..
Самое правильное было бы ему, сыну фабричного сторожа, исполнить свой первоначальный замысел, ради которого и увел он вчера отцовскую плоскодонку; лежал бы теперь с камнем на шее на дне омута — в который Тинда скорее сама бросится, чем согласится на то, о чем Вацлав и думать не смеет, даже после того, что произошло прошлой ночью.
Если быть честным с самим собой, то вот истинный смысл его торжества: унижение! Даже если удастся примирить божеские законы с человеческими, столь тяжко нарушенными!
Глубоко удрученный мыслями о том, что делается сейчас в душе Тинды, несомненно занятой теми же вопросами, Вацлав приблизился к дому Моура. А так как после сегодняшнего всплеска хищной своей страсти он любил Тинду больше, чем когда бы то ни было, то и чувствовал себя величайшим негодяем во всех отношениях. На этом он и покончил с рефлексиями, прежде чем предстать пред лицом своего господина и повелителя.
Еще на пороге ему пришла мысль, принесшая облегчение: да ведь Тинда и знать не знает, что он, негодяй, выдал ее тайну!
Негр Джим, его наставник в английском языке, сказал, что мистер Моур уже ждет его.
Мистер Моур находился явно в немилостивом расположении духа, даже руки своему секретарю не подал, что обычно проделывал неукоснительно, и глаз не поднял от бумаг и чертежей, которые по его эскизам выполнил Вацлав, мастер черчения, проводя за этим занятием большую часть рабочего времени. А сегодня он даже выговор схлопотал — вещь у Моура неслыханная!
Помнит ли мистер Незмара, что при обсуждении условий служебных отношений между ними он согласился проводить ночи дома, то есть в своем служебном помещении?
Вена помнит.
Тогда мистер Моур заявил, что в третий раз он этого не потерпит, ибо контроль над контактами своего секретаря, которого он собирается сделать поверенным важных коммерческих секретов, является обязательным условием. Он надеется, что оклад секретаря находится в надлежащем соответствии с таким условием.
— Конечно,— пробормотал секретарь.
В десять часов мы поедем на торжественное открытие новых производственных помещений акционерного общества «Турбина», которое я собираюсь возглавить. Сюртук и цилиндр.
Вена поклонился и пошел одеться, как приказано прошел безобразно! — бросил Моур, впервые, но лишь на мгновение повернувшись лицом к секретарю, уже стоявшему у порога; поворот этот был произведен более резким, чем обычно, рывком подбородка, и в морщине, глубоко врезавшейся между злыми его глазами, засел испепеляющий гнев.
Мистер Моур явно не ждал ответа на последнее свое замечание, и Вена вышел, удивляясь тому, что, даже когда проснулся в клубном кресле, ни разу не вспомнил о своем позоре, который еще вчера считал величайшим несчастьем в жизни. Точно так же поразила его весть о пуске турбины, хотя и об этом он знал .еще вчера...
Пока ехали в машине, Вацлаву пришлось употребить немало усилий, чтобы скрыть свое волнение от Моура, который не спускал с него глаз, а Вена не смел даже взглянуть на него. То, что за ним наблюдали и тщательно его изучали, он чувствовал лишь по тому, как ерзал на сиденье и откашливался Моур.
За все время езды тот не промолвил ни слова.
Увижу ли я ее?!
Появится ли она на торжестве, на котором должна играть роль крестной матери?
Да жива ли она еще?!
Даже такой вопрос задавал себе молодой Незмара, не в силах избавиться от чувств, какие испытывает обвиняемый, когда следователь ведет его к месту преступления.
И если жива — как-то перенесет утрату роскошного инструмента своего искусства?
Судя по экипажам, стоящим в узкой улице перед «Папиркой», большинство господ уже собралось, и будущий президент акционерного общества «Турбина» явился одним из последних, если не самым последним. Его секретарь следовал за ним, весь погруженный в себя; он, казалось, все более и более замедляет шаг. Вдруг он совсем остановился, не в состоянии сдвинуться с места: какое внезапное счастье, какое нечаянное блаженное освобождение от душевных мук! Ибо ликующий звук победной фанфары, золотой, как это солнечное утро, вырвавшийся из открытого окна навстречу Моуру и Вене, был — голос Тинды!
Она пела свои упражнения, как каждое утро; начала и закончила свое парадное сольфеджио во весь диапазон своего контральто-сопрано, от пианиссимо до фортиссимо, вверх на одном вздохе и на другом — вниз. И так три раза подряд, даже карнизы старых домов на противоположной стороне отозвались эхом. Соловьиная трель и серебряный звон трубы — и еще откуда-то издалека долетело с опозданием дребезжанье какой-то жестяной вывески.
Тинда умолкла — мистер Моур зааплодировал, не удержался и Вена, захлопал не менее шумно. Мистер Моур оскалил зубы на такую дерзость, а какое проклятье пробормотали его губы, этого секретарь не разобрал.
Барышня Улликова показалась в окне, но лишь на секунду, так что ее едва успели разглядеть.
Поднимаясь по лестнице, встретили императорского советника — он был в новом «императорском» сюртуке и весь сиял торжеством: осуществлялась его давнишняя мечта!
Он приветствовал мистера Моура счастливым, растроганно-размягченным тоном сановника-юбиляра, неутомимого в импровизации спичей и благодарственных речей, и даже — к немалому удивлению американца — обнял и расцеловал его. Мистер Моур принял это с недоумением, но не сопротивлялся.
Для его секретаря у императорского советника не нашлось даже взгляда.
Столовая на втором этаже виллы полнилась говором.
В ту минуту, когда Моур с Улликом входили в дверь, барышня Улликова, в самом приятном расположении духа — ив чудесном костюме цвета бледных маков,— просила гостей любезно извинить ее за то, что она лишь теперь приступила к обязанностям хозяйки дома, но в этом виновата не она, а ее дражайшая тиранка и преподавательница пани Майнау, которую она имеет честь представить господам. Несмотря на все ее, Тинды, просьбы, пани Майнау осталась непреклонной и не позволила ей пропустить ежеутреннее упражнение.
Тинда решительно не видела ни мистера Моура, ни его секретаря и упорно продолжала повествовать о пани Майнау господам — членам правления общества, представителям прогрессивных промышленников, корпораций и официальных учреждений — и принимала их комплименты. Но постепенно тема эта исчерпала себя, возникла даже некоторая натянутость — господа, отдавая дань галантности, соглашались с Тиндой, стояли к ней лицом, а глаза их уже обращались к самой важной сегодня особе, каковой безусловно был мистер Моур.
Примечательно, как таял кружок возле Тинды, как составлявшие его господа постепенно собирались вокруг Моура; вскоре с Тиндой и с пани Майнау, естественной противницей Моура, осталась только самая младшая часть конторского персонала фирмы «Уллик и Комп.».
Наконец стало уже невозможно затягивать долее этот неловкий — и при светской искушенности Тинды необъяснимый — момент, и она с самой лучезарной из своих улыбок обратилась с приветствием к американцу и приняла его с таким ослепительным сиянием своей милости, что этот своеобразный немолодой холостяк так и замер в блаженстве.
Да, милость Тинды несомненно адресовалась ему, зато густой румянец, тотчас вспыхнувший на ее лице, относился уже к личному секретарю, Вацлаву Незмаре, хотя помимо этого барышня не уделила ему ни малейшего внимания, ни намека на приветствие. Мистеру Моуру стоило большого труда удержаться и не оглянуться на него, чтобы разгадать, о чем говорит — или что договаривает — такой пожар на щеках его невесты.
Но тому, что творилось с молодым Незмарой, поразилась пани Майнау — она-то в таких вещах разбиралась. Она и прежде не раз перехватывала взгляды этого молодого человека, прикованные к Тинде,— когда он воображал, что его никто не видит,— но того, что вспыхивало в его глазах сейчас, старая учительница попросту ужаснулась и положила для себя впредь тщательно следить за обоими, за ним и за Тиндой. Ибо с такой хищной неукротимостью смотрит мужчина на женщину, только если он уже укротил ее — или если твердо уверен, что добьется этого.
Мистер Моур, обнажив в оскале все свои зубы вплоть до коренных, осведомился, как мисс Тинда провела последнюю ночь перед решающим днем в своей жизни — перед днем, который и он считает для себя решающим; пламя на щеках барышни погасло столь же мгновенно, как и вспыхнуло: она страшно побледнела. Кажется, мисс не совсем здорова?
Но Тинда ответила взрывом самого беспечного смеха, переливающегося пышными каскадами, намеренно открывая все возможности своего голоса — Тинда хотела убедить и себя, и Моура в совершенной свежести его, которая и впрямь была поразительна.
— Я так хорошо спала, что пани Майнау пришлось будить меня, когда она пришла в девять часов!
— Что-то говорит мне,— вымолвил мистер Моур,— что я обязательно выиграю в этом споре за мое счастье. Вы этого боитесь, мисс Тинда, вы страшно нервничаете, вы покраснели и побледнели, увидев меня; лучше всех смеется тот, кто смеется последним.
— Не расстраивайте мою Тинду, НеЬег М1з1ег, не то я заберу ее у вас и вы увидите ее только после сегодняшнего спектакля. Заверяю вас, никогда еще не была она до такой степени в голосе, как сегодня, ее Эльза будет великолепной! Приготовьтесь к такому ее торжеству, от которого краснеть и бледнеть будете вы!
С этими словами пани Майнау подбежала к столу и так энергично постучала на счастье, что дрогнул букет в вазе, стоящий посреди обильных блюд с угощением. Тинда слушала ее отповедь Моуру, широко раскрыв удивленные глаза,— и вдруг, из самой глубины груди, вытянула серебряной флейтой своей тихую руладу и молниеносными терциями подняла ее на головокружительную высоту.
Моур внимательно смотрел в ее раскрытый рот, словно мог видеть, как развертывается узор ее голоса; он не переменил позы и после того, как Тинда смолкла; а она вдруг зарыдала и засмеялась одновременно девочка! — ужаснулась пани Майнау.— Прекрати истерику, не то все погубишь!
До этого момента Моур не спускал с нее глаз, но тут он, дернув подбородком, оглянулся на своего секретаря, которого даже это не вывело из оцепенения, с каким он уставился на Тинду.
Поклонившись ей резким кивком, Моур отошел к господам, окружившим императорского советника, о чем-то горячо толковавшего — бросила ему вслед пани Майнау так громко, что он легко мог расслышать.
Среди собравшихся началось оживление — императорский советник пригласил господ слегка перекусить на скорую руку, причем просил любезно извинить его за скромность угощения — это только закуска, чтобы придать вкус вину, приготовленному в машинном зале. Прошу, господа, садитесь; речи и тосты будут произнесены позже, перед нашей милой турбиной!
— Которая пока спит,— дополнил Моур,— но мы ее разбудим.
— Разбудим влтавской водичкой,— подхватил инженер, автор проекта.
— И увидите, она пойдет ей на пользу, пан инженер, ведь это будет первая турбина, что выпьет влтавской! — продолжил тему надворный советник Муковский, тоже член правления.
— То есть первая в Праге,— уточнил инженер.
— Турбине влтавскую, нам — шампанское! — вставил Уллик.
— Видел, видел я батареи, запасенные в машинном зале! радостно вскричал кто-то из акционеров, и в таком же несерьезном тоне пошел дальнейший разговор.
Настроение было отличным, а незначительная заминка — не хватило стула для личного секретаря Моура — была довольно быстро устранена. Уллик крикнул что-то в открытую дверь, и через несколько минут — видно, лишний стул нашелся не сразу — старый Незмара принес его.
— Туда, для молодого человека,— распорядился императорский советник с непоколебимым выражением сеньора, показав на Незмару-младшего.
Старик, с услужливым смирением в лице, столь же непоколебимым, подошел к сыну и спросил его так, словно в жизни не встречал раньше «молодого пана»:
— Где изволите сесть, молодой пан?
Все это происходило с такой непритворной серьезностью, что служащие фирмы на нижнем конце стола, развеселившиеся было по поводу сей комической сценки, тотчас смолкли, вдруг усомнившись в том, узнал ли вообще старый Незмара молодого — так искренне держался старый пират. Да и сын его не обнаруживал признаков того, что знает человека, принесшего для него стул.
Остальные, занятые разговорами, не заметили этой интермедии — кроме Моура; когда Уллик указал старому Незмаре на противоположный конец стола, где поместились второстепенные особы, американец объявил, что место его секретаря — рядом с ним.
И старый Незмара, в своем синем халате с желтыми пуговицами — нечто вроде униформы обслуживающего персонала мистера Моура,— с высоко подпоясанным белым фартуком, понес стул для сына к указанному месту с непередаваемой важностью, тем более гротескной, что стул-то был убогий, видимо, из невзрачного кухонного гарнитура. Низкий поклон, с каким старик подставил стул сыну, и то, что сын при этом как бы вовсе не видел отца, было так потешно, что служащие засмеялись уже громко. Но еле заметная морщинка на челе императорского советника мгновенно пресекла такое неприличие.
Короткий этот эпизод, жгучая ирония которого была понятна только служащим «Папирки», задел Вену очень глубоко, о чем свидетельствовала его физиономия, принявшая то особое ненавидящее и вместе с тем покорное выражение, какое бывает у людей, подвергающихся издевательствам за их социальную, национальную или религиозную принадлежность. Эту физиономию Вена показал императорскому советнику, и тот его понял — по губам Уллика скользнула усмешка, которую Вена волен был принять за некое подтверждение невыразимой комичности ситуации.
Отец его тоже кинул ему от дверей красноречивую улыбку, и Вена тотчас понял ее, и сам засмеялся в ответ отцу довольно громко и покачал головой; два униженных пролетария давали понять друг другу: «Не они с нами, а мы с ними сыграли удачную комедию собственной потехи ради!»
Так с помощью одной только мимики, в одну минуту разыгралась социальная если не борьба, то во всяком случае полемика, и Вена ощутил себя в ней победителем.
«А знали бы вы, ребята, что было нынче ночью!» — мысленно обратился он к служащим «Папирки», ибо понял уже, что ночное событие и впрямь лучше принимать как триумф и месть пролетария, которого ударили по лицу, чем как преступление.
К насыщению Вена приступил с великолепным аппетитом; вкусные куски, так и таявшие у него на языке — он и назвать-то их не умел, ибо впервые в жизни ел паштет из гусиной печенки,— были у него вообще первой едой со вчерашнего полудня.
С этой минуты он начал смотреть на вещи через розовые очки, и главным принципом его позиции сделался юмор; под этим углом смотрел он теперь и на Тинду: в конце концов, их роман был юмореской, и плохую службу сослужила ей решетка, которую она поставила между ним и собой.
К счастью — слышите, как барышня Тинда, тихонько беседуя с Моуром, то и дело напевает, привлекая внимание всей компании? Катастрофы с ее голосом не произошло, так с какой же стати мне покаянно утыкаться подбородком в грудь?
О чем же говорит с Моуром Тинда?
— Я убеждена, что выиграю, и единственная моя просьба к вам — доиграйте до конца роль безупречного кавалера, пока не решится моя судьба, и не лишайте меня необходимого спокойствия, не усугубляйте моей тревоги и волнения, которые вы все еще не можете себе объяснить, хотя они так понятны. То, что я сейчас всплакнула, объясните тоже моим волнением! Правда, если быть совсем честной, эти слезы были отчасти от радости, что я в такой хорошей форме. И вы ошибаетесь, мистер Моур, в своих предположениях: я стану вашей без слез, без жалоб и никогда не дам вам заметить, что некогда я предпочитала карьеру артистки тому счастью, какое, как вы уверяете, вы мне готовите. Это я могу вам обещать. Но обещаю также, что прежде сделаю все для своей победы и постараюсь, чтобы она стала наиболее полной... О, все силы употреблю!
Эта рассудительная речь, предназначенная исключительно для ушей мистера Моура, обрадовала и Вену — он чувствовал, как растягиваются в улыбке его губы. Он смеялся над трагизмом своего приключения с Тиндой... И она увидела его улыбку — в эту минуту Моур склонил голову, чтобы поцеловать ей руку,— увидела впервые сегодня, и глаза ее встретились с глазами молодого Незмары — тоже впервые за этот день...
Этот взгляд Тинды растопил последние остатки трагизма — в нем не было ни обвинения, как он опасался, ни прощения, которого он жаждал, зато вспыхнула в нем такая страсть, подобно беззвучной молнии, предвестнице страшной бури, еще скрытой за горизонтом; этот обнаженный взгляд говорил: «Помню, заново переживаю...» Вацлав думал, что нужно много ночей, чтобы глаза женщины стали такими — и вот оказалось: достаточно одной!
С завтраком из трех холодных блюд покончили быстро, и все отправились в машинный зал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45