И приходила я к тебе действительно только по крайней необходимости.
— Упрекаешь? — прошипел пан советник.
— Нет, папочка, я пришла со смирением, как и подобает дочери, тем более — тем более, что сейчас мне в известной мере нужна твоя снисходительность.
Но именно слово «снисходительность» прозвучало с вызовом — такова уж была особенность Мани.
— Так что же тебе нужно? — досадливо осведомился отец и принялся расхаживать по комнате.
— Я прошу внести таксу за диплом.
— Ну что ж, об этом можно поговорить, сапристи — то есть, напротив, я хотел сказать — поздравляю, милая дочь... Ты этого хотела, а впрочем, нет ничего позорного в том, что дочери получают дипломы, хотя кредит это не повышает. Поздравляю — поцелуй же меня! Вот так, а деньги тебе выдаст прокурист.
— А как только я получу диплом, так сразу... выйду замуж, папочка!
Пан советник остановился, потом резким шагом подошел к Мане и уставился на ее крепко сжатые и оттого сделавшиеся совсем тонкими губы. В глаза дочери отец смотреть не решился — по крайней мере, в эту минуту.
— Вот как,— молвил он наконец.— И так разговаривает в семье Улликов дочь с отцом, да еще о подобных делах?! Может быть, пан жених ждет за дверью, во фраке и белых перчатках, а твои слова — только введение? Вот уж верно эмансипация, именно это я хочу сказать прежде всего; а помнишь свой главный аргумент, когда ты добивалась моего разрешения поступить в университет?
Маня густо покраснела.
— Ага, помнишь! «Я никогда не выйду замуж»,— сказала ты, когда я возразил, что девушки из приличных семей поступают учиться в тех случаях, когда у них нет приданого, и тогда не избежать слухов о некредитоспособности фирмы. Только по этой причине, то есть по той, какую ты тогда привела, я и дал согласие! — Гневный тон его заметно смягчился, и от Мани не ускользнуло, что глаза отца, обычно строгие, стараются не встречаться с ее глазами.— И в конце концов, сапристи, отец ведь тоже как-никак инстанция, у которой в подобных делах хорошо воспитанные дети нашего круга просят разрешения, как мне кажется!
Пауза.
— Послушай, папочка! — Маня опять нашла теплую интонацию.— Если бы я стала просить твоего позволения, я поступила бы лицемерно.
__ ?
— Да, лицемерно, потому что все равно сделала бы то, что решила, и это так же верно, как бог надо мной, а я твоя дочь.
— А если бы я прямо запретил?
— Думаю, это не помешало бы мне поступить по-своему.
Пан советник гневно помолчал, потом с каким-то жалобным оттенком бросил:
— Ну конечно, не помешало бы, ха-ха-ха! — Он невесело засмеялся.— Ведь вчера или позавчера доченьке исполнилось двадцать пять, не забудем об этом, сапристи! Да, мы стареем, дети нас перерастают, до сих пор они были своевольными, теперь становятся своенравными. Так, так!
Он опять заходил по комнате, жестикулируя правой рукой. Молчал и только укоризненно и испытующе поглядывал на строптиво сжатые губы дочери. Вроде совсем присмирел.
Но внезапно остановился перед нею, как бы невольно, как бы наткнувшись на нее в темноте, и, хмуро глядя в окно, на игру фонтанчика с мячом, бросил:
— И кто же он, мой будущий зять?
— Доктор Зоуплна, доцент Института техники и преподаватель реального училища в Карлине.
— Зоу... Зоуплна? А ведь я уже не раз слышал это имя, и читал — редкая фамилия, ее не забудешь... Сапристи, да ведь она написана на дощечке, на нашей же улице! Слушай, Маня,— пан советник, сжав кулак, чуть ли не с угрожающим видом приблизился к дочери.— Если это сын того старого сапожника... Маня! — вскричал он и тотчас опустился на кушетку в приступе неистового, хотя и притворного смеха.
— Ну конечно, мог ли я хоть минуту сомневаться, в противном случае комедия была бы неполной — ха-ха-ха! Как жаль, что сам этот юноша не сапожник, а то вступил бы в фирму, и мы могли бы, с нашей-то турбиной, основать обувное производство! Ха-ха-ха, сапристи, да я лопну со смеха! Ты отлично меня позабавила!
Маня стояла, точно пылающий факел, она чувствовала, как горит ее лицо,— и прекрасно понимала, в чем дело.
Этот старый человек, трясущийся перед нею на кушетке в притворном смехе, вытирающий воображаемые слезы невеселого веселья, болтающий вздор,— симулировал; и если б она его не остановила, он так бы и болтал и хихикал до темноты, лишь бы уклониться от неизбежного заключительного слова.
Но Маня была беспощадна.
— А я еще не сказала тебе самое смешное,— заговорила она твердым голосом.
— Эх-хи...— досмеивался пан советник, вытирая стекла пенсне.
— Если ты не дашь мне своего благословения на брак с сыном сапожника,— безжалостно продолжала дочь,— то, надеюсь, не откажешь, по крайней мере, выплатить мое... приданое.
Отец вскочил с кушетки и выпрямился перед Маней со всей горделивостью старого щеголя и императорского советника; с этого момента то были уже не отец и дочь, а шеф фирмы «Уллик и Комп.» и деловой, далеко не желанный партнер.
И именно с этого момента Маня начала жалеть отца.
Он окинул ее отчужденным взглядом, надел на нос пенсне и дошел в своем комедиантстве до того, что предложил ей сесть.
— Прошу!
После чего продолжал ледяным тоном:
— Если вы, барышня, начали такой разговор, то отношения наши устроятся вполне ясно и строго по-деловому; я со своей стороны ничего не имею против. Я не могу — простите, не перебивайте меня,— я и не подумаю хоть как-то отрицать абсолютную справедливость вашего требования относительно выплаты вам вашей доли наследства вашей упокоившейся в бозе матушки. Говоря коммерческим языком, вы являетесь компаньоном фирмы, и до сих пор вы сидели тихо, а теперь, черт меня побери — извините! — теперь вдруг заговорили и ни с того ни с сего требуете вернуть ваш вклад. Мое положение как главы фирмы в данном вопросе несколько затруднено тем, что я не защищен условленными сроками выплаты, и вы можете даже через суд принудить меня к немедленному исполнению вашей претензии. В то время, когда фирма ищет новый приток капитала, изымать свою часть — довольно жестоко, сапристи!
Вот до чего договорился пан советник, но тут ему не хватило дыхания, пенсне свалилось с носа, но не упало — помешали губы дочери, крепко прижавшиеся к отцовским.
Пока он говорил, Маню уже несколько раз поднимало со стула, и в конце концов она бросилась на шею отца столь стремительно, что даже словечко «Папочка!» не договорила. И поцелуй свой она прервала только для того, чтобы едва слышно прошептать:
— Папочка, у тебя нет денег, правда?
И тотчас, чтобы он не мог ответить, зажала ему ладонью рот. Потому пан советник и не отвечал, лишь несколько раз скорбно кивнул головой, и этого было Мане достаточно.
Она разжала объятия и схватилась за голову.
— Мои двадцать тысяч! — совсем банально вскричала она.— Пропали!
— Не совсем,— возразил отец, но следующие его слова погасили в глазах дочери вспыхнувшую было искорку надежды.— Не совсем, потому что кое-что поглотило твое образование.
Теперь уже Маня заходила по комнате.
— Что же мне делать, как быть? Если б ты мог дать хоть две тысячи!
— Прямо сразу? Она заломила руки.
— А почему, Маня, разве это так срочно? А, Маня? — пан советник попытался придать суровость своему тону.
Дочь ответила ему таким презрительным взглядом, что как бы перечеркнула всю свою только что высказанную нежность.
— Значит, так, папочка,— голос ее снова звучал твердо.— В разрешении твоем я не нуждаюсь, денег ты не даешь, так что мы зайдем только за твоим благословением, если только от него будет какой-то прок.
Жалость опять коснулась ее сердца при виде старого отца, такого понурого за своим столом; но тут перед ее внутренним взором встали клубы сигарного дыма и образ четырех человек вокруг стола, освещенного сверху; один из этих четырех был ее отец. На столе лежали три кучки денег, самая большая в середине — папина. Но она быстро таяла и наконец растаяла совсем. Тогда Маня была еще малышкой, и мама, постоянно болевшая, отправила ее на прогулку с папой в роли ангела-хранителя. Но папа вместо прогулки зашел с нею в кафе, и тут-то маленькая Маня впервые увидела интересную игру на кучки денег, при которой выигрывал тот, кто сильнее ударит картами об стол, как она тогда полагала. Тогда ей тоже жалко стало папочку за то, что ему редко удавалось выиграть, а позднее она рассердилась на него за это — впрочем, еще не так сильно, как сейчас.
И все же, прежде чем уйти, она наклонилась и поцеловала руку отца, как бы исправляя свою рассеянность при входе. Он грустно посмотрел на нее, его плечи и губы как-то шевельнулись, видимо, в ожидании, что она поцелует его и в лицо.
Ах, нет... этого она уже не сделала. И в двери не оглянулась.
Выйдя из дому, Маня прошла под аркой к мостику; тут она остановилась, постояла немного — но мысли об Арноште побудили ее двинуться дальше и подняться по винтовой лестнице в мансарду «Папирки».
Уже с последнего пролета лестницы стало слышно — в келье дяди Армина как-то непривычно оживленно. Уже и то бросилось в глаза, что дверь в его жилище стояла настежь, а по сердитым выкрикам дяди Маня поняла, что он кого-то выгоняет.
— Ступай, пожалуйста, извини меня! — кричал Армии дрожащим от гнева голосом.— Больше не дам, в тебя, как в прорву, к утру у тебя и полушки не останется!
Выгоняемым, разумеется, мог быть только Боудя.
С лестницы Маня хорошо видела всю сцену. Ее брат стоял посреди большой комнаты и, казалось, от души забавлялся видом расшумевшегося дяди.
— А спорим, дядюшка, дашь! Дашь выкуп, если не хочешь просто.
С этими словами Боудя нагнулся, но не успел и выпрямиться, как дядя в тревоге закричал:
— Оставь котенка!
Боудя с торжествующим видом поднял руку, в которой, схваченный за шиворот, извивался, шипя и выпуская коготки, котенок.
— Прибавь еще одну, или эта падаль полетит в реку, прямо через окно полетит!
И Боудя закружил котенка над головой, так что не оставалось сомнения — свою угрозу он выполнит.
Но в этот миг звякнул металл, и Боудя вскрикнул от боли и ярости: дядя выхватил из стойки у стены длинную рапиру с шариком на конце — то был учебный клинок — и молниеносно ударил племянника по руке. Котенок был отброшен и упал на ковер на все четыре лапки.
А дядю охватило романтическое возбуждение. Он выхватил вторую рапиру и бросил ее к ногам племянника:
— Защищайся, негодяй!
Затем, отсалютовав рапирой и притопнув по всем правилам фехтовального искусства, Армии завел левую руку за спину, и шарик на конце его рапиры уперся в жилет племянника в том месте, где между ребрами была мягкая плоть.
Боудя охнул и тотчас получил третий удар.
— Туше! — в великой радости воскликнул дядя и изготовился к новому выпаду.
Боудя заторопился: с ловкостью крайнего нападающего он уклонился от следующего удара и кинулся к двери — и все же не успел: дядина рапира свистнула в воздухе и ткнула племянника точно в то место, в которое была нацелена.
Боудя стрелой вылетел за дверь, дядя — за ним, но у порога запутался в своей длинной мантии и растянулся во весь рост.
Верзила Боудя оглянулся, озорно захохотал, но все же помог дяде подняться на ноги — и убежал, показав по дороге язык Мане.
Армии встал на пороге в позе победителя, уперев конец рапиры в пол у ноги, и громко воскликнул:
— Войдите, прекрасная Улликовна, то есть, я хотел сказать, менее прекрасная из дщерей Уллика; что вовсе не должно сколько-нибудь принизить ваши личные прелести, но лишь дать понять, что существует еще одна дщерь Уллика, более прекрасная, хотя и не душою, в каковой области вам безусловно принадлежит пальма первенства. Чем может служить вам старый горбун, брат усопшей вашей пани матушки? Если вы явились благодарить меня за мой милостивый дар, о племянница, то вы пришли испортить мне радость, ибо подарок сей отнюдь не дар любви, но дар ненависти, причем никоим образом не к вам, но к вашему отцу. А здорово он взъярился, а? Да говори же, лягушонок!
— Целую руку, дяденька,— сказала Маня.
— А я тебе — ногу! Ну как? Когда Вацлав — надеюсь, он застал вас за обедом,— принес этот вымоленный у Асклепия цейссовский аппарат, в котором бессердечный твой отец столь упорно тебе отказывал, покупая меж тем жемчуга для Тинды,— что тогда изрек уважаемый глава фирмы, принадлежать к которой я почитаю для себя честью? Ругался, а?
— Дядя, он не сказал ни слова. Наверное, это было ему не по душе, но ведь папа никогда не даст заметить...
— Умолкни! С твоей стороны, конечно, хорошо, что ты не выдаешь своего родителя, но я знаю все! Даже здесь было слышно: «Калека, горбун, сумасшедший!»
— Дядя, клянусь честью...
— Твоей честью? Что ж, твоей чести верю, твоя честь на этой фабрике, кажись, только и осталась. Но ей-богу, я слышал все эти слова даже здесь. Как бы не прошибся пан императорский советник, как бы ему самому не очутиться в Новоместской башне прежде, чем я попаду под опеку!
— В таком случае до свиданья, дядя, не подобает мне слушать такие речи. Он мой отец, и я как его дочь...
— В этом не сомневайся, твоя мать, а моя сестра была добродетельна...
— Дядя!
У Мани даже голос сорвался.
— Ну и дочка, гляньте, чуть глаза мне не выцарапала за то, что я похвалил ее маму! — несколько утихомирился Армии.
Маня прятала лицо в ладонях — она сгорала от стыда.
Армии помолчал, потом, явно не поняв движение ее мыслей, взорвался снова:
— А зачем он сокрушает мое гнездо, зачем ведет подкоп под донжон родового замка, который неминуемо рухнет, если Уллик настоит на своем?! Уже от первого удара бабы трехсотлетняя «Папирка» дрогнула по всем четырем углам, и штукатурка обвалилась в камине. Посмотри сама и передай это твоему благородному отцу!
Армии приподнял ковер с ламбрекенами, прикрывавший стену под окном, и показал большой лист бумаги того сорта, что клеят под обоями.
— Два года тому,— печально стал он объяснять,— когда у меня впервые зародилось подозрение насчет прочности «Папирки», я установил, что внешние трещины в стене, пускай еще очень тонкие, проходят насквозь; тогда я наклеил этот лист и каждый день отворачивал ковер — и за два года на бумаге не появилось ни пятнышка; только сегодня! Достаточно было одного удара по свае, и бумага порвалась. Взгляни сама.
Рапирой, которую он все еще держал в руках, дядя провел по листу кривую линию. Любопытство и испуг заставили Маню опуститься на колени, чтоб приглядеться поближе.
На коричневатом листе выступила светлая зигзагообразная черта, на первый взгляд не похожая на разрыв, так тонка она была, но ясно различимые растянутые волоконца бумажной структуры, еще связывавшие лист, так что разрыв был как бы не доведен до конца, не оставляли никакого сомнения.
Сила удара по свае, отозвавшаяся сотрясением стен массивного здания, была огромной, но пока она только надорвала бумагу, дала лишь намек на то, что должно последовать.
— Почему же тогда ты не только согласился, но даже подписал ходатайство об установке турбины?
Фрей сложил руки, как бы умоляя:
— А скажи, зачем я это сделал! Понимаешь, не люблю я показываться на людях, потому и отдалился ото всех; когда назначили комиссию, я и домой-то их не повел, чтобы показать им это место. И все же я надеялся, что комиссия подаст правильное суждение о стабильности моей любимой «Папирки» — да, да, так оно и было, потому я и подписал, чтобы заставить дать отзыв экспертов о состоянии здания, а вовсе не по рассеянности, как утверждает пан императорский советник!
С лица Армина сошла какая-то стыдливая напряженность, и было это так явно, что Маня подумала — а не изобрел ли дядя такое объяснение своих нелогичных действий только сейчас?
— И когда установку турбины все-таки разрешили, я успокоился,— продолжал он.— Днем. Но ночью, ночью-то, Манечка!
Прекрасные очи кривошеего красавца затуманились ужасом, однако он тотчас как бы стряхнул его с себя и растерянно улыбнулся племяннице.
— Что скажешь? Только никому ни слова, слышишь? Я сразу узнаю, если ты проболтаешься, ты ведь первый человек, кому я доверился, и...
Он не договорил, заходил по просторному помещению, задумавшись так глубоко, словно совсем забыл о своей гостье.
Долго ходил он так, а Маня, еще не поднявшись с колен, с искренним участием следила за дядей, за тем, как он вышагивает, погруженный в неведомые глубины своей души, прикасаясь кончиками пальцев к углам и граням мебели, попадающейся ему на пути, а то и протягивая руку в пустоту.
Наконец он снова заговорил, начиная с того самого места, на котором оборвал, но на сей раз — таинственным шепотом:
— ...й я убежден, что оба мы, «Папирка» и я, погибнем в один и тот же час. И случится это не днем, а ночью, но — в один и тот же час!
Он остановился на середине комнаты — гротескный красавец, похожий на древнего друида, только без арфы и венка, со своей пышной шевелюрой и бородой, с головой, посаженной без шеи прямо на бархатную мантию, с широко открытыми глазами, устремленными в бесконечный ужас «одного и того же часа».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45