..— Пауза.— Пауза. Никто, конечно, ничего не мог понять по этим репликам, зато лицо пани Майнау становилось все красноречивее и грознее. Голова старой учительницы пения, с ее страусовым султаном, затряслась, глаза выкатились до крайних пределов, затем она отшвырнула отводную трубку, через которую слышала весь разговор, подошла прямиком к доктору Принцу и с пылом театральной ветеранки выругалась:
Знаете, что они предлагают?! Место в женском хоре! В женском хоре — ей, моей Тинде, второй Агуяри!
Тинда только приподнялась, всплеснула руками, сжала свои виски и бессильно опустилась снова на кушетку.
— Что вы сказали?! — взорвался доктор Принц.— Возможно ли такое оскорбление?! Кто это там говорит? Сам директор? Ну, я ему выложу свое мнение, увидите!
И, словно он был тут у себя, словно и телефон был его, доктор оттеснил Моура, едва пробормотав извинение, и сам взял трубку.
С первых же его слов стало ясно, что между Принцем и человеком на другом конце провода существуют давнее знакомство и приятельские отношения. Доктор очень вежливо и пространно поздоровался, сообщил, как поживает, сам осведомился о том же, большое удовольствие по какому-то поводу и, видимо, на вопрос о причине приезда в Прагу, ответил:
Да, я приехал по двум причинам, прежде всего — послушать завтра оперу Сметаны, которого еще не знаю, и заранее рад... Спасибо. Конечно... Рассчитываю на это и благодарю... Благодарю... Весьма обязан. Л мотом я приехал еще для того, чтобы повидать свою старую приятельницу, милую Майнау... знаете? Ну, конечно... А ты молчи! (Это было сказано мимо фубки, н строну Майнау.) Хотел послушать ее феноменальную ученицу. Фрейлен... фрейлен...
Уллик! — шепотом подсказала Майнау. - Уллик... Да, я только что слышал ее здесь, в при-нашом концерте, и, узнав, что вы у телефона, поспешил поздравить вас. Конечно, я знал, что у вас в Праге, в вашей катаральной Праге, что весьма примечательно, обьнвился поразительный голосовой материал... Как? Да, по то, что я сегодня слышал — просто сказочно, поверьте, господин директор, за всю свою долгую жизнь и многолетнюю деятельность, посвященную божественной музыке, не много было у меня часов столь восторженной радости, как сегодня... Что-о-о? Алло! Да, Ор-труда из «Лоэнгрина», низверженные боги... Заверяю вас, дорогой директор, подобного я еще не встречал, сколько живу на свете. Вы же знаете, я в этих делах тертый калач, меня трудно чем-нибудь поразить — многих я слышал, таких, кто имел на это право... Алло! Кто это там вмешивается? А, мое почтенье, господин дирижер... Да, такое впечатление, что сегодня мне, пожалуй, не уснуть, и как вернусь в гостиницу, сяду и напишу статью об этом в «Альгемайне Музикцайтунг», чтоб утром же отправить срочным письмом,— и это главная причина того, что я с вами говорю. Дело в заключительной фразе моей статьи. У меня в запасе великолепная! Если я напишу: «И этой молодой певице в тот же вечер предложили место в женском хоре пражской оперы», это возымеет действие! Но не могу же я так написать, если это не будет подтверждено авторитетно... Алло, алло! Что там, ушли эти господа?.. Да, да, и я подпишу статью полным своим именем: доктор Алоиз Принц. И дам голову на отсечение, в следующем же сезоне эта дама будет петь в Байрейте! Вы знаете, какие у меня там связи!.. Ах, но не могу ли я хоть написать, что ходят такие слухи? Даже и этого нельзя? А, еще не окончательно? Как жаль — вы, господа, лишаете меня замечательной концовки... Ну, ладно, отложу статью до завтра, заодно и о «Далиборе» напишу. Но мне приятно было бы закончить мою статью другой концовкой, а именно, что эта барышня в самом скором времени выступит у вас на сцене, к которой я, впрочем, питаю самое искреннее и горячее уважение. До свиданья!
— Чудесно! Ну и мастер же вы, Принц! — возликовала пани Майнау, протягивая доктору обе руки с видом, который, быть может, много-много лет назад и оказывал на доктора сильное воздействие.
Это она, видимо, и сама почувствовала — и выдвинула впереди себя Тинду: благодарить. А та, хоть и держалась с поразительным достоинством, вместо слов благодарности жалобно сморщила губы: при всем ее светском воспитании случались у нее такие... неотразимо ребяческие моменты.
Не устоял и старый господин.
— Ну-ну-ну,— сказал он и, медленно наклонясь, вдруг поцеловал Тинду в губы, но так легонько, что вроде бы и поцелуя-то не было.
Майнау захлопала в ладоши, Моур заморгал, впрочем, он спокойно мог бы закрыть на это глаза, ведь Принц, несомненно, был лет на пятнадцать старше него, то есть достаточно старым человеком.
А пани Майнау себя не помнила от восторга и вовсе не скрывала этого.
— Доктор, надо вам знать, ту же самую Ортруду она пела утром на прослушивании в театре! — кричала она своему другу, пылая гневным торжеством.— Вот какие дела, что скажете?!
— Однако уже очень поздно, сапристи,— заметил императорский советник.— Пора и по домам!
Действительно, все теперь торопились одеться; обернувшись, советник увидел свою дочь, с ног до головы закутанную в котиковое манто,— эту роскошную вещь он видел впервые!
— Вы еще не победили, мистер Моур,— произнесла Тинда, подавая ему руку с той надменностью, какую он у нее любил, хотя и знал, что надменность эта деланная. Целуя ей руки — ибо он захватил обе,— да по нескольку раз, пользуясь привилегией вероятного жениха, он, с галантностью, превышающей его привычные манеры, ответил:
— Ваша победа означает мое поражение, ваше поражение повергнет меня к вашим ногам, мисс Уллик! Но мы с вами победим общими силами,— тихо бросил он Уллику.— Да здравствует «Турбина»!
— А вы не показывайтесь мне больше на глаза,— молвила Тинда Рудольфу Важке, словно пригвоздив его к стене. Сегодня утром вы помогли похоронить меня!
Все двинулись к выходу; хозяин провел их к задним дверям, негр освещал им путь трехсвечным канделябром; последним вышел Рудольф Важка.
Уллик с дочерью сели в автомобиль, пани Майнау с доктором Принцем — в фиакр. Молодому композитору пришлось бы идти пешком, если б старая учительница пения не позвала его из чувства коллегиальности подсесть к ним.
Моур, вернувшись, застал в обществе своего второго телохранителя, уроженца чикагской Пльзени, Вену Незмару. Сын сторожа не решался зайти сюда за своим пальто, пока тут находился верховный властитель «Папирки».
— А! Вы еще здесь? — очень приветливо обратился к нему американец.— Пан... Пан...
— Вацлав Незмара, студент факультета механики,— пробормотал Вена.
— Очень рад, что застал вас, я весь вечер хотел поговорить с вами.
Наморщив лоб, он принялся, громко топая, расхаживать по комнате; наконец, внезапно остановившись перед Вацлавом, он выдвинул свой подбородок и почти выкрикнул:
— Могу ли я просить вас посетить меня завтра в полдень? Полагаю, мы договоримся! Он круто повернулся и ушел.
Вацлав Незмара-младший и правда был последним из гостей американца; в зале, освещенном уже одной только лампой, не было ни души. Чикагский пльзенец отнесся к нему по-приятельски — он был ярый болельщик футбола и видел Вену в игре.
После тяжелой, занявшей почти полчаса, езды по заснеженным улицам автомобиль с Улликом и Тиндой добрался наконец до цели, но тут оказалось, что подъехать к самому дому нет никакой возможности, прибрежную улицу загромоздила огромная грузовая платформа. Ее чудовищные очертания, казалось, вспухали и шатались, так же, как и тени от нее на стенах домов: это оттого, что вокруг нее ходили люди с фонарями, держа их низко, у самого снега.
А на невероятно широкой и длинной платформе, огороженной массивными боковинами, лежал колоссальный металлический цилиндр, воронкообразно расширявшийся на одном конце; к платформе его крепили толстые цепи, затянутые рычагами. Шесть гнедых тяжеловозов кладрубскои породы были впряжены в платформу, их гривы светлыми пятнами выделялись в темноте. От ноздрей их поднимались столбы пара; устало переступая своими колоннообразными мохнатыми ногами, они пробивали снег до самой мостовой. С товарной станции Западной железной дороги тащили они этот груз целых десять часов!
Громоздкая махина прибыла, как видно, совсем недавно, и едва пан советник ее увидел, как чуть не выскочил из автомобиля, не дожидаясь, пока шофер подведет машину к тротуару. И рука Уллика заметно дрожала, когда он помогал выйти дочери. — Посмотри, Тинда, турбину привезли! — сказал своей любимице президент акционерного общества «Турбина».
И та, и другая прибыли одновременно... Историческая встреча!
— Турбина! Турбина!
Уллик дважды повторил это слово, но каждый раз с иным чувством: сначала — как страстно влюбленный, который спешит на первое свидание, взывая к сладостной возлюбленной, потом — с ноткой разочарования оттого, что возлюбленная все-таки непоправимо опоздала.
В самом деле: турбина прибыла, с одной стороны, поздно, а с другой, собственно, преждевременно.
Бетонное ложе для нее давно было подготовлено, ибо после трехнедельных переговоров сопротивление магистрата было сломлено решительным окриком из канцелярии наместничества; наряжено было новое пробное вбивание свай в рабочем рукаве реки, чем блестящим образом подтверждалось «водное право» «Папирки» Надлежащими измерениями, а также расчетами на бумаге было доказано, что прочность старой башни но пострадает ни в малейшей мере и всякое дальнейшее оседание ее исключено. Общество по спасению памятников Старой Праги полностью провалилось со своими возражениями, когда эксперт консервационного ведомства — чьи суждения, естественно, нередко расходились с мнениями общества,— назвал старые части промышленного здания фирмы «Уллик и Комн.» не имеющими никакой ценности в архитектурном отношении, и, стало быть, нечего сожалеть и об отражений на речной глади, которые рябь, поднятая турбиной.
Зато заграничная фирма, долженствовавшая поставить турбину с полным оборудованием, немало медлила, пока заказчиком был один Уллик; фирма проявила охоту лишь после того, как новый заказ прислало организовавшееся тем временем акционерное общество «Турбина», акции которого распродавались бы, конечно, куда успешнее, если б оно было создано тремя месяцами раньше. И вот турбина доставлена, но опять-таки слишком рано: об установке ее можно будет думать только, когда сойдут весенние полые воды, хотя такая задержка означает потерю капитала, а он так необходим!
Все эти мысли пролетели в измученной голове императорского советника, ожидавшего прибытие турбины, согласно сообщению поставщика, только завтра днем.
Вот она лежит тут, громадная, словно отлитый и выкованный из металла рок, такая гнетуще-тяжкая... Да она и будет судьбой пана советника до последней точки, будет ли она судьбой и барышни Тинды, его послушной дочери?!
Послушной? О, лишь в определенной мере и до известных пределов!
Всю дорогу домой Тинде пришлось выслушивать настойчивые разъяснения и упорные уговоры отца, который судьбу ее и будущее самым тесным образом связывал с «Турбиной», сиречь со своим акционерным обществом, и детально доказывал, что само существование этого общества, равно как и ее президента, зависит от того, отдаст ли она, Тинда, руку мистеру Моуру, причем сейчас же, не мешкая, без отговорок, условий и взбалмошных артистических амбиций. Слыхала ведь сегодня, какая борьба ждет ее в самом начале пути в искусстве, недаром получила такое блестящее предложение — поступить в хористки! Пан советник задним числом взъярился от такого оскорбления, нанесенного дочери, и стал разжигать ее честолюбие описанием того, какое положение в обществе она займет, став супругой миллионера, сапристи! Этот видный представитель пражской буржуазии находил достаточно лапидарных слов для такого описания. Назвав ее даже умной девушкой, он изложил ей финансовый план, обговоренный с американцем сегодня вечером, упирая на то, что только от нее зависит помочь «Папирке» и всему их роду вновь обрести былой блеск. Тут Тинда ощутила на себе парижский туалет и роскошную шубу, словно они были сотканы из жгучей крапивы; измученным голосом попросила папочку не терзать ее, она-де сама не знает, где ее голова после сегодняшнего вечера.
И она зевнула со стоном, тотчас преобразив этот сложный звук в слова:
— Если б он хоть зубы-то раздвигал, когда говорит, один бог ведает, как этот человек ест, и руки у него до колен!
Но тут же она опомнилась и сама возмутилась пошлостью своих слов, попросила отца не принимать их всерьез, не думать, что только это она и имеет против брака с Моуром, а под конец воскликнула:
— Никогда, никогда! Не прежде, чем мне дадут выступить в Национальном в роли Марженки, или Эльзы, или Ортруды! И только, если я провалюсь...— она постучала «на счастье» костяшками пальцев, переняв эту примету от Майнау, и закончила чуть не плача: — Папочка, оставь меня сейчас в покое, у меня глаза жжет, так хочется спать и реветь!
Она устремила непонимающий взгляд на железное чудище, разинувшее на нее из темноты свою воронкообразную пасть, словно хотело проглотить ее. Но нет! Такая мысль уже не вместилась в ее голову, переполненную впечатлениями дня; эта бедная голова попросту закружилась бы, помедли Тинда здесь: внезапно ее охватила страшная слабость, ноги ее не держали.
Оставив отца на произвол судьбы, пробравшись между цепями, канатами и людьми, метавшимися как на пожаре, Тинда дотащилась до дому. По дороге ее чуть не сбил с ног Вацлав Незмара-старший, который примчался, размахивая фонарем и крича во всю глотку:
— Не выпрягать! Не выпрягать!
Все это шло как бы мимо Тинды. С трудом поднялась она по ступенькам подъезда, и последнее ее сознательное действие в тот день было — разбудить в кухне Качу, свою горничную. И заснула Тинда, можно сказать, у нее на руках, пока та ее раздевала.
А вот папочка добрался до постели далеко запол-ночь. После Вацлововой команды не распрягать только и началась главная суматоха.
Вообще оказалось, что хозяином положения и чуть ли но главнокомандующим сделался старый сторож. Это он, когда пришло сообщение, что турбину везут, заставил управляющего задержать всех рабочих сверхурочно; это он вышел встретить турбину на полпути от станции и, застав ее на одной из остановок, когда лошадям давали передохнуть, убедился, что сделал правильно; и он на свой риск лично уведомил инженера, что тому необходимо присутствовать при доставке турбины.
К счастью, инженер принадлежал к тем интеллигентам своего профиля, которые в состоянии оценить практическую смекалку, как правило, присущую людям типа старого Незмары, и не прогнал его, а выслушал его доводы относительно необходимости явиться ему, инженеру, вечером к «Папирке». Главным доводом было то, что турбина на добрых три четверти метра шире, чем проезд под аркой улликовской виллы, и чтобы доставить ее на остров с этой стороны, пришлось бы... снести половину дома.
— Что вы там толкуете, отец? — возразил было инженер, но тотчас в уме его возникли все расчеты, очень хорошо ему знакомые, как автору всего плана.
Он взял папку с чертежами, вынул один и, поглядев в него, с величайшим хладнокровием сказал:
— Да, я отлично знаю, разница, правда, не так велика, она составляет всего сорок сантиметров, что, однако, не меняет дела: если везти турбину с этой стороны, дом пришлось бы ломать. Только не воображайте, дорогой мой, что вы один об этом догадались! — Инженер раскатисто рассмеялся.— Турбину мы можем доставить только по настилу через рукав реки, настилу во всю его длину, равную шестидесяти метрам, а это учтено в смете...
— Знаю, знаю, милостивый пан, я и не собираюсь быть умнее пана инженера,— словно утешая маленького ребенка, проговорил старый сторож.— А что вы скажете, если я сэкономлю вам пять тысяч, в какие обойдется настил?
— Ну, знаете! — взорвался было инженер — подрядчик стройки; но, сдержавшись и как бы стыдясь, он все-таки ответил: — Тогда я дал бы вам пять сотен...
— А не напишите ли вы это на бумажке?
— Слушайте, старик, я вас вышвырну!
— Никого не надо вышвыривать, пан инженер, а напишите просто на бумажке: коли не придется строить настил, Вацлав Незмара получит от меня пятьсот крон!
Это было уже слишком!
Инженер встал, прошелся по своему кабинету, смерил взглядом этого сторожа, у которого из-под теплой куртки высовывался синий фартук, и, стыдясь самого себя и своей науки, произнес дрогнувшим голосом:
— Разве что в шутку сделаю по-вашему, Вацлав!
— Да что вы, пан инженер, я не шуткую! — нараспев, на манер прибрежных жителей, возразил Вацлав.— Вы только напишите это на канцелярском листке, да подпишите и печаткой прихлопните!
Качая головой над собственной сговорчивостью, инженер исполнил желание сторожа, и тот, внимательно прочитав и убрав в сумку инженерову расписку, самым торжественным тоном проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45