Хозяин нас не видит, Тамерьянчик! — сказала Жофка.— Он уже и не взглянет на нас!
Но Армии продолжал шагать из угла в угол, посвистывая, что он имел обыкновение делать только в состоянии крайней озабоченности.
Разоблачение мошенничества Блюмендуфта не так уж угнетало его; против возможного и даже вероятного судебного преследования он был достаточно защищен заявлением, подписанным Блюмендуфтом, заказчиком на изготовление переплета: Блюмендуфт сим объявлял и свидетельствовал, что пан Армии Фрей согласился выполнить эту художественную работу только под честное слово, что ею не воспользуются в каких-либо незаконных махинациях; если же это случится, то пан Фрей имеет право публично выступить против того, кто злоупотребит его доверием. Армина больше расстраивало то, что сообщение лондонского журнала обойдет весь мир и выгодным сделкам с Блюмендуфтом придет конец...
Но пуще всего его удручала собственная страшная оплошность: он не проверил текста Устава! Опечатки, указанные в статье Террье, были впрямь ужасающи. В какое бы отчаяние и бешенство ни пришел
Блюмендуфт, его порадует оплошность Фрея, хотя ошибки-то были сделаны при наборе текста в Бар-дейове.
«Э гшайтр манн,— скалилась из темного угла бородатая маска Блюмендуфта,— дырочки от червяка поправляет, а ошибок не видит!»
И все же в этом деле — которое ему и на ум не приходило считать уголовным — триумф остается на его, Армина, стороне. И он совсем по-детски радовался, как изничтожит Сесиля Террье, этого короля экспертов в области библиофилии.
Стало быть — никаких причин унывать! Скорее напротив — близок момент, когда его, Армина, гениальное искусство засияет перед библиофильским миром полным блеском. Покажет он Сесилю Террье, почем фунт изюму!
Он признается, что переплет мнимого сорок второго экземпляра Устава — действительно его, Армина, произведение, но докажет также, что этот переплет такой же поддельный, как и на экземпляре лорда Кенсли, ибо и тот вышел из его, Армина, рук! Мсье Террье признал тот переплет подлинным только потому, что текст там был подлинным: его счастливым образом нашли в макулатуре на чердаке государственной типографии и по счастливой случайности продали старьевщику, не имея представления о его музейной ценности; подлинный текст был, разумеется, без опечаток. Тем самым нижеподписавшийся — Армии уже сидел за столом и строчил ответ «Библиофилу» на французском языке — разоблачает некомпетентность эксперта Террье и выдает его с головой всему библиофильскому миру. Сам нижеподписавшийся никогда не заявлял, что переплет — подлинный; напротив, в его руках находится документ, который дает ему право обнародовать имя заказчика в случае, если бы тот выступил с таким утверждением приватно или публично. Чтобы очистить себя от всякого подозрения в соучастии в этом мошенничестве, он воспользуется теперь этим правом и назовет заказчика. Это...
Тут Армии оставил пробел, чтобы заполнить его позднее.
Желая избавить всех коллекционеров старинных книг от обнюхивания переплетов и предупредить злоупотребление его произведениями после его смерти, он, Армии Фрей, приводит список всех сделанных им копий, пока что только исполненных в марокене, который он действительно изготовляет способом, указанным мсье Террье и известным ему лишь потому, что во времена обучения в Париже он был в тесных дружеских отношениях с нижеподписавшимся.
Составление списка Армии отложил на завтра. Радость от предвкушения скандала, который он произведет в кругах книголюбов, была безмерной. Это было какое-то двойное наслаждение с геростратовским привкусом: наслаждение самим действием, а затем — злорадным его разоблачением.
В конце концов он может перестать зарабатывать деньги таким путем — достаточно накопил для себя одного, а понадобится и — на двоих.
Только теперь Армии заметил, что Жофка тоже занялась писанием, да с таким усердием, что и лобик морщила, и губки языком облизывала.
Ну да, он ведь пропустил мимо ушей, как она недавно сказала Тамерлану:
— Что делает хозяин, будем делать и мы, Та-мерьянчик!
И умный кот, всегда отзывавшийся на свое имя, ошетил одобрительным ворчаньем.
Жофка писала, вздыхая, словно тащила тяжелый, и не замечала, что за нею наблюдают. По крайней мере, не подавала виду, что замечает.
Писала она карандашом, видимо, очень твердым, потому что то и дело смачивала его, сунув под язык.
— Что ты пишешь, Жофка?
— Милому письмо! — ответила та без смущения и даже с какой-то хвастливой напевностью.
— Как это — милому?
— Ну так, милому... отставку даю.
— И это только теперь?! А до сих пор он у тебя был?!
— А когда ж еще и писать-то? До сих-то пор меня туг знай гнали!
Пан Фрей насторожился.
Впервые за полгода, что они живут вместе, услышал он от своей Жофки неприкрытое проявление утилитаризма, первую тривиальность. И тон ее был совсем другой, строптивый — Армину подумалось, что он слышит в ее тоне нечто от интонации служанки, которая, желая укрепить свое положение, завуалированно грозит уходом. Попытка Жофки внести ясность в их отношениях была естественной, но Армии расстроился.
Он прекрасно понимал, что он у нее не первый,— однако делить ее с кем-то... Одна мысль об этом... Но когда?! У нее и возможности-то не было!
— Слушай, Жофка, а когда ты с ним в последний раз разговаривала, с этим человеком?
Ее так обидел этот вопрос, что она скривила губы.
— Прошу прощеньица, не думает же пан, что я такая... С тех пор как я тут, и в глаза-то его не видала!
Обычно Жофка обращалась к Армину на «вы» и только в случае недоразумений переходила на третье лицо — это должно было подчеркнуть ее подчиненное положение.
— Покажи, что написала — дай сюда!
— Нет, это частная корреспонденция, на это у вас нету права! — и ее синие глаза строптиво блеснули.
— Давай, говорю, сюда, не то покажу я тебе, есть ли у меня право на твои частные каракули!
Письмо «милому» было мгновенно скомкано, но в следующий же миг Армии ухватил Жофкин кулачок с зажатой в нем бумажкой. Он во что бы то ни стало должен прочитать, что она писала,— и он словно железными тисками сжимал ее пухленькую ручку, но, вероятно, с такой же жестокостью схватила его самого за горло... ревность.
Да, он ревновал эту... эту девку, которая — проклятье! — была ему дороже всех принцесс в мире!
Армии безжалостно стал отгибать ей палец за пальцем, хотя она стонала, как, бывало, под его ударами, какими он в свое время надеялся прогнать ее от себя.
Жофка довольно чувствительно прижала зубы к тыльной стороне его ладони, но укусить не посмела. Она сопротивлялась до последнего, но в конце концов Армии вытащил из-под ее мизинчика скомканную бумажку.
Охваченная необычным для себя негодованием, Жофка удалилась за ширму у окна.
Письмо гласило:
«Дарагой Франтишек! Был ты у меня, был, да уж и нету. Што думаеш, или не вериш? Стало быть надо перистать писать тебе тогда поди повериш. Дарагой Фанинька, не жди более от меня письма только это вот оно последнее што поделаеш между нами конец навеки. Передал ты мине через Анужку што хочеш женится я теперь еще замуш не собераюся. Дарагой Фанинка тебе нечиго прощать я супротив тибе ничем не провенилася буть уверин коли я тогда не пришла и коли уж полгода не прихожу с тех пор со мной много чево случилося и коли б мы поженилис так ты бы упрекал миня и не хотел бы простить так што ничего болше через Анужку не перидавай я ей сказала што до смерти не буду сней разговаривать если ищо заговорит об етом Мине ето никчему ивсе у мине есть жеву как барыня уже сичас а может господи исусе и нивестой стану а коли никогда не буду лучче вводу чем обратно...»
На этом письмо обрывалось.
Лх, Жофка Печуликова! Лучше б ты никогда не писала, а уж «коли» писала, так тщательно скрыла бы письмо от пана Фрея, ибо ты и понятия не имеешь, до чего близка была ты к тому, чтобы стать «господи исусе нивестой», и как далеко отодвинулась эта твоя мечта, когда «жених» прочитал твое письмо! И когда он перечитал его вторично, мечта эта отодвинулась еще дальше...
Армии начал перечитывать в третий раз — но это он уже только притворялся, что читает, ибо он безошибочно чувствовал, что пара синих глаз подстережет каждое его движение. На самом же деле Армии раздумывал, как ему держаться и что сказать; ему ндруг стало ясно, что все это — задуманная комедия, рассчитанная на то, чтобы письмо попало ему в руки, с этой самой «нивестой». Он, правда, подумал было, что наивность интриги обезоруживает; но, сделав сухой глоток — а Жофка и это подметила,— он ощутил себя так, словно проглотил нечто очень похожее на отвращение; простота терпима лишь до тех пор, пока не берет перо в руки.
Все это заставило Армина деланно зевнуть, и, зевая, он спросил — неожиданно для себя и для Жофки:
— А что, старый Вацлав — тебе дядя или другой какой родственник?
("прашивал он без всякой задней мысли, просто под влиянием мгновенного побуждения.
Жофка ожидала совсем не этого и ответила не сразу:
— Седьмая вода на киселе... И еще немного погодя:
— Он ничего не знает.
Армии усмехнулся своей нечаянной догадке и тому, что Жофка ее подтвердила Положив письмо на стол, он сказал:
— Хорошенько обдумай, как быть с письмом,— завтра мы о нем еще поговорим.
И он поспешил погасить свет, чтобы им обоим уже не видеть друг друга, но успел еще разглядеть, как она строптиво надула губы.
В темноте Армина осадили примирительные, снисходительные к Жофке мысли. В сущности, Армии хлопотал о себе и, засыпая, все думал, как бы устроить так, чтобы все снова стало по-прежнему, как если бы письмецо к «дарагому Фанинке» — фи! — никогда не было написано.
Уже одно то, что эти проблемы совершенно отодвинули на задний план аферу с «Уставом Св. Духа», свидетельствовало о важности их для всей судьбы Армина. И чем больше он старался сосредоточить мысли на «Библиофиле», тем больше занимал его вопрос: каким же способом убедиться в истинном характере Жофкина отношения к нему?
Он и не подозревал, как скоро представится ему для этого — да какой еще! — случай.
2
Дебют турбины
Вена лежал в большом кресле в гостиной павильона «Патриция» при стадионе и, откинув голову на спинку, спал глубоким, крепким сном, когда спящий делает по десять вдохов в минуту и только по этим вдохам можно судить, что он еще не умер.
Тем не менее он вскочил как встрепанный, едва к нему притронулся клубный служитель, которого Вена просил разбудить себя в девять часов.
Не сразу сообразив, где он находится, молодой Незмара вытаращил глаза и накинулся на служителя:
— В чем дело?!
— Да ни в чем, только сейчас пробьет девять,— ответил тот.
Но Вена все еще не очнулся и таращился на служителя так, что тот усомнился — слышал ли его голкипер «Патриция». Однако постепенно ясное сознание вернулось к Вене, и он прозрел.
Во сне он до последнего мгновения разговаривал с отцом, который все твердил ему, как это удачно, что решетки на окнах крепятся только на скобах, на которых прежде висели ставни; они с отцом снимали и снова вешали одну решетку за другой, и отец говорил, что в сарае у него есть немного извести, он подмешает к ней малость песку, и к утру они все приведут в такой вид, что никто ничего и не заметит. И будто отец все гудел ему в уши: «Не беспокойся, не ломай себе головы, с этой выдрой ты разделался как надо!» Такими словами действительно, наяву, простился с Веной старый Незмара, высадив сегодня под утро сына на набережной, а сам отплыл обратно к «Папирке». Тогда Вена с трудом удержался, чтобы не сбросить старика и воду за такие слова — но ведь отец же! А во сие он соглашался с ним, и они все плавали по реке, охотясь на выдр, только Вена, сидевший на руле, плохо вел лодку — так было и наяву сегодня под утро. Потому что старик взял весельную лодку хозяина, она быстроходнее, и на ней легче подплыть под прикрытие прибрежных кустов, чем на плоскодонке, которую отталкивают шестом. В результате они чуть по угодили в стремнину над плотиной.
Удивительно, что во сне Вена совершенно не помнил о том, что произошло ночью в промежуток между .его приездом и отъездом. Зато теперь, когда он проснулся, воспоминание об этом свирепо сдавило ему горло, и он стал срывать с себя спортивный костюм, тот самый, в котором вчера убежал после матча.
В душевую он прямо-таки ворвался. Душ смыл с ею темени свинцовый груз сна, и холерик Вена начал наконец медленно, зато логично размышлять о главных событиях ночи.
Он припомнил страшную ярость, охватившую его, когда он почувствовал удар кулаком между глаз. Если б ударил мужчина, он с такой же яростью вырвал бы решетку и бросился на врага, чтобы тот кровью своей смыл оскорбление, нанесенное пролетарскому парню. Его изначальным побуждением был слепой, смертоносный гнев, и, обуянный этим гневом, он схватил несчастную, которая пала ему на руки как подкошенная — ив тот же миг куда исчезли его гнев и ярость!
Ничего больше он не помнит, только жалкий, жалобно сдавленный вскрик ее, похожий на короткое рыданье, а потом — потом эта гордая, жестокая Тинда, которая с такой бессердечностью упивалась его страданием, сделала все, чтобы поражение ее стало полным, а его триумф— абсолютным.
То было не событие — то было откровение; и то, как она прощалась с ним под утро, больше, чем что-либо иное, убеждало его в полной перемене ее чувств к нему, вернее, в непритворном подтверждении ее подлинных к нему чувств.
То было горнило такого жара, о возможности какого он прежде и понятия не имел. Все его мечты, когда он, заменяя отца, сиживал ночами на бревнах и считал звезды на небе, все его представления о счастье с Тиндой были превзойдены в такой мере, что он устыдился их убогости.
Вспоминая об этом, он вдохнул столько воздуху, сколько вмещали его легкие, и задержал дыхание, насколько мог. Иначе он захлебнулся бы огромностью пережитого; и он цепенел от этой огромности, и сидел, не способный ни на что другое — оцепеневшая жертва неумолимого желания, которое одно только и было бесспорным победителем. Даже рука его замерла, когда он, желая поправить галстук перед зеркалом, уставился на собственное отражение, как на совершенно чужое, непривычно испуганное лицо.
Ему пришлось основательно встряхнуться, чтоб закончить переодевание в обычный свой костюм, со вчерашнего вечера висевший в клубном шкафу, ибо в десять часов начиналась его служба у мистера Моура, а отсюда до его резиденции путь был немалый.
На первом же углу что-то вдруг остановило его — два слова с доски объявлений словно крикнули ему: стоп! То было видное издалека, жирно напечатанное на театральной афише имя, отделенное тремя звездочками от списка прочих исполнителей:
* * *
В РОЛИ ЭЛЬЗЫ ВЫСТУПИТ В ДЕБЮТЕ М-ЛЬ КЛЕМЕНТИНА УЛЛИКОВА
Вацлав так и пристыл к месту, едва не окаменев. Мозг его, обычно медлительный, на сей раз мгновенно представил ему роковое значение этих немногих слов. Они означали... погибель Тинды, о чем никто, даже и она сама, не вспомнил, а между тем этот мистер Моур...
Да, Моур, ибо роль этой личности во всем деле прямо-таки катастрофична, ведь он знает тайну Тинды, знает заклятие, наложенное на нее пани Майнау, грозящее бедой, если она нарушит обет весталки! И узнал все это Моур не от кого иного, как от личного своего секретаря Вацлава Незмары! Это случилось как-то вечером, когда Моур посвящал Вацлава в секреты смешивания американских коктейлей, расспрашивая при этом о делах на «Папирке». И Вацлав, разобиженный тем, что ему запретили появляться на острове — тогда он относил этот запрет на счет Тинды, рассказал, что знал, и, слово за слово, выболтал легенду о предостережении Тиндиной наставницы. Он поступил так в приступе малодушия, исполненный рабского желания услужить хозяину в его ухаживании за Тиндой... И бог весть что бы он еще раззвонил тогда, если б Моур не огорошил его вопросом, откуда он все это знает. Тут-то Вена и понял, куда клонит его повелитель, и вывернулся, придумав байку о своем знакомстве с горничной Тинды, которой та открылась в минуту откровенности.
По если сегодня вечером Тинда в самом деле... если действительно исполнится угроза пани Майнау, о которой Вацлав с Тиндой столько раз говорили во время ночных свиданий,— тогда Моур сразу поймет, как дело с его условно-нареченной, и расстроится брак, который должен был спасти акционерное общество «Турбина» и от которого вообще так много зависит!
Тем лучше для тебя,— заключил свои размышления молодой Незмара,— потому что тогда Тинда уже бесспорно твоя, как оно и следует по твоему, да и по ее разумению!
Под таким выводом Вена должен бы подписаться обеими руками — а он что-то не торопится. Он прекрасно знал, что на таком договоре с судьбой должна стоять еще одна подпись — барышни Уллико-вой,— а этого никогда не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45