Отец и ее хотел приспособить «стоять» в академии, но пан ректор прогнал ее, даже раздеться ей не пришлось мол, слишком тоща для своего роста...
Не прекращая ходьбы, Армии одним глазом убедился, что ректор прав, но это не смущало эстета Ар-мина, он не был поклонником классических канонов женской красоты. И вообще он смотрел на женщин отнюдь не глазом художника и признался себе, что в этом смысле ни одна женщина еще не нравилась ему так, как эта Жофка... как бишь ее? — да, Печуликова.
А все ее невероятно синие глаза, темно-русые волосы и лоб, пускай низкий, зато белый, абсолютно лишенный веснушек, и еще... как бы это сказать? — да, известное своеобразие черт, что Армии ценил превыше всего.
Почему он, к примеру, разговаривая с ней, не может оторвать взгляда от ее губ? Кому-нибудь ее губы могли показаться толстоватыми, а он, Армии, без конца любуется глубокими ямочками в их уголках. Такой рисунок губ придает лицу Жофки детское выражение, а тут еще неправдоподобная, глубокая синева ее глаз, как бы озаряющая все лицо.
Однако дочери коменданта процессий, разумеется, нельзя тут оставаться. Вот она сидит перед зеркалом (в стиле Генриха IV) и гребешком Армина тщательно укладывает волосы в сложную воскресную прическу...
У Армина уже возник план, как избавиться от гостьи, пускай только покончит с прической, которая получается неважно за неимением щипцов, как она сама посетовала. И едва она вколола последнюю шпильку, Армии подбежал к стояку с оружием, выдернул шпагу и, приставив ее к груди Жофки, сделав страшное лицо, взревел:
— Вон! Прочь, негодная, прочь!
Поза несомненно удалась ему — даже у самого морозец пробежал по спине. Жофка, правда, испугалась неожиданности, встала со стула и попятилась, выкатив синие глаза на своего предполагаемого убийцу, но вдруг скрестила руки на животе и присела, вся скорчившись от неудержимого, неуемного . хохота! И, захлебываясь смехом, с трудом выговорила, что в грудь-то ладно, это она еще выдержит, а вот в живот — ой, мамочки, только не это, она ужасно боится щекотки!
К великому счастью Армина, Жофка приняла этот выпад за шутку, и Армии был достаточно умен, чтобы тоже засмеяться.
В тот день дело кончилось опять-таки двумя обедами и двумя ужинами, наступило утро третьего дня... и Армии так никогда и не избавился от Жофки, хотя ежеутренне повторял попытки.
Удивительно, что старый Незмара, всегда справлявшийся с чем угодно, в сем случае оказался совершенно беспомощным. Единственный его совет — взять Жофку Печуликову измором — быть может, и привел бы к цели, если б Армии проявил достаточную стойкость. Но поздно вечером он приказал Незмаре раздобыть еды для изголодавшейся Жофки, которая в тот день не получила ни завтрака, ни обеда и с утра до вечера просидела за ширмой у окна.
Она еще заставила себя упрашивать!
Во-первых, чтоб вылезла из своего укрытия, во-вторых, чтоб принялась за ветчину...
После этого попытки выжить ее голодом не повторялись. Зато Армии поколачивал ее — а она хватала его руку и целовала... Так бывало по утрам, когда Армии испытывал к ней совершенно иные чувства, чем вечером,— но Жофка не уходила. Один раз он так ударил ее шпагой, снабженной на конце предохранительным шариком, что сам испугался: какое-то время она не могла ни подняться с колен, ни вздохнуть, и такая боль была в ее закрытых глазах и открытом рте, да еще слезы величиной с горошину — прямо замученный ребенок! — что жестокому стало стыдно.
Но она не ушла.
На другое утро, когда он готовился к новой попытке выгнать Жофку и уже приступил к делу практически, Жофка вынула из-под подушки и протянула Фрею толстую розгу, которую нашла где-то.
— Этим так же больно, и даже больнее, зато хоть синяков не будет, и в мякоть этим не ткнешь!
При этом ее детское лицо выражало такую искреннюю, такую преданную мольбу, что Армии Фрей едва не заплакал.
— Прости! — вскричал он и... и поцеловал Жофку Печуликову, поцеловал впервые за все четырнадцать дней, что она провела у него.
Она приняла этот поцелуй с прекрасной улыбкой высшего блаженства, обняла его искривленную шею, прижалась к его искривленной груди с таким прерывистым вздохом, что такого он не слыхивал даже в минуты...
С необузданностью двухлетнего ребенка, тянущегося к ложке меда, Жофка протянула Армину свои губы — но не прижала их к его губам.
Армии понял,— она не осмеливается его поцеловать, и стал ждать, что будет дальше.
А дальше она зажмурила свои невероятно синие глаза и все-таки впечатала поцелуй на предназначенное к тому место.
И тогда эта фабричная девчонка не сумела — и не захотела — сдерживаться долее и плакала в объятиях Армина, как сумасшедшая.
Наконец она стихла.
Затем встрепенулась и закончила одевание — к уходу.
Вот теперь она уйдет, когда добилась, чего хотела, что желала все это время. Теперь она стала обращаться к Армину в третьем лице и называть его «милостивый пан», хотя ночами, случалось, говорила ему «ты». Армии пропустил мимо ушей такую безвкусицу — в другое время, вероятно, невыносимую для него — и схватил ее за руки: пускай снимет салоп и платок, никуда она не пойдет, останется тут!
На это Жофка: достаточно одного его слова, и она уйдет и до самой смерти не покажется ему на глаза, потому что он теперь так ласков с ней, и она не хочет дождаться, чтоб он опять стал на нее злиться. От него зависит сказать словечко, и она уйдет, причем тем путем, какой ему будет угоден.
С этими словами она показала на дверь — сюда, и на окно — или сюда. Не верит? Хочет увидеть?
Она схватилась за шпингалет...
Что Армии не велел ей поступить так, видно из того, что сегодня, майской ночью, оба сидят вместе за столом. Армии был уверен — стоило ему тогда, в январе, сказать «да», и она делом подтвердила бы пословицу о том, что из великой любви и в окошко бросишься. Но так как он этого слова не сказал, то никто не вправе сомневаться, что она так и поступила бы.
Пан Фрей и без того убедился в ее любви, хотя она казалась ему величайшим чудом; но он верил в него именно потому, что оно невероятно.
Он — и любовь женщины!
И вот эта невероятность перестала быть невероятностью, дни счастья наступили и для него — и длится это уже полгода,— хотя он-то считал такое счастье абсолютно исключенным для себя.
Знал ли он вообще когда-либо женскую любовь?
Даже любви родной матери он не познал — та в лучшем случае могла мимоходом погладить по головке невзрачного своего сынишку, и все...
Помнит ли он хоть раз, чтоб мать поцеловала его? По собственному побуждению?
Нет у Армина такого воспоминания. Кто знает, любила ли она его вообще: ведь у нее была еще одна причина не любить его. Уже одно-его рождение стоило ей здоровья, и всю жизнь она потом хворала и рано умерла.
А прочие женщины, которых было у него так много — целовала ли его хоть одна по собственному желанию?
Никогда. Никогда.
Быть может, потому, что он сам никогда этого не делал.
Одним словом, до сих пор ни одна женщина не отдавала ему того, чего нельзя купить: сердца. А ведь только от сердца идут настоящие поцелуи!
Теперь он счастлив, безмерно счастлив, он нашел редчайшее сокровище, какое даже форменным красавцам не всегда удается найти: женское сердце. И он понимал, почему эта дикая кошка, которая теперь так блаженно мурлычет у него под рукой, оборонялась зубами и ногтями, лишь бы не покидать его!
И Фрей, полгода назад чуть голову себе не сломавший, придумывая, как бы выдворить эту Жофку Печуликову, теперь не желал даже отпускать ее одну из страха, что однажды она не вернется, что вмешается его зять, императорский советник,— и даже ревновал свою подружку.
Жофка, заметив это, и не выходила никуда. В конце концов Армии принял великое решение — начал выезжать с нею. Чтобы не встречаться с персоналом «Паинрки», это делалось в нерабочее время, а во избежание встреч с семейством Уллика, отправлялись почти всегда на лодке старого Незмары; на набережной их ждал извозчик.
Но даже когда они ехали в пролетке, фантастическое одеяние Армина, его выразительная голова с длинной шевелюрой и бородой цвета Тиндиных волос привлекали слишком большое внимание. Тогда Фрей для таких прогулок стал надевать более традиционные брюки и сюртук и готов был даже, чтоб умерить сенсационность своего появления с девицей, одетой как барышня, пожертвовать своим волосяным украшением — но против этого весьма резко восстала Жофка, если только можно было, в применении к ней, говорить о резкости. Армии сохранил таким образом свои пышные и декоративные заросли и был этому тем более рад, что они отчасти маскировали несовершенство его сложения.
Вообще в обители отшельника под крышей «Папирки» пошла совсем другая жизнь и даже — что особенно поразительно — в нравственном отношении. Прекратились выезды Фрея с Незмарой-старшим в «царство новокрещенцев», на частые «свадьбы Яна Лейденского, короля Мюнстерского», которого изображал сам Армии; теперь он с отвращением вспоминал об этих оргиях в заднем помещении прибрежного трактира самой сомнительной репутации.
Не последнюю по значению перемену к лучшему в жизни Армина внесла работа женских рук, в которой здесь поистине давно нуждались. Никто бы не поверил, какие кучи мусора выгребла Жофка из закоулков «исторического зала» и из-под громоздкой мебели; кучи эти потом выносил Незмара.
Нижнее белье Армина просто молило о милости. И милость была оказана с энтузиазмом и в полной мере. Жофка почла делом своей чести доказать, что прежде поступления на «Папирку» она работала швеей на фабрике белья. И хотя ее требование доставить швейную машинку было отклонено — все же небольшой, в три дверцы, шкафчик (в стиле Генриха IV), не украшенный никакой росписью, зато запирающийся, а посему прекрасно подходивший на роль комода, вскоре заполнился и новой и починенной свежестью. Жофка наделала несколько вмятин, привинчивая свои штопальные машинки к столу (стиль Генриха IV) — эта прекрасная имитация отличалась от дубовых оригиналов мягкостью материала,— зато в носках пана Фрея, пострадавших больше всего, не осталось ни одной дырочки.
Но наиболее полезной оказалась Жофка в переплетном деле, проявив понятливость и сноровку; при том что заказы на художественное исполнение, поступавшие к Армину даже из-за границы, оплачивались очень высоко, такая помощница была ему весьма кстати.
Жофка Печуликова сделала Армина совсем другим человеком, возведя его в ранг божества; стильное жилище его приобрело вид святыни при усердном и глубоко верующем причетнике. Часто, особенно когда она занималась шитьем, тихая, как мышка, Армии взглядывал на нее, смотрел в ее большие, пылающие синевой глаза, устремленные на него до того неподвижно, что ей приходилось встряхиваться, чтобы принять обыденное выражение. Если уж это не признак глубокого обожания, то что же тогда?!
Порой ее упорные взгляды, казалось, силились что-то вытянуть из него, он ощущал их на себе такими настойчивыми, что невозможно было не взглянуть на нее в ответ. Так было и сегодня, когда они сидели за столом теплой майской ночью. Армии должен был посмотреть на нее, он не мог иначе; отрывая взгляд от журнала, он отметил пальцем то место, на котором остановился,— английский текст давался ему с трудом. Но на сей раз он не улыбнулся Жофке, разрешая подбежать, обнять себя и сесть к нему на колени.
Каждый молча вернулся к своему делу — Жофка к протертой пятке на его носке, Армии к «Библиофилу», где была напечатана статья, в высшей степени для него интересная.
«От редакции»,— гласил ее заголовок, набранный броским шрифтом, а ниже говорилось:
«В январском номере мы поместили под заголовком «Найден сорок второй и последний экземпляр Устава ордена Св. Духа?» заметку о новом приобретении американского коллекционера из Филадельфии, которому посчастливилось за невероятную цену в 80.000 долларов купить сорок второй экземпляр этого Устава. Затем мы получили комментарий к этой заметке от весьма уважаемого эксперта, который и приводим без сокращений».
Л комментарий уважаемого эксперта оказался поистине сокрушительным. Эксперт писал, что, воодушевленный вестью о новом сенсационном открытии и еще более сенсационной цене, уплаченной за него, он не пожалел денег, чтобы отправиться за океан, и с каждой милей пути сомнения, возникшие у него еще дома, все возрастали. Однако сомнения эти оказались в том смысле, что охотно предъявленное ему мистером Стаунтоном драгоценное издание было безусловно подлинным, так что и высокая стоимость его могла быть вполне оправданной — если бы это действительно был сорок второй и последний экземпляр. Но дело-то в том, что это — сорок первый и предпоследний экземпляр, и предыдущий владелец его, разумеется, очень удивится, узнав, что его собственность оказалась в других руках. Ибо не подлежит сомнению, что этот джентльмен, в свое время уплативший за свой экземпляр двадцать тысяч, не продал бы его и за восемьдесят, да еще с уверениями, будто это и есть последний, неизвестный доселе оттиск знаменитого Устава. Автор комментария не скрыл своего мнения от мистера Стаунтона, и тот сам с поразительным хладнокровием высказал догадку, что, стало быть, экземпляр, лежащий перед ним, был украден у прежнего владельца, и автор комментария, отдавая должное сообразительности мистера Стаунтона, заявил, что догадка его весьма правдоподобна. Мистер Стаунтон поступил не только хладнокровно, но и поистине замечательно: он тотчас отдал нужные распоряжения и на другой же день, вместе с автором комментария, выехал в Лондон — естественно, захватив с собой свой экземпляр Устава. Они вместе посетили лорда Кенсли, который не хотел верить своим ушам, а затем и глазам, но вынужден был признать истину, с первого взгляда узнав в предъявленном экземпляре свою собственность. Затем, уже втроем, они тотчас отправились в библиотеку и были весьма поражены — за исключением автора комментария,— найдя в застекленной витрине, на месте, которое полагали опустевшим, «Устав ордена Св. Духа», несомненно сорок второй по счету, если только он подлинный. Но автору комментария достаточно было беглого осмотра, чтобы понять, в чем дело: он держал в руках подделку, которая, если рассматривать ее как копию, была произведением гениального мастера, единственного в мире; сказанное относится только к переплету, ибо печать самого текста выполнена не так безупречно. Зато переплет — великолепная работа, неотличимая от оригинала Эве, и была бы принята за оригинал, если б не опечатки, коими изобилует текст. Сравнение двух экземпляров тотчас убедило в этом обоих коллекционеров. Тут было явное мошенничество. Подлинный экземпляр украли, а на его место поставили в витрину фальшивый. Автор комментария, правда, сразу понял, кто выполнил эту мастерскую, высокохудожественную работу, но он решил еще раз проверить себя — нюхом. И он не ошибся. Дал понюхать переплет обоим коллекционерам, у которых от такого предложения вытянулись лица. На вопрос, чем пахнет переплет, оба ответили, что — новизной; на второй вопрос — а чем еще? —лорд Кенсли, подумав немного, заявил: «Кошачьими экскрементами». Мистер Стаунтон тотчас присоединился к этому мнению. Автор комментария поздравил обоих с прекрасным обонянием и объяснил им, что «этот запах — безошибочная «фабричная марка» фальсификатора, который пропитывает марокен своих «античных» переплетов составом, основным компонентом которого является именно названный материал; этим он придает своим переплетам не только вид, который не отличишь от старинных изделий, но и запах, сохраняющийся годами».
— Сесиль Террье! — вскричал Армии, дойдя до этого места в статье.— Писал не кто иной, как мой однокашник по Парижской академии переплетного искусства, единственный, кому я доверился!
«Когда секретарь лорда Кенсли составил обо всем этом краткий протокол,— заключала статья,— мистер Стаунтон предложил лорду вернуть ему его собственность, если получит взамен эту замечательную подделку. Однако лорд Кенсли высказал мнение, что оба экземпляра должны быть отданы на некоторое время в депозит суда, и немедленно велел арестовать хранителя своих коллекций».
Редакция присовокупила к статье несколько слов о том, что сообщение ее уважаемого корреспондента несомненно произведет надлежащую сенсацию в кругах знатоков и побудит многих коллекционеров привести свои носы в соприкосновение с переплетами их раритетов.
На сегодня пан Армии Фрей был сыт «Библиофилом», до того сыт, что поднялся из-за стола с громким вздохом; на что Тамерлан ответил характерным своим ворчаньем, каким отзывался на всякое движение хозяина, где бы ни был. С тех пор как Тамерлан привел сюда Жофку, он был с нею неразлучен.
Армии же бросил на кота, своего соучастника в выработке марокена, пустой взгляд и в глубокой задумчивости начал прохаживаться по комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45