Ужин уже был на столе, когда прибежал еще один запыхавшийся гость, которого после некоторого смущенного молчания представили хозяину как Подлипского. Если припомнить, что между сотрапезниками был уже и Яблонский 1 и даже Хмеленский, вряд ли есть надобность добавлять, что ни один из гостей не имел права на прославленное имя, под которым принимал угощение от пронырливого чехо-аме-риканца,— так писал тогда «Подруг». Моур так и не простил «Отсталым» этого блефа — впрочем, они никогда ничем иным и не занимались. Между ними и Моуром возникла вражда, без особенных, правда, последствий, поскольку Моур вскоре попал в другие круги общества. И вот теперь, два года спустя, «Отсталым» представился случай отплатить ему. Паноха, постоянный посетитель пивной Шаршля, знакомый с «Отсталыми», должен к Новому году получить от Моура гонора)) за свою «Греко-римскую борьбу», но Моур поставил выплату денег в зависимость от той оценки, которую ему дадут специалисты сегодня вечером, и разъяренный Паноха привел на его голову «Отсталых». При той легкости, с какой раздавались билеты, нетрудно было достать их для ребят. Вчера они с восторгом составили заговор и поклялись голодать с утра, чтобы атака на буфет имела полный успех; под честным словом уговорились не оставлять ничего. Расчет на то, что Моур в некоторых случаях бывает скрягой, оказался верным, и вот за четверть часа разграбили весь буфет...
— Буфет, рассчитанный на две тысячи человек? — удивился пан директор.
Это-то и забавно, я даже нарочно пошел посмотреть. Конечно, для более узкого круга, для сотни избранных, Моур устроил отдельный банкет во внутренних покоях — поэтому-то, как изволите видеть, в передней части зала еще не заняты места. Как только публика, подошедшая к тому времени, увидела, что грабят буфет,— все бросились помогать, но все равно теперь уже никто не смоет с Моура сплетню, что сотня гостей съела у него то, что он наготовил на две тысячи. Так что первая атака оказалась успешной. «Отсталые» одержали верх, но во второй схватке победила Америка.
1 Яблонский Болеслав — литературный псевдоним популярного в XIX в. поэта-патриота К. Е. Тупого. Многие чешские писатели брали себе подобные псевдонимы. «Отсталые» привели под . такими фамилиями своих дружков для потехи над Моуром. (Прим. перев.)
Пан Бенда, разгоревшись от собственной общительности, продолжал:
— Когда «Отсталые» покончили с припасами, они начали орать свое «гип-гип», только не «ура», а — «гип-гип пива!». Тут-то и наступил великий момент для Моура, который остерегался показать в зале хоть кончик носа, и без того едва заметного. Пива — ни капли! — сказал он себе и разослал официантов с большими кружками американского дринка вместо пива. «Отсталые», почитавшие шаршлёвское пиво самым крепким напитком на свете, насосались вволю, и уже полчаса спустя наступил ожидаемый Моуром эффект.
Пан Бенда откинулся к стене и обратился к Папаушеггу с такими словами:
— Гляньте незаметно туда, влево, под стол, там валяются трое величайших «Отсталых» — это у них такая классификация,— не говоря о тех, кто ушел совсем, кое-как подпираемый товарищами. Это было безусловное поражение. «Отсталые» посрамлены, и вместо «гип-гип пива» снова орут теперь «гип-гип ура». Но на сей раз это у них демонстрация против оркестра, которому покровительствует Моур, потому-то и играет для него даром. Моур обожает барабаны! Однако сейчас орут уже не «Отсталые», а другая публика, воображающая, что это чисто американский клич, и надрывают они глотки просто потехи ради.
— В общем, хороший балаган, как я и предсказывал,— заключил пан директор; мысль о стычке с Пано-хой тревожила его, как заноза, от которой не избавишься: по справедливости он должен был сознаться, что сам виноват, заранее настроившись задирать.— Впрочем, должен сказать, я совсем не понимаю этого вашего миллиардера!
— Ну-ну-ну, насчет миллиарда — не совсем так,— возразил пан Бенда.— Хорошо, если у него найдется миллион, но миллиончик долларов, господа — тоже неплохо в наших условиях!
Оглядевшись вокруг — тем временем ближайшие друзья Панохи последовали его примеру и скрылись на английский манер,— пан Бенда продолжал, доверительно понизив голос:
— Знаете, ваша милость, в действительности его фамилия не Моур, а Казимоур, и никакой он не американец, а родился тут, в Праге, на Смихове 1, хотя не любит, чтоб об этом поминали,— да и мало кому это известно. Но я его хорошо знаю,— мы с ним вместе работали на предприятии, которое теперь принадлежит мне. Двадцать лет назад я был литографом, он механиком, оба бедняки, но сегодня нам незачем стыдиться этого, даже и мне... Казимоур был светлая голова и человек предприимчивый. Однажды он по секрету сказал мне, изобрел одну штуку. Я спросил, какую, и тут он вытаскивает из кармана — мы сидели в пивной,— новый чулок. Женский голубой чулок с белым кантом, а кантом белые буквы: «Мария». Спрячь скорее, говорю, чтоб люди не видели, как мы женские чулки показываем,— простите, пани! — А он из другого кармана вытаскивает клубок голубой пряжи, словно бы в белых пятнышках, и говорит: «Из таких ниток вяжут чулки с именем Мария». Я говорю: «А какая тебе от этого прибыль, дурачина?!» «Увидишь через месяц,— отвечает,— а впрочем, запьем это дело и не будем больше о нем говорить». Спустя месяц показывает мне пять тысяч — их ему заплатила за этот патент одна крупная пражская красильня, которая вскоре заработала на этом кучу денег; зем-ский школьный совет одобрил это в качестве рекомендуемого товара для женских школ, а держалось-то все изобретение на том, что из ниток, окрашенных таким образом, можно было вязать чулки с любыми именами по индивидуальному заказу! Казимоур сказал себе: Чехия и вся Европа малы для меня, и уехал в Америку...
- Прошу, дамы и господа! — прервал его возглас, раздавшийся над головами компании.
Между столами пробиралась целая процессия официантов с тарелками, составленными башенкой и наполненными изрядными порциями холодных закусок, каждую тарелку прикрывала салфеточка шелковой бумаги.
— Мистер Моур просит угощаться! — возглашал первый официант, одетый как американский стюард.
— В этом весь Моур-американец,— сказал пан Бен-да.— Ручаюсь головой, когда разграбили буфет, он скупил по телефону все запасы смиховских колбасников и тем нанес «Отсталым» окончательный удар.
— Ха-ха! — язвительно захохотал Боудя.— Ради холодной закуски нечего было влезать в смокинги!
1 Рабочий район Праги.
Тем не менее он с аппетитом принялся за еду.
В кучке «патрициев» послышались того же рода насмешки; сморщив нос, они показывали друг другу пальцами на бумажные салфетки, известный путешественник по Италии начал есть кусок ветчины, как едят спагетти, на него шикнули — короче, все шутили, но никто не отказывался: в этот поздний час у всех пробудился здоровый аппетит.
— В Америке Моуру повезло с самого начала,— продолжал свой рассказ Бенда.— За что ни брался, все получалось отлично, и первым его успехом было изобретение автоматического объявления станций на железных дорогах: как только поезд отъезжал от одной станции, в каждом купе выскакивала табличка с названием следующей. Это ввели на всех американских дорогах. Подобный же принцип Моур применил и для туристских поездов: под окнами бежал транспарант с названиями достопримечательностей, мимо которых шел поезд, вроде объяснительного текста под иллюстрацией. Но целый поток долларов принесло ему гениальное изобретение средства доставки промышленных материалов, как, например, угля, руды и готовых изделий, на недалекие расстояния, например, через реку; это изобретение работает почти исключительно на собственной тяге, по принципу маятника — весьма экономное устройство, особенно если переправа идет с обеих сторон; в случае нехватки силы, скажем, если с той стороны идут пустые емкости, включается электрическое реле, восполняя эту нехватку...
— Чепуха,— пробормотал доктор Зоуплна и, положив рядом с тарелкой записную книжку, начал выводить какие-то математические формулы, в конце поставил большое «С^» и знак вопроса, нахмурился, зачеркнул все и спрятал записную книжку,
А Бенда продолжал:
— Я в этом не разбираюсь, продаю, за что купил, причем ^у самого Моура. Еще он придумал вещь, по-моему, очень нужную для машинистов, вагоновожатых и шоферов, а именно стекло, которое не запотевает и не обледеневает, что весьма важно, чтоб хорошо видеть дорогу. Но верхом изобретательности было его последнее средство против сильной жары — для его эксплуатации он сколотил в прошлом году в Чикаго целое акционерное общество. Они устанавливают на плоских чикагских крышах калориферы, или как там называются солнечные паровые котлы с зеркалами; эти котлы соединены с устройством, которое пускает через трубы дождь, тем более сильный, чем сильнее движитель, то есть жара. Помимо этого солнце еще приводит в движение систему больших ветряков, смягчающих зной искусственным ветром. Акционерное общество находится в Чикаго, а в некоторых других городах будут открыты его филиалы. Впрочем, деятельность общества должна начаться только в этому году, но, по-моему, дело тут несколько...— он сделал паузу,— ...несколько сомнительное, иначе зачем было Моуру продавать все свои акции и снимать с себя обязанности президента? — Еще одна пауза.— И почему-то американский и английский консулы — я это точно знаю — не приняли приглашение на сегодняшний вечер; возможно, тут есть связь. Но заработал Моур на этом большие деньги, так что вполне возможно, что у него есть несколько миллионов, может быть, с десяток, но он об этом никогда слова не проронит.
Оглушительный, превосходящий все прежнее, рев «гип-гип ура!» прервал речь пана Бенды. Вся публика, грохоча стульями, встала и, яростно аплодируя, обернулась к возвышению под «Греко-римской борьбой». Л вот и сам Казимоур, со всем своим штабом или двором! — молвил Бенда, тоже вставая, и хлопая, и крича.
Не удержался от этого и доктор Зоуплна, вспомнив, какую ценность привез Моур из Америки. И когда дамы в зале начали махать платочками, продемонстрировали свои платки и Маня с тетушкой Рези.
Это был настоящий ураган небольшого размера, так что мистер Моур мог бы ощутить нечто вроде дуновения со своей второй, заокеанской родины.
Во главе компании избранных, которых он угощал во внутренних помещениях,— ничуть не обижая гостей второго разряда,— мистер Моур прошел по эстраде; его быстрые движения были на сей раз еще более резкими, его поклоны казались скорее энергическими кивками, чем изъявлениями благодарности за громоподобное приветствие.
И вся его блистательная дружина продефилировала по эстраде, с которой два выхода вели в жилые покои «резиденции»,— продефилировала, сильно смахивая на свадебную процессию, ибо, покинув накрытые столы, выстроилась парами и в таком же порядке приближалась теперь к прочим гостям. А прекрасная дама впереди, ведомая двумя кавалерами — императорским советником Улликом с одной стороны и мистером Моуром с другой, была не кем иным, как барышней Тиндой в роскошном уборе и с огромным букетом: она вполне могла сойти за невесту.
Да так оно и было. Ибо пан Бенда с уверенностью сказал тетушке Рези:
— Та молодая красивая дама впереди — его невеста.
В этом же была убеждена вся публика, и восторги ее объяснялись отчасти именно этим обстоятельством. Зал был поражен невиданной, исключительной красотой, какую излучал весь облик Тинды. Она в самом деле лучилась, ибо ослепительные плечи ее, выступавшие из щедро открытого платья, светились каким-то глубинным сиянием, подчеркивая роскошь ее белых рук, изящно сужающихся кверху, слегка утолщающихся к локтю и далее переходящих в хрупкие запястья; пропорции, правда, не совсем классические, зато тем более привлекательные, что бюст ее был очерчен лишь намеком, но ровно таким намеком, какого достаточно, чтобы красота женского тела высветила и прелесть ее головки: поразительное свидетельство того, что очарование тела совершенной красавицы складывается по тем же законам стиля, что и красота лица.
Тинда ничего не надела на шею, не было у нее и серег, никакого украшения в ее серебристо-светлых волосах, что придавало ее облику ту чарующую самобытность, какую мы находим в естественности цветка; с этим гармонировала и простота прически, собравшей волосы греческим узлом. Туалет Тинды отличался изысканностью: белая роба с черной креповой накидкой и черной плиссированной отделкой из газа. Когда она повернулась лицом к залу, в черном лифе стал виден узкий, чуть ли не до пояса идущий вырез.
Она была так прекрасна, что вызывала чувство безнадежности.
— Просто сказка! — прошептала в восхищении тетушка Рези.— Хотя я и недолюбливаю ее...
— Что же она не надела свое колье, или у нее уже нет того жемчуга? — вздохнула Манечка, вспомнив старую обиду.
— Да, роскошная сбруя у буланки! — вставил Боудя.
— Молодой человек, как можно так говорить о даме! — одернул его пан Бенда.
— Да ведь она моя сестра,— возразил молодой человек.
— О, это... это другое дело,— пробормотал пан Бенда и с некоторой робостью обвел глазами прочих родственников невесты Моура.— Не сердитесь...
— А старый-то Уллик как разоделся, сапристи! — озорно крикнул Боудя.— Дело в том, что это мой папка,— тут же объяснил он владельцу типографии.— Но черт меня побери, если там не... ей-богу! — и Уллик-младший разразился таким неудержимым смехом, что упал на стул.
— Как ты себя ведешь, Боудя, опомнись, не затевай скандал! — прикрикнула на него Маня.
— Нет, но это помереть можно, не видишь, кто в этой свадьбе выступает дружками? Вацлав, сын нашего сторожа, и Важка, тот пианист, что ходил к нам репетировать с Тиндой,— вон они спускаются в зал... Они-то как сюда попали? Нет, по мне это уж слишком, не стану я тут изображать плебс! Официант, счет!
— За все уплачено, ваша милость,— с гримасой понимания отозвался официант, махнув салфеткой.
Бедный императорский советник,— проворчал Боудя, уткнув подбородок в ладони, сложенные на столе.— Мне его жалко!
— Действительно, бедный папа,— Маня подсела к брату, шепнула ему: — Если ко всему прочему не он оплатил туалет Тинды...
От этой мысли на смуглом ее лице выступил густой румянец.
— Господи, этого еще недоставало! — еще тише отозвался Боудя.
— Видно, папенька хорошенько тряхнул мошной, туалет-то шит в Париже, издалека видать,— произнесла тетушка Рези, потом, наклонившись к уху Мани, тихо прибавила: — Если только не тряхнул мошной другой кто-нибудь!
Маня перевела такой измученный взгляд на сына сапожника, что тот ласково осведомился:
— Что с тобой, милая?
— Тесс, мистер Моур говорит! — предупредил кто-то.
Публика уже снова стояла на ногах и слушала, храня гробовую тишину, что требовало довольно больших усилий, ибо хотя Моур говорил очень медленно, понять его, как ни странно, было трудновато: речь его была смесью чешского и английского, причем чешские слова он произносил тихо, английские же чуть не выкрикивал. Насколько можно было разобрать, мистер Моур благодарил гостей — за участие в торжественном вечере, знаменующем начало нового этапа его жизни, ибо он навсегда говорит прежней отчизне и возвращается на родину отцов, ставшую его, любовью с первого взгляда, едва он узрел ее снова. Поскольку оратор сам перевел последнее выражение, то свита его, занимавшая вместе с ним передний стол, поняла это в переносном смысле, и наступил некий психологический момент: все стоявшие за его столом разом опустили головы, а те, кого намек касался непосредственно, густо покраснели и смущенно заулыбались под нерешительными взглядами соседей. В конце концов и за этим столом вспыхнули горячие аплодисменты; воздержались только мисс Тинда Уллик и ее отец, который начал было хлопать, да тотчас и перестал, сообразив неуместность такого проявления восторга по поводу этого места в речи своего предполагаемого зятя. Пани Майнау тоже вовремя спохватилась — ведь ее намерения были прямо противоположны намерениям американца. Ее кавалер, которого она под свою ответственность привела с собой, чтобы он послушал феноменальный голос Тинды, был старый ее приятель еще со времен ее процветания на оперных сценах северной Германии, а ныне прославленный референт весьма прогрессивного и уважаемого журнала, выходящего в столице Германской империи,— доктор Принц; этот последний получал от речи Моура замечательное удовольствие и, хотя не понял ни слова, крикнул:
— Браво!
Что касается молодого Незмары и Важки, то они видели и слышали одну только Тинду.
Доктор Зоуплна отказался от всякой попытки понять, что происходит там, впереди, да и уследить за этим. Уже какое-то время его внимание полностью поглощал разговор двух пожилых господ, явно не принадлежавших ни к «Отсталым», ни к «патрициям» и попавших сюда бог весть по какой случайности, быть может, в качестве представителей какого-нибудь философического кружка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Буфет, рассчитанный на две тысячи человек? — удивился пан директор.
Это-то и забавно, я даже нарочно пошел посмотреть. Конечно, для более узкого круга, для сотни избранных, Моур устроил отдельный банкет во внутренних покоях — поэтому-то, как изволите видеть, в передней части зала еще не заняты места. Как только публика, подошедшая к тому времени, увидела, что грабят буфет,— все бросились помогать, но все равно теперь уже никто не смоет с Моура сплетню, что сотня гостей съела у него то, что он наготовил на две тысячи. Так что первая атака оказалась успешной. «Отсталые» одержали верх, но во второй схватке победила Америка.
1 Яблонский Болеслав — литературный псевдоним популярного в XIX в. поэта-патриота К. Е. Тупого. Многие чешские писатели брали себе подобные псевдонимы. «Отсталые» привели под . такими фамилиями своих дружков для потехи над Моуром. (Прим. перев.)
Пан Бенда, разгоревшись от собственной общительности, продолжал:
— Когда «Отсталые» покончили с припасами, они начали орать свое «гип-гип», только не «ура», а — «гип-гип пива!». Тут-то и наступил великий момент для Моура, который остерегался показать в зале хоть кончик носа, и без того едва заметного. Пива — ни капли! — сказал он себе и разослал официантов с большими кружками американского дринка вместо пива. «Отсталые», почитавшие шаршлёвское пиво самым крепким напитком на свете, насосались вволю, и уже полчаса спустя наступил ожидаемый Моуром эффект.
Пан Бенда откинулся к стене и обратился к Папаушеггу с такими словами:
— Гляньте незаметно туда, влево, под стол, там валяются трое величайших «Отсталых» — это у них такая классификация,— не говоря о тех, кто ушел совсем, кое-как подпираемый товарищами. Это было безусловное поражение. «Отсталые» посрамлены, и вместо «гип-гип пива» снова орут теперь «гип-гип ура». Но на сей раз это у них демонстрация против оркестра, которому покровительствует Моур, потому-то и играет для него даром. Моур обожает барабаны! Однако сейчас орут уже не «Отсталые», а другая публика, воображающая, что это чисто американский клич, и надрывают они глотки просто потехи ради.
— В общем, хороший балаган, как я и предсказывал,— заключил пан директор; мысль о стычке с Пано-хой тревожила его, как заноза, от которой не избавишься: по справедливости он должен был сознаться, что сам виноват, заранее настроившись задирать.— Впрочем, должен сказать, я совсем не понимаю этого вашего миллиардера!
— Ну-ну-ну, насчет миллиарда — не совсем так,— возразил пан Бенда.— Хорошо, если у него найдется миллион, но миллиончик долларов, господа — тоже неплохо в наших условиях!
Оглядевшись вокруг — тем временем ближайшие друзья Панохи последовали его примеру и скрылись на английский манер,— пан Бенда продолжал, доверительно понизив голос:
— Знаете, ваша милость, в действительности его фамилия не Моур, а Казимоур, и никакой он не американец, а родился тут, в Праге, на Смихове 1, хотя не любит, чтоб об этом поминали,— да и мало кому это известно. Но я его хорошо знаю,— мы с ним вместе работали на предприятии, которое теперь принадлежит мне. Двадцать лет назад я был литографом, он механиком, оба бедняки, но сегодня нам незачем стыдиться этого, даже и мне... Казимоур был светлая голова и человек предприимчивый. Однажды он по секрету сказал мне, изобрел одну штуку. Я спросил, какую, и тут он вытаскивает из кармана — мы сидели в пивной,— новый чулок. Женский голубой чулок с белым кантом, а кантом белые буквы: «Мария». Спрячь скорее, говорю, чтоб люди не видели, как мы женские чулки показываем,— простите, пани! — А он из другого кармана вытаскивает клубок голубой пряжи, словно бы в белых пятнышках, и говорит: «Из таких ниток вяжут чулки с именем Мария». Я говорю: «А какая тебе от этого прибыль, дурачина?!» «Увидишь через месяц,— отвечает,— а впрочем, запьем это дело и не будем больше о нем говорить». Спустя месяц показывает мне пять тысяч — их ему заплатила за этот патент одна крупная пражская красильня, которая вскоре заработала на этом кучу денег; зем-ский школьный совет одобрил это в качестве рекомендуемого товара для женских школ, а держалось-то все изобретение на том, что из ниток, окрашенных таким образом, можно было вязать чулки с любыми именами по индивидуальному заказу! Казимоур сказал себе: Чехия и вся Европа малы для меня, и уехал в Америку...
- Прошу, дамы и господа! — прервал его возглас, раздавшийся над головами компании.
Между столами пробиралась целая процессия официантов с тарелками, составленными башенкой и наполненными изрядными порциями холодных закусок, каждую тарелку прикрывала салфеточка шелковой бумаги.
— Мистер Моур просит угощаться! — возглашал первый официант, одетый как американский стюард.
— В этом весь Моур-американец,— сказал пан Бен-да.— Ручаюсь головой, когда разграбили буфет, он скупил по телефону все запасы смиховских колбасников и тем нанес «Отсталым» окончательный удар.
— Ха-ха! — язвительно захохотал Боудя.— Ради холодной закуски нечего было влезать в смокинги!
1 Рабочий район Праги.
Тем не менее он с аппетитом принялся за еду.
В кучке «патрициев» послышались того же рода насмешки; сморщив нос, они показывали друг другу пальцами на бумажные салфетки, известный путешественник по Италии начал есть кусок ветчины, как едят спагетти, на него шикнули — короче, все шутили, но никто не отказывался: в этот поздний час у всех пробудился здоровый аппетит.
— В Америке Моуру повезло с самого начала,— продолжал свой рассказ Бенда.— За что ни брался, все получалось отлично, и первым его успехом было изобретение автоматического объявления станций на железных дорогах: как только поезд отъезжал от одной станции, в каждом купе выскакивала табличка с названием следующей. Это ввели на всех американских дорогах. Подобный же принцип Моур применил и для туристских поездов: под окнами бежал транспарант с названиями достопримечательностей, мимо которых шел поезд, вроде объяснительного текста под иллюстрацией. Но целый поток долларов принесло ему гениальное изобретение средства доставки промышленных материалов, как, например, угля, руды и готовых изделий, на недалекие расстояния, например, через реку; это изобретение работает почти исключительно на собственной тяге, по принципу маятника — весьма экономное устройство, особенно если переправа идет с обеих сторон; в случае нехватки силы, скажем, если с той стороны идут пустые емкости, включается электрическое реле, восполняя эту нехватку...
— Чепуха,— пробормотал доктор Зоуплна и, положив рядом с тарелкой записную книжку, начал выводить какие-то математические формулы, в конце поставил большое «С^» и знак вопроса, нахмурился, зачеркнул все и спрятал записную книжку,
А Бенда продолжал:
— Я в этом не разбираюсь, продаю, за что купил, причем ^у самого Моура. Еще он придумал вещь, по-моему, очень нужную для машинистов, вагоновожатых и шоферов, а именно стекло, которое не запотевает и не обледеневает, что весьма важно, чтоб хорошо видеть дорогу. Но верхом изобретательности было его последнее средство против сильной жары — для его эксплуатации он сколотил в прошлом году в Чикаго целое акционерное общество. Они устанавливают на плоских чикагских крышах калориферы, или как там называются солнечные паровые котлы с зеркалами; эти котлы соединены с устройством, которое пускает через трубы дождь, тем более сильный, чем сильнее движитель, то есть жара. Помимо этого солнце еще приводит в движение систему больших ветряков, смягчающих зной искусственным ветром. Акционерное общество находится в Чикаго, а в некоторых других городах будут открыты его филиалы. Впрочем, деятельность общества должна начаться только в этому году, но, по-моему, дело тут несколько...— он сделал паузу,— ...несколько сомнительное, иначе зачем было Моуру продавать все свои акции и снимать с себя обязанности президента? — Еще одна пауза.— И почему-то американский и английский консулы — я это точно знаю — не приняли приглашение на сегодняшний вечер; возможно, тут есть связь. Но заработал Моур на этом большие деньги, так что вполне возможно, что у него есть несколько миллионов, может быть, с десяток, но он об этом никогда слова не проронит.
Оглушительный, превосходящий все прежнее, рев «гип-гип ура!» прервал речь пана Бенды. Вся публика, грохоча стульями, встала и, яростно аплодируя, обернулась к возвышению под «Греко-римской борьбой». Л вот и сам Казимоур, со всем своим штабом или двором! — молвил Бенда, тоже вставая, и хлопая, и крича.
Не удержался от этого и доктор Зоуплна, вспомнив, какую ценность привез Моур из Америки. И когда дамы в зале начали махать платочками, продемонстрировали свои платки и Маня с тетушкой Рези.
Это был настоящий ураган небольшого размера, так что мистер Моур мог бы ощутить нечто вроде дуновения со своей второй, заокеанской родины.
Во главе компании избранных, которых он угощал во внутренних помещениях,— ничуть не обижая гостей второго разряда,— мистер Моур прошел по эстраде; его быстрые движения были на сей раз еще более резкими, его поклоны казались скорее энергическими кивками, чем изъявлениями благодарности за громоподобное приветствие.
И вся его блистательная дружина продефилировала по эстраде, с которой два выхода вели в жилые покои «резиденции»,— продефилировала, сильно смахивая на свадебную процессию, ибо, покинув накрытые столы, выстроилась парами и в таком же порядке приближалась теперь к прочим гостям. А прекрасная дама впереди, ведомая двумя кавалерами — императорским советником Улликом с одной стороны и мистером Моуром с другой, была не кем иным, как барышней Тиндой в роскошном уборе и с огромным букетом: она вполне могла сойти за невесту.
Да так оно и было. Ибо пан Бенда с уверенностью сказал тетушке Рези:
— Та молодая красивая дама впереди — его невеста.
В этом же была убеждена вся публика, и восторги ее объяснялись отчасти именно этим обстоятельством. Зал был поражен невиданной, исключительной красотой, какую излучал весь облик Тинды. Она в самом деле лучилась, ибо ослепительные плечи ее, выступавшие из щедро открытого платья, светились каким-то глубинным сиянием, подчеркивая роскошь ее белых рук, изящно сужающихся кверху, слегка утолщающихся к локтю и далее переходящих в хрупкие запястья; пропорции, правда, не совсем классические, зато тем более привлекательные, что бюст ее был очерчен лишь намеком, но ровно таким намеком, какого достаточно, чтобы красота женского тела высветила и прелесть ее головки: поразительное свидетельство того, что очарование тела совершенной красавицы складывается по тем же законам стиля, что и красота лица.
Тинда ничего не надела на шею, не было у нее и серег, никакого украшения в ее серебристо-светлых волосах, что придавало ее облику ту чарующую самобытность, какую мы находим в естественности цветка; с этим гармонировала и простота прически, собравшей волосы греческим узлом. Туалет Тинды отличался изысканностью: белая роба с черной креповой накидкой и черной плиссированной отделкой из газа. Когда она повернулась лицом к залу, в черном лифе стал виден узкий, чуть ли не до пояса идущий вырез.
Она была так прекрасна, что вызывала чувство безнадежности.
— Просто сказка! — прошептала в восхищении тетушка Рези.— Хотя я и недолюбливаю ее...
— Что же она не надела свое колье, или у нее уже нет того жемчуга? — вздохнула Манечка, вспомнив старую обиду.
— Да, роскошная сбруя у буланки! — вставил Боудя.
— Молодой человек, как можно так говорить о даме! — одернул его пан Бенда.
— Да ведь она моя сестра,— возразил молодой человек.
— О, это... это другое дело,— пробормотал пан Бенда и с некоторой робостью обвел глазами прочих родственников невесты Моура.— Не сердитесь...
— А старый-то Уллик как разоделся, сапристи! — озорно крикнул Боудя.— Дело в том, что это мой папка,— тут же объяснил он владельцу типографии.— Но черт меня побери, если там не... ей-богу! — и Уллик-младший разразился таким неудержимым смехом, что упал на стул.
— Как ты себя ведешь, Боудя, опомнись, не затевай скандал! — прикрикнула на него Маня.
— Нет, но это помереть можно, не видишь, кто в этой свадьбе выступает дружками? Вацлав, сын нашего сторожа, и Важка, тот пианист, что ходил к нам репетировать с Тиндой,— вон они спускаются в зал... Они-то как сюда попали? Нет, по мне это уж слишком, не стану я тут изображать плебс! Официант, счет!
— За все уплачено, ваша милость,— с гримасой понимания отозвался официант, махнув салфеткой.
Бедный императорский советник,— проворчал Боудя, уткнув подбородок в ладони, сложенные на столе.— Мне его жалко!
— Действительно, бедный папа,— Маня подсела к брату, шепнула ему: — Если ко всему прочему не он оплатил туалет Тинды...
От этой мысли на смуглом ее лице выступил густой румянец.
— Господи, этого еще недоставало! — еще тише отозвался Боудя.
— Видно, папенька хорошенько тряхнул мошной, туалет-то шит в Париже, издалека видать,— произнесла тетушка Рези, потом, наклонившись к уху Мани, тихо прибавила: — Если только не тряхнул мошной другой кто-нибудь!
Маня перевела такой измученный взгляд на сына сапожника, что тот ласково осведомился:
— Что с тобой, милая?
— Тесс, мистер Моур говорит! — предупредил кто-то.
Публика уже снова стояла на ногах и слушала, храня гробовую тишину, что требовало довольно больших усилий, ибо хотя Моур говорил очень медленно, понять его, как ни странно, было трудновато: речь его была смесью чешского и английского, причем чешские слова он произносил тихо, английские же чуть не выкрикивал. Насколько можно было разобрать, мистер Моур благодарил гостей — за участие в торжественном вечере, знаменующем начало нового этапа его жизни, ибо он навсегда говорит прежней отчизне и возвращается на родину отцов, ставшую его, любовью с первого взгляда, едва он узрел ее снова. Поскольку оратор сам перевел последнее выражение, то свита его, занимавшая вместе с ним передний стол, поняла это в переносном смысле, и наступил некий психологический момент: все стоявшие за его столом разом опустили головы, а те, кого намек касался непосредственно, густо покраснели и смущенно заулыбались под нерешительными взглядами соседей. В конце концов и за этим столом вспыхнули горячие аплодисменты; воздержались только мисс Тинда Уллик и ее отец, который начал было хлопать, да тотчас и перестал, сообразив неуместность такого проявления восторга по поводу этого места в речи своего предполагаемого зятя. Пани Майнау тоже вовремя спохватилась — ведь ее намерения были прямо противоположны намерениям американца. Ее кавалер, которого она под свою ответственность привела с собой, чтобы он послушал феноменальный голос Тинды, был старый ее приятель еще со времен ее процветания на оперных сценах северной Германии, а ныне прославленный референт весьма прогрессивного и уважаемого журнала, выходящего в столице Германской империи,— доктор Принц; этот последний получал от речи Моура замечательное удовольствие и, хотя не понял ни слова, крикнул:
— Браво!
Что касается молодого Незмары и Важки, то они видели и слышали одну только Тинду.
Доктор Зоуплна отказался от всякой попытки понять, что происходит там, впереди, да и уследить за этим. Уже какое-то время его внимание полностью поглощал разговор двух пожилых господ, явно не принадлежавших ни к «Отсталым», ни к «патрициям» и попавших сюда бог весть по какой случайности, быть может, в качестве представителей какого-нибудь философического кружка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45