, что он сильно растроган.
— Не слишком ли много ты разговариваешь, Ар-но? — спросила она.
Юпитер — для обоих это имя символизировало самую памятную минуту из всех, что они пережили вместе.
Случилось это в более счастливое или, по крайней мере, более обещающее для молодого Зоуплны время, еще до того, как он своей гордостью испортил собственную карьеру; тогда он еще пользовался благосклонностью хозяина обсерватории при высшей технической школе, где застрял на первой академической ступени в звании приват-доцента.
С самого начала отношения между ним и Маней были просто студенческим товариществом, находившим свое выражение в совместном хождении в университет и обратно, в пределы, над которыми господствовала башня церкви св. Петра. Длилось это значительно больше года, и встречи их поначалу были довольно редки и случайны, а для Мани, как ей казалось,— иного она и в мыслях бы не допустила,— вполне безразличны. Но однажды она поймала себя на том, что поджидает Арношта, и что если она ходит к университету кружным путем, то делает это ради него.
Целых три года после окончания гимназии их отношения оставались на стадии, которую передовые и самостоятельные подружки Мани формулировали так: «мы не прочь сойтись, а можем и обойтись». Слишком хорошими студентами были оба, чтобы что-нибудь изменилось в этих отношениях. Но вот как-то раз, когда медичка Маня зря прождала философа Арношта, вторая половина этой формулы, насчет «обойтись», показалась ей несколько сомнительной — и совсем неверной, когда он не появился ни на второй, ни на третий день, ни даже целую неделю.
Впрочем, тогда они еще не достигли той стадии, чтобы Мане обламывать себе каблуки на ближайшей решетке над канавой для предлога навестить Арношта дома. А причина его отсутствия была той же, что и сегодня: он болел.
О том, что тогдашняя его болезнь была не слишком серьезной, Маня довольно легко и как бы между прочим выведала у Бабины, их кухарки и постоянной клиентки мастера Зоуплны, сказавшей: «Приболел малость».
А между тем студент философского факультета Зоуплна был самым важным и почти единственным предметом ее размышлений в течение всей недели; но неделя прошла, и формула «можем обойтись» снова начала обретать свое значение, хотя что-то кольнуло у Манечки в сердце, когда она впервые пошла в университет не привычной дорогой, через Староместскую площадь к Долгому проспекту, а другой.
«Что мне до мальчишки?» — думала Маня, прибегнув к жаргону передовых девиц, но в глубине ее души что-то просило прощения у печального философа за этого самого «мальчишку».
Несколько дней она держалась твердого намерения не занимать головы ничем, кроме учебы; ей слишком было известно, что любовные чувства — величайший враг учащейся женщины, а ей хотелось быть достойной того почтения и доверия, с которыми на нее и еще на нескольких вольнослушательниц университета смотрело все тогдашнее феминистское движение...
Однако в один предвечерний час — дело было в ноябре — вышла Маня из анатомички, а над Карловой площадью стояла вечерняя заря, полная такой меланхолии, что девушка не сумела отогнать от себя образ башен Тынского храма, облитых закатом, и скорее побежала на Староместскую площадь, чтоб не пропустить это мимолетное явление.
Когда она добежала, на башнях Тынского храма лежал уже лишь слабенький красноватый отсвет, но в остальном она не ошиблась: перед витриной большого антикварного магазина стоял сын сапожника, печальный философ. Маня хорошо знала его расписание: он возвращался с семинара по математике, а она-то чуть не промчалась мимо!
«Кто знает, сколько дней он тут простаивал!» — подумала Маня с легким трепетом жаркого раскаяния и стала рядом, тихо проговорив:
— Добрый вечер, коллега!
Они пожали руки — ее рука чуть дрогнула, когда она увидела его лицо, но она справилась с собой и ничем не дала понять, что испугалась; но именно это мгновение и определило поворот в их отношениях.
Они не сделали и трех шагов по направлению к дому, как Маня уже знала: она неотделима от него до скончания жизни.
Даже отдаленным намеком они не касались подобных тем, но обыденность их разговора восполняла горячность тона, особенно у Мани, потому что Арношт ни на шаг не покидал укреплений, воздвигнутых гордостью пролетарского сына при общении с представительницей привилегированного класса, более того — с дочерью непосредственного носителя угнетения, столь остро ощущаемого и им самим, и его отцом.
Он уже здоров?
1 Мужественный пример (лат.).
Сравнительно — ему, безусловно, лучше.
Мане и в голову не приходило, что она страшно унижает себя; в сущности, то, что она делала, можно было назвать кратким и точным выражением «бегать за ним», но Маня была бесконечно выше подобных соображений.
Сам характер их отношений определял эту возвышенность. Ибо, если души их витали в сферах, где они прогуливались в тесном объятии, то тела их здесь, на земле, сохраняли между собой расстояние в два шага — ровно такое, чтобы можно было слышать друг друга.
И разговор их был не чем иным, как философским диспутом, если только можно назвать диспутом изъявления взаимного согласия по самым тонким проблемам человеческого мышления.
Приятель Мани имел абсолютно самостоятельные воззрения любомудра, она же принимала их не только с радостью, но даже, быстрым своим интуитивным домыслом, опережала его выводы и аналогии, и не было для нее высшего наслаждения, чем когда ее дилетантское мнение принималось этим блестящим философом, несмотря на молодость уже известным в научных кругах, за полноценную монету. Случалось, что какое-нибудь ее высказывание давало им тему на все время прогулки до башни св. Петра, обычной точки их расставания; а иной раз они за таким разговором простаивали на этом месте дольше, чем длился весь их путь.
Вполне возможно, что кое-кто считал их перипатетиками в любви, которые никак не могут оторваться друг от друга; на самом деле они были анахоретами духовных высот, доступных лишь чистейшим. Правда, в этих возвышенных пределах, отделенных от будней земной юдоли густой завесой облаков, души обоих нередко доверчиво льнули друг к другу — и о таких минутах Маня, засыпая, вспоминала с наслаждением, с каким вспоминают чудесное местечко в книге или личный успех в коллоквиуме.
В ту пору и тот, и другая отвергли бы мысль об эротическом характере их отношений с пренебрежительной улыбкой, для чего достаточно было чуть сморщить нос и на миг опустить уголки губ — именно такой гримасой Арношт выражал свое отрицательное мнение по поводу любой попытки поставить любовь выше физиологии.
Но той вечерней зарей они так долго стояли у башни св. Петра, что и не заметили, как зажглись уличные фонари; и лишь когда их беседу прервал бой часов с башни, возвещая о наступлении слишком позднего времени и о необходимости расстаться наконец, Маня сказала, протягивая Арношту руку:
— Смотрите, не болейте мне больше, коллега!
От такого невероятного выражения брови Арношта двинулись было вверх, но изумление его уже в зародыше погасил теплый тон, какой Маня инстинктивно нашла для своих слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Тот, кого она покинула, еще постоял, сунув руки в карман короткого американского пальто, сбив цилиндр на затылок,— и двинулся, в противоположную сторону.
А Рудольф Важка долго еще торчал в кустах со своим «Трио» под мышкой и бередил себе душу, подробно перебирая в памяти то, что сейчас разыгралось перед ним. Он не мог понять, что это было. Все стоял у него перед глазами молодой атлет во всей свой американизированной щеголеватости, этакий плечистый Кротон, которого и четверым не сдвинуть с места. Все виделись музыканту выступающие на чисто выбритом лице надбровья — нередкая деталь таких геркулесовских физиономий. Первобытная сила этого молодца со стремительными движениями, конечно, оправдывала восхищенную, любовную нежность, какую Тинда вложила в свой взгляд...
Эпизод не занял и четверти минуты, но свидетель ее еще добрых полчаса не уходил со сцены.
6
Любовь абстрактная и конкретная
Маленькое окошко — такое маленькое, что было в нем только четыре квадратных стеклышка, зато чистых, но, увы, не таких прозрачных, как хрусталь. Ибо если даже хрустальное стекло в течение десятков лет ежедневно, да по нескольку раз, особенно зимой, протирать грубым сапожницким фартуком, то и оно бы, наверное, покрылось густой сеткой царапин, тоненьких, как волосок, впрочем, различимых только под прямыми лучами солнца.
Сегодня солнце освещает это окошко сбоку, но фантастическое сплетение царапинок на стекле видно до последней линии, и это придает мягкость картинке, как бы вырезанной окошком из внешней реальности. Потому что из-за этой тончайшей сетки противоположный берег реки видится размытым, представляется некоей туманной бесконечностью, а река — если дать чуточку разыграться фантазии — кажется морем.
1 Точнее, Милон Кротонский — знаменитый победитель одной из Олимпиад Древней Греции.
Окошко расположено довольно низко над гладью реки, а так как зеленоватые волны, взбиваемые валом ближней, не видной отсюда, мельницы, быстро проносятся мимо, то Маня, приходя сюда, всякий раз очень легко могла вообразить, будто мастерская сапожника, освещаемая маленьким окошком,— каюта большого морского парохода, плывущего к своей пристани.
И представлениям этим вовсе не мешала старая, седая, очкастая голова мастера Мартина Зоуплны у окна, который автоматическими движениями, в два темпа, делал свою работу: раз — мастер выловил из ящика сапожный гвоздь, два — одним ударом вогнал его в подошву.
Маня слегка прищурила глаза — и вот река остановилась, а мастерская поплыла вместе с мастером Зоуплной, с его инструментами и с ней, Маней, и с пани Зоупл-новой, которая так кашляла и все же без конца нянчила тяжеленького Арноштека, мальчишечку — ровесника Манечки Улликовой; Арноштек еще не ходил, хотя Манечка уже бегала, как ртутный шарик, когда случалось ей заходить сюда со служанкой.
Это было давно, двадцать лет назад, а за последние десять — пятнадцать Маня сюда не показывала носа — с той самой поры, как — дочь богатого фабриканта, барышня — перестала носить детские ботиночки. Мастер Зоуплна был всего лишь «холодным сапожником», он только чинил обувь. Впрочем, для жителей окрестностей церкви св. Петра он был нужнее, чем тот, кто шьет новую.
Но и после того, как пан Уллик стал «придворным поставщиком», мастеру Зоуплне доставались время от времени заказы с «Папирки», по большей части — от слуг. Однако и футбольные бутсы молодого хозяина частенько валялись под табуреткой Зоуплны, не считая привинчивания коньков для молодых хозяек и так далее. За последние несколько месяцев даже сам старый хозяин иной раз, вспомнив о Зоуплне, поручал ему подкинуть подметки.
1 Звание доктора тех или иных наук в Европе присваивается всем, кто окончил университет.
Барышня Маня приходит сюда уже второй раз — первый был полтора месяца назад, и тогда дело обстояло куда хуже, чем сегодня, даже просто очень плохо: «пан доктор» лежал в больнице.
Кто такой «пан доктор»? — Да не кто иной, как бывший Арноштек, ныне доктор философии *; его отец, холодный сапожник, только так и обращается к сыну — «пан доктор», хотя, естественно, на «ты».
— Пан доктор уже неделю как дома, получшало ему. Лежит, правда, на канапейке, да это он всегда, как с прогулки вернется, а так уже совсем здоров, и цвет лица прежний, только б ел побольше, чтоб тела набрать,— говорит мастер Зоуплна.— Воспаление в легких, оно изрядно подкашивает человека, ладно еще, натура у пана доктора моя, кабы в покойницу пошел, не вынес бы такой горячки.
Все это мастер Зоуплна объяснял барышне Мане через дверь из мастерской в жилую комнатенку. Впрочем, двери-то не было, ее давно сняли, так что мастер говорил просто через дверной проем.
Сегодня мастер Зоуплна с изумлением узнал, что и барышне Улликовой предстоят докторские экзамены; а услышав, что его «пан доктор» и барышня Маня заново познакомились уже чуть ли не пять лет назад, впервые нарушил двухтактное движение головой, от ящика с гвоздями к молотку, качнув ее в третьем темпе. При этом он вскинул на барышню свои очки и протянул:
— Да ну?
После чего долго смотрел в окно, а вернувшись к работе, добавил:
— Вот оно как, а я-то ничего и не знал.
— Мы возобновили знакомство с паном доктором еще на выпускных экзаменах в гимназии,— заговорила Маня весело и громко: старик был туговат на ухо.— И письменную по математике делали вместе, сидели рядом, и когда я начала плавать, он меня спас, подбросил маленькую такую записочку с логарифмами, я ведь про логарифмы узнала только на выпускных экзаменах, вот вам и последствия домашнего учения, не умела я ими пользоваться... Все мальчики готовы были за меня в огонь и в воду, да мне-то нужны были только эти логарифмы...
— Хм-хм,— изобразил смешок старый Зоуплна.
— И я без них наверняка провалилась бы, правда? — это Маня обращалась уже к «пану доктору».
— Нууу,— протянул молодой Зоуплна, не пояснив, что он хочет этим сказать: сейчас он больше следил за своим отцом, чем смотрел на Маню; наступила пауза.
Сапожник, повернув подошвой кверху изящную дамскую туфельку, с видом знатока оглядел то место, на котором отсутствовал каблук.
— Кабы, барышня, вы нарочно сделали, и то не глаже оторвалось бы. Это могло случиться разве на решетке над канавой, а то и на трамвайных рельсах, но скорей на канаве: не то вы каблучок-то принесли бы.
— На решетке канавы,— слишком тихо промолвила барышня, заведомо солгав.
И покраснела, и ножку свою в одном чулке спрятала под стул: ей вдруг стало стыдно. К счастью, старый Зоуплна и не подозревал, насколько он близок был к правде и даже просто прав, предположив умышленное отторжение каблука.
Да, Маня сделала это умышленно, чтобы иметь предлог заглянуть к Зоуплнам и узнать о здоровье молодого доктора, в которого была влюблена.
Наступило молчание, Маня в смущении смотрела в окно. Стоило ей на мгновение перевести взгляд на черную раму — и вот уже река остановилась, а они поплыли.
— О чем ты думаешь? — спросил вполголоса выздоравливающий со своей кушетки, и тихий голос его был так же нежен, как и его взгляд, в чем Маня тотчас и убедилась. Впрочем, она и до этого чувствовала, что он на нее смотрит.
— Не сердишься, что я пришла? — так же тихо, каким-то размягченным тоном отозвалась Маня — та самая Маня, которая никогда не плакала.
— Сержусь? — Сколько жара было в его шепоте! — Просто я испугался, увидев тебя здесь...
Он провел рукой полукруг, и это движение довольно точно прокомментировало словечко «здесь».
Здесь, в этой дыре, разделенной на две половины проемом, в этой дыре, куда вела из сеней скрипучая дверь, зимой и летом обитая разбухшим соломенным тюфяком, здесь, у этих двух окон — через одно из них старый Зоуплна иногда вылавливал к ужину рыбу на удочку, Маня отлично знала эту традицию; а если смотреть через второе, выходящее на улицу, то можно было видеть только ноги прохожих, от колен и вниз.
«Боже мой, да где же тут кровать? Наверное, эта кушетка служит постелью обоим!» — подумала Маня.
На самой кушетке спит «пан доктор», а для его старого отца выдвигают из-под нее нижний ящик; сквозь щель виднеется что-то светлое в этой темноватой комнате.
Бедный «пан доктор» явно стыдился. Стыдился за такое «здесь» — он, этот славный, гордый юноша, который не только никого ни о чем не просил, но и ни от кого ничего не принимал, этот возвышенный сын математики — увы, самой бедной матери из всех наук.
По странному совпадению одна и та же мысль пришла всем троим одновременно, ибо старик громко вздохнул:
— Ох-ох-ох, кабы сын выбрал медицину заместо барышни, а барышня математику... это ведь барское учение, в самый раз для дам!
Маня долго подбирала слова для ответа.
— Всюду, где ты,— тихонько промолвила она,— там и мое небо!
— Не оглядывайся на отца, а то привлечешь его внимание, просто говори тихо, он ведь слышит только глазами! — с усталым видом, уже без всякой нежности, посоветовал «пан доктор».
— И если б что, я, ни секунды не задумываясь, переехала бы хоть сюда, к тебе, навсегда!
— Какая жалость, что отец этого не слышит! — злым смехом рассмеялся доктор, причем его воспаленное горло два раза издало хрип.— А ведь ты совсем об этом не думала, когда только что смотрела в окно — потому что улыбалась...
— Я думала о тех трех минутах, в течение которых мы оба были по-настоящему в небе, ты и я — я думала о Юпитере.
Арношт снова захрипел, и когда Маня, несмотря на сумеречный свет, разглядела его лицо, заметила, что он сильно растроган.
— Не слишком ли много ты разговариваешь, Ар-но? — спросила она.
Юпитер — для обоих это имя символизировало самую памятную минуту из всех, что они пережили вместе.
Случилось это в более счастливое или, по крайней мере, более обещающее для молодого Зоуплны время, еще до того, как он своей гордостью испортил собственную карьеру; тогда он еще пользовался благосклонностью хозяина обсерватории при высшей технической школе, где застрял на первой академической ступени в звании приват-доцента.
С самого начала отношения между ним и Маней были просто студенческим товариществом, находившим свое выражение в совместном хождении в университет и обратно, в пределы, над которыми господствовала башня церкви св. Петра. Длилось это значительно больше года, и встречи их поначалу были довольно редки и случайны, а для Мани, как ей казалось,— иного она и в мыслях бы не допустила,— вполне безразличны. Но однажды она поймала себя на том, что поджидает Арношта, и что если она ходит к университету кружным путем, то делает это ради него.
Целых три года после окончания гимназии их отношения оставались на стадии, которую передовые и самостоятельные подружки Мани формулировали так: «мы не прочь сойтись, а можем и обойтись». Слишком хорошими студентами были оба, чтобы что-нибудь изменилось в этих отношениях. Но вот как-то раз, когда медичка Маня зря прождала философа Арношта, вторая половина этой формулы, насчет «обойтись», показалась ей несколько сомнительной — и совсем неверной, когда он не появился ни на второй, ни на третий день, ни даже целую неделю.
Впрочем, тогда они еще не достигли той стадии, чтобы Мане обламывать себе каблуки на ближайшей решетке над канавой для предлога навестить Арношта дома. А причина его отсутствия была той же, что и сегодня: он болел.
О том, что тогдашняя его болезнь была не слишком серьезной, Маня довольно легко и как бы между прочим выведала у Бабины, их кухарки и постоянной клиентки мастера Зоуплны, сказавшей: «Приболел малость».
А между тем студент философского факультета Зоуплна был самым важным и почти единственным предметом ее размышлений в течение всей недели; но неделя прошла, и формула «можем обойтись» снова начала обретать свое значение, хотя что-то кольнуло у Манечки в сердце, когда она впервые пошла в университет не привычной дорогой, через Староместскую площадь к Долгому проспекту, а другой.
«Что мне до мальчишки?» — думала Маня, прибегнув к жаргону передовых девиц, но в глубине ее души что-то просило прощения у печального философа за этого самого «мальчишку».
Несколько дней она держалась твердого намерения не занимать головы ничем, кроме учебы; ей слишком было известно, что любовные чувства — величайший враг учащейся женщины, а ей хотелось быть достойной того почтения и доверия, с которыми на нее и еще на нескольких вольнослушательниц университета смотрело все тогдашнее феминистское движение...
Однако в один предвечерний час — дело было в ноябре — вышла Маня из анатомички, а над Карловой площадью стояла вечерняя заря, полная такой меланхолии, что девушка не сумела отогнать от себя образ башен Тынского храма, облитых закатом, и скорее побежала на Староместскую площадь, чтоб не пропустить это мимолетное явление.
Когда она добежала, на башнях Тынского храма лежал уже лишь слабенький красноватый отсвет, но в остальном она не ошиблась: перед витриной большого антикварного магазина стоял сын сапожника, печальный философ. Маня хорошо знала его расписание: он возвращался с семинара по математике, а она-то чуть не промчалась мимо!
«Кто знает, сколько дней он тут простаивал!» — подумала Маня с легким трепетом жаркого раскаяния и стала рядом, тихо проговорив:
— Добрый вечер, коллега!
Они пожали руки — ее рука чуть дрогнула, когда она увидела его лицо, но она справилась с собой и ничем не дала понять, что испугалась; но именно это мгновение и определило поворот в их отношениях.
Они не сделали и трех шагов по направлению к дому, как Маня уже знала: она неотделима от него до скончания жизни.
Даже отдаленным намеком они не касались подобных тем, но обыденность их разговора восполняла горячность тона, особенно у Мани, потому что Арношт ни на шаг не покидал укреплений, воздвигнутых гордостью пролетарского сына при общении с представительницей привилегированного класса, более того — с дочерью непосредственного носителя угнетения, столь остро ощущаемого и им самим, и его отцом.
Он уже здоров?
1 Мужественный пример (лат.).
Сравнительно — ему, безусловно, лучше.
Мане и в голову не приходило, что она страшно унижает себя; в сущности, то, что она делала, можно было назвать кратким и точным выражением «бегать за ним», но Маня была бесконечно выше подобных соображений.
Сам характер их отношений определял эту возвышенность. Ибо, если души их витали в сферах, где они прогуливались в тесном объятии, то тела их здесь, на земле, сохраняли между собой расстояние в два шага — ровно такое, чтобы можно было слышать друг друга.
И разговор их был не чем иным, как философским диспутом, если только можно назвать диспутом изъявления взаимного согласия по самым тонким проблемам человеческого мышления.
Приятель Мани имел абсолютно самостоятельные воззрения любомудра, она же принимала их не только с радостью, но даже, быстрым своим интуитивным домыслом, опережала его выводы и аналогии, и не было для нее высшего наслаждения, чем когда ее дилетантское мнение принималось этим блестящим философом, несмотря на молодость уже известным в научных кругах, за полноценную монету. Случалось, что какое-нибудь ее высказывание давало им тему на все время прогулки до башни св. Петра, обычной точки их расставания; а иной раз они за таким разговором простаивали на этом месте дольше, чем длился весь их путь.
Вполне возможно, что кое-кто считал их перипатетиками в любви, которые никак не могут оторваться друг от друга; на самом деле они были анахоретами духовных высот, доступных лишь чистейшим. Правда, в этих возвышенных пределах, отделенных от будней земной юдоли густой завесой облаков, души обоих нередко доверчиво льнули друг к другу — и о таких минутах Маня, засыпая, вспоминала с наслаждением, с каким вспоминают чудесное местечко в книге или личный успех в коллоквиуме.
В ту пору и тот, и другая отвергли бы мысль об эротическом характере их отношений с пренебрежительной улыбкой, для чего достаточно было чуть сморщить нос и на миг опустить уголки губ — именно такой гримасой Арношт выражал свое отрицательное мнение по поводу любой попытки поставить любовь выше физиологии.
Но той вечерней зарей они так долго стояли у башни св. Петра, что и не заметили, как зажглись уличные фонари; и лишь когда их беседу прервал бой часов с башни, возвещая о наступлении слишком позднего времени и о необходимости расстаться наконец, Маня сказала, протягивая Арношту руку:
— Смотрите, не болейте мне больше, коллега!
От такого невероятного выражения брови Арношта двинулись было вверх, но изумление его уже в зародыше погасил теплый тон, какой Маня инстинктивно нашла для своих слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45