Решив затем, что всюду хорошо, а дома лучше, кот рвался домой, пуская в ход когти и даже зубы. Так он поступал всегда, хотя и зря старался; тем более напрасны были его усилия сегодня, когда хозяин его был сокрушен сенсационными материалами лондонского журнала для любителей старинной и современной книги.
В конце концов Тамерлан понял тщетность своих настояний и притих. Но не надолго: вскоре он заорал, причем «душераздирающе».
Следует признать, что когда Тамерлан постарается, он может очень хорошо мяукать, и над его пассажами дружно захохотала вся мастерская.
— Я думала, это барышня Тинда! — воскликнула дерзкая Кача, и товарки ответили новым, еще более неудержимым взрывом смеха: сравнение было довольно удачным, ибо голос Тамерлана решительно напоминал низкое сопрано, мягкое, глубокое и лирически страстное.
— А ей-богу, Кача права, котище распевает получше барышни Турбины! — сказала одна из самых молодых работниц.
— Молчи! — прикрикнула на нее Кача.— Хочешь вылететь с работы?
— Ну и подумаешь,— парировала та.
Тамерлан снова запел, еще более страстно, и в восходящих, словно от подвала до чердака, звуках его голоса заключалось на сей раз безысходное отчаяние; мастерская опять захихикала.
Но это был принужденный, неестественный, уже раздраженный смех; все девицы почему-то густо покраснели и, переглядываясь, приходили в еще большее смущение.
Тамерлан заорал в третий раз, и хотя в этом третьем крике было еще больше чувства, никто уже не стал смеяться.
Старый Незмара выпрямился у своего станка и, не оборачиваясь, неуверенным тоном произнес:
— Слушать противно... Жофка, слетай наверх, позвони в дверь!
Все обернулись в тот угол, где сидела за работой Жофка. Эта рослая, на голову выше соседок, девчонка была еще молода, но, видимо, уже не промах. Глаза ее редко кто видел — она всегда держала их опущенными, не подняла их и сейчас, когда все взоры обратились к ней.
— Не ходи, Жофка,— предостерегла ее Кача.— Скажи старому Незмаре, пускай сам идет!
При том, что всем работницам была понятна ситуация, слова Качи показались смешными, однако никто не засмеялся, все напряженно ждали, пойдет ли Жофка. Все бросили работу, дальние даже привстали, чтобы видеть, как она поступит.
В обычном рабочем темпе Жофка взяла правой рукой стопку пакетиков из общей кучи, подравняла их, постучав ими об стол, и пальцами левой руки, словно перебирая струны арфы, пересчитала пакетики по десять штук; насчитав пять десятков, положила их к уже пересчитанным, заложила бумажкой целую сотню и лишь после этого встала, такая хрупкая, и прошла через всю мастерскую к выходу.
В первый и в последний раз показала она товаркам свои глаза, бросив им явно вызывающий взгляд, и тут все увидели, что глаза эти, правда, голубые, как небо, но столь же дерзкие, как ее острые, воинственно устремленные вперед груди, ясно различимые даже под зимней одеждой.
Взгляд Жофки разозлил девушек; за одним столом злобно захихикали, из другого угла ответили короткой, но очень язвительной насмешкой, тотчас, впрочем, заглушённой уголком фартука. Одна из ветеранок, давно уже безразличная ко всему, не удержалась от возгласа:
— Такой лягушонок, а сколько дерзости!
— Ступай, ступай, не слушай, кто отговаривает! — у самых дверей бросила в лицо Жофке рябенькая Лиза.
Кача встала и последовала за Жофкой. И не спускала с нее глаз, пока та поднималась по ступенькам вызывающей походкой очень молодых и при этом весьма уже искушенных девиц; Жофка наклонилась к Тамерлану, встретившему ее довольным мурлыканьем, взяла его на руки, и он, безмерно счастливый, разлегся у нее на плече, свесив голову чуть ли не до ее лопатки.
Жофка позвонила.
Кача не стала дожидаться дальнейшего, чтобы ее не увидели сверху, и вернулась в мастерскую.
-- Эта девка знает, куда идет,— вполголоса сказала она соседке и, когда та не ответила, сплюнула: — Тьфу!
— Чего плюешься? — отозвалась теперь соседка, та самая ветеранка, которая назвала Жофку лягушонком.— Это, правда, было давно, но ты и сама туда хаживала!
— Хаживала, только в первый-то раз не знала, на что иду. Вот в чем разница.
— Может быть; возможно, ты была глупее, чем все мы тут. И если эта знает, на что идет, то скажу тебе —-она уже не вернется, по крайней мере, сюда, к нам. Эта будет считать другие бумажки, не пакетики!
2
День рождения Тинды
Желание барышни Тинды, чтобы молодой Незмара
проводил ее на каток, тот исполнил с энтузиазмом.
В сущности, то был первый раз за целых три месяца, что он снова оказался с нею с глазу на глаз, без всякой решетки между ними. Впрочем, таких зарешеченных ноктюрнов было не так-то много, тем более в последнее время, когда Тинда совершенно оправданно могла ссылаться на опасность застудить свой знаменитый орган пения — у открытого-то окна, холодными ночами! Но даже и в ту пору, когда ночи были еще приемлемо теплыми, сколько опасений высказывала она, как бы кто не узнал об их свиданиях! Пока барышня Маня жила дома и тетушка еще не съехала от них после замужества младшей племянницы, Вацлав Незмара вполне понимал эти опасения — но теперь-то кто мог узнать? Служанки в кухне, окна которой выходили на эту же сторону? Да все они были скорее наперсницами барышни Тинды, чем предательницами, и, верно, даже под пыткой не выдали бы обожаемую свою повелительницу. У старого Уллика полна голова была совсем других забот, да и комнаты его приходились с другой стороны дома; а молодой Уллик — тот являлся домой лишь под утро.
А между тем именно он, этот Боудя, нередко, сам того не подозревая, клал конец счастливым — ах, таким счастливым! — минутам, а вернее сказать, часам, невыразимого блаженства Вацлава. Правда, для того, чтобы обнаружить их свидания, от Боуди требовался куда более тонкий слух, когда он прокрадывался домой далеко заполночь, стараясь не разбудить отца. Только он, этот Боудя, и внушал страх — Вацлав Нез-мара не желал унижаться перед ним не только потому, что был сыном сторожа, но главным образом по той причине, что оба были членами соперничавших спортивных клубов и, в сущности, смертельно ненавидели друг друга, ибо успехи Вацлава всегда означали посрамление Боуди и наоборот, и от этой истины никуда не уйдешь: молодой Незмара выступал теперь вратарем команды демократического карлинского «Рапида», в то время как молодой Уллик был главным и основным нападающим команды аристократического новомест-ского «Патриция».
Великим, даже эпохальным событием сезона в пражском спортивном мире явилось то, что Вацлав Незмара, уже в течение трех лет обладатель рекорда Чехии в тяжелой атлетике, сменил карьеру штангиста на футбол, неожиданно для всех заняв место в воротах «Рапида». Произошло это действительно неожиданно, без каких бы то ни было предварительных тренировок с целью рекламы, а по мнению Боуди — даже с умышленным сокрытием такого рода подготовки; и случилось это на ежегодном матче «Рапид» — «Патриций». Тогда Незмара заменил неявившегося вратаря «Рапида». Смех, которым Олимп знатоков, собравшихся на крыше клуба, встретил появление этого толстошеего Геракла в роли крылоногого Гермеса, стал бы уже совсем гомерическим, если б Вацлав не взял первый же штрафной, проведенный Боудей и грозивший неизбежным голом. Монументальные лапищи Незмары схватили летящий мяч таким точным и безошибочным движением, каким челюсти щипцов хватают орех. Именно такое цветистое сравнение употребил спортивный обозреватель, добавив еще, что удивительно, как мяч не треснул подобно ореху в столь железных тисках.
Разумеется, потрясающий успех Незмары публика встретила громовым воплем, поднявшимся до небес; а потом восхищение новым вратарем «Рапида» нарастало с каждой минутой и было тем неистовее, что в первом тайме игра шла преимущественно на половине «Рапида», что дало возможность Незмаре показать невиданное искусство, резко отличавшееся от привычной для публики сольной пляски вратарей в критические минуты.
Все время, пока противник наседал на его ворота, Незмара стоял в позе классического борца перед приемом, то есть недвижно, как изваяние, с опущенными руками, и делал одно лишь движение — если нужно, то и прыжок,— в тот самый момент, когда к нему летел мяч, безошибочно угадывая этот момент и столь же безошибочно ловя мяч.
Такая экономия движения и несокрушимое хладнокровие поражали публику тем более, чем нервознее действовал «Патриций» и его несравненный центрфорвард Боудя, которого только спортивная этика капитана команды спасла от ужасающего морального фиаско. Когда обе команды еще только вышли на поле, «патриции» почему-то сгрудились вокруг своего форварда, а тот возбужденно шептал капитану, что не станет играть при таком вратаре противника, потому что этот парень — сын их фабричного сторожа. «Патриции» вполне понимали такую позицию, ее разделял и сам капитан, но он сказал, что «просто» не осмелится заявить судьям отвод, и не потому, что болельщики «Рапида» «просто» разнесут весь клуб, но «просто» потому, что «патриции», по традиции своей, «не узнают никого из противников» и отказываются играть только с теми, кто дисквалифицирован лигой. Эпизод так и остался клубным секретом, капитан дал знак арбитру, и арбитр дал свисток.
После первого тайма у обеих команд значилось по нулю, хотя «Патриций» добрых полчаса осаждал ворота «Рапида». Когда команды менялись полями, «патриции» многозначительно переглядывались — кроме пунцового Боуди, который так пристально рассматривал траву на поле, что капитан вынужден был попросить его не так уж явно ронять себя в глазах публики.
Все напрасно — судьба распорядилась, чтобы «патриции» так и остались на нуле, зато сами схлопотали два гола! Неслыханно! «Патриции» уходили с поля как в воду опущенные, а стадион трещал от неистовства публики — даже приверженцы «Патриция» хлопали и бешено стучали ногами. Необузданнее всех вела себя Тинда, она стояла на веранде и перегибалась через перила все ниже и ниже по мере приближения «рапидовцев» с Незмарой во главе, триумфально шествовавших в сопровождении зрителей, хлынувших на футбольное поле. И кричала Тинда так, что привлекала внимание, и прямо-таки демонстративно выкрикивала имя победоносного вратаря, а это было предательством и впечатление производило сильное. Но такова уж она была, Тинда, ей дела не было ни до каких сильных впечатлений, кроме тех, какие она сама стремилась произвести.
Капитану «Патриция» пришлось употребить весь свой авторитет, чтобы утихомирить Боудю и помешать ему нарушить клубное гостеприимство. Поверженный центрфорвард очень громко ругал не команду «Рапида», а Атлетический клуб, породивший Незмару; нетрудно было понять его намеки на «клуб мясницких и колбасных подмастерьев, угольщиков и грузчиков Карлина, а главное — фабричных сторожей»; однако Незмара то ли не понимал, то ли не слышал, и новые его товарищи вполне одобряли такое поведение — сенсационный триумф их команды был слишком значителен и велик, чтобы его могли умалить злопыхательства каких-то там «патрициев».
Заносчивость отпрысков патрицианских семейств Нового Места была сегодня чувствительно наказана, и этот факт не могло изменить то обстоятельство, что «Рапид» явился на поле «Патриция» с новым вратарем. Еще больше пикантности заключалось в таком обороте дел для «Патриция», всегда счастливого и умеющего дипломатически избегать возможного поражения, когда выяснилось, в каком социальном противостоянии находятся побежденный форвард Боудя Уллик, сын «придворного поставщика», и победитель — Вацлав Незмара, сын сторожа на фабрике его отца!
Все это, конечно, чувствовал и сам Незмара. И чтобы уклониться от встреч с молодым хозяином, он теперь уезжал с острова и возвращался в жалкую хибарку, стиснутую фабричными сараями, в которой жил со своим отцом, на лодке по реке. Но как-то раз они нечаянно столкнулись в городе: сын и помощник сторожа, как обычно, снял шляпу перед сыном человека, который мог выгнать его отца с работы в любой выплатной день. А молодой «патриций», обычно отвечавший прикосновением руки к полям своей шляпы, если бывал в хорошем настроении, или хотя бы небрежно брошенным — на сей раз прошел мимо Вацлава словно лунатик, устремив взоры в пространство...
С того раза Вацлав не только перестал избегать молодого хозяина, но даже прямо ловил его, чтобы... не поздороваться и показать, что он тоже отлично умеет не видеть, если постарается.
А что Вацлав старался, ясно было по тому, как он багровел под своим цилиндром, и, сжимая кулаки в карманах, широко расставлял локти, и не уступал дороги, так что молодому хозяину нередко приходилось описывать элегантную дугу — доказательство того, что он все-таки видит, хоть и не смотрит. И вместо «сервус» Боудя произносил теперь словечко «соцан» — правда, не совсем при встрече, а чуточку погодя, когда они уже разминутся, и так осторожно, чтоб Незмара не расслышал. Ибо одно помышление о лапищах рапидского вратаря вызывало у Боуди мурашки за ушами, по крайней мере, пока уши эти находились в радиусе действия Вацлава.
Других последствий выступление Незмары в роли вратаря «Рапида» не имело, и опасаться было нечего, ибо старый Незмара, очевидец сыновнего торжества, после матча самоуверенно махнул рукой и сказал:
— Не бойся, малыш, ни молодой, ни старый не могут нам ничего сделать!
А в таком вопросе на папеньку можно было положиться.
Да и что Вацлаву до неприязни Боуди, когда приязнь его сестры...
Ах, Тинда!
Сколь пламенной была она в тот вечер!
Ее обнаженные руки вырвались навстречу ему сквозь решетку, подобные двум языкам белого пламени, каким пылала и вся Тинда.
И когда она заговорила, было в ее голосе что-то вроде всхлипа ребенка, получившего долгожданный подарок — ведь первая вспышка радости бывает так похожа на рыдание!
— Вашичек, что же ты так долго не приходил?!
Не успел он ответить, как ее горячие руки обвились вокруг его шеи, и подарен ему был такой поцелуй, о возможности какого ему еще и не снилось. Поцелуй того сорта, о каком без преувеличения можно сказать, что он выпивает всю душу,— и вцепившийся в прутья решетки Вацлав, этот закаленный спортсмен, вынужден был ловить воздух ноздрями, а у Тинды бурно вздымались плечи еще долго после этой ферматы в песне без слов и мелодии.
Вообще тот вечер...
Никогда еще Вацлав с такой болью и с таким блаженством не чувствовал, что решетка на окне Тинды есть преграда между его адом и раем. Если бы он знал историю о рыцаре, который осаждал замок прекрасной вдовы, чтобы с бою добыть ее руку, но сам попал в плен и, посаженный в железную клетку на башне, должен был смотреть на свою даму, которая ежедневно представала перед ним во всей своей красоте и без единого покрова,— Вацлав наверняка сравнил бы свою участь с уделом того рыцаря. Ибо, если не считать решетки, покровов на Тинде в тот вечер тоже было очень мало.
Прежде ему иной раз приходило на ум, что он попросту предмет извращенной забавы довольно безнравственной девы, удобным образом ограждавшей свою полуневинность железной решеткой, предоставляя ему ровно столько наслаждения, сколько эта решетка позволяла. Но в тот вечер он знал твердо — не будь этих кованых прутьев, их ночь закончилась бы с пением жаворонка — вернее, воробья, поскольку иных певчих птиц в пределах «Папирки» не водилось.
Прежде Тинда, случалось, мучила его вспышками невероятной нежности, в последний момент отступая от его жадных рук; сегодня она лежала грудью на подоконнике, совершенно истомленная желанием, и обнимала его за шею, и жаркое дыхание рвалось из ее полуоткрытых губ, такое невыразимо сладостное и благовонное, что не сравнить его ни с какими ароматами цветов, а он впитывал его с еще большей алчностью, чем ее страстные слова, сегодня лишенные всякой фривольности, до которой обычно она бывала охотница. И сегодня она совсем не сопротивлялась его жадным рукам.
Кто знает, долго ли продолжалось бы это единоборство, если б не вмешалась полная луна, врагиня влюбленных. Она выкатилась из плотных облаков столь внезапно и ударила лучами в стену виллы столь резко, что Вацлаву оставалось лишь позорно бежать. Очнулся он уже только в своем убежище, не зная даже, сколько длилось его опьянение; губы его пылали, на шее, которую так долго обнимали горячие руки Тинды, он ощутил вдруг холод.
В пролетарском парне заговорило некое сожалительное удивление тем, какая разница между ласками, познанными им в доступных объятиях, и любовью принцесс, чье дыхание благовонно, принцесс в роскошном ночном уборе с рукавами, спускающимися до полу и предназначенными только для того, чтобы обнажать закрытое.
Потом в мозгу его молнией блеснуло:
«Патриций» — «Рапид» 0 : 2!
Ну да, вот в чем секрет жаркой нежности барышни Улликовой, которая до сих пор дразнила его, этого льва за решеткой, отнимала свои ручки, тогда как сегодня полностью отдавала их ему на съедение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45