..— и он схватил сопротивляющегося сына за рукав.
Вена вырвался, в три прыжка перенесся через мостик, и вот он уже схватился руками за решетку, подтянулся к окну.
Камня, на который он, бывало, становился, уже не было, но то, что он увидел в окне, заставило его несколько раз подпрыгивать, подтягиваясь руками; потом, расцарапавшись о шероховатости стены, он нашел другой камень кубической формы и с немалыми усилиями подкатил его под окно.
Теперь он устроился удобно.
Сердце его отчаянно забилось, как уже было с ним однажды — его тренированное сердце, не ускорявшее ударов даже при подъеме самого тяжелого веса...
Окно было распахнуто настежь. Комнату слабо освещал ночник у разостланной кровати Тинды, белая дверь в индигово-красной стене напротив окна стояла приотворенной в заднее помещение, залитое ярким светом. По стенам этого заднего помещения, блестящим от лака, метались быстрые тени чьих-то рук — это могли быть только руки Тинды.
Потом тени рук упали, на стене осталась только тень головы, запрокинутой назад.
Вацлав сразу догадался, что она делает: из-за створки двери показались распущенные волосы и ее лицо в профиль, обращенное кверху, так что волосы, ее платиново-светлые волосы как бы стекали с затылка длинной, пышной, густой волной; Тинда трясла их, встряхивала, пока, видно, у нее не закружилась голова, тогда она выпрямилась так резко, что даже пошатнулась. При этом об пол стукнула туфелька — а то, что разглядел из-за двери Вена, подтвердило его догадку: на барышне Улликовой не было ничего, кроме домашних туфелек...
Помещение за приотворенной дверью была — да! — была ванная!
Тинда опять скрылась за дверью, но ушла не так далеко вглубь — видны были тени ее рук, кругообразно двигающиеся вокруг головы.
Вена слышал таинственный шорох гребенки в ее сверкающих волосах, таких длинных, что приходилось перекидывать их через плечо и встряхивать, чтобы расчесать.
Возможно, мужчина рыцарственного воспитания и благородной души счел бы на месте Вены ниже своего нравственного уровня продолжать наблюдения, какие, напротив, доставляют удовольствие фривольным распутникам. Но Вацлав Незмара-младший был, как нам известно, воспитан далеко не в рыцарском духе, однако не был он и фривольного образа мыслей; правда, в его любви к Тинде, увы, было очень мало духовного, все же он ощущал эту любовь исключительно как страдание, порой невыносимое. И теперь, если б даже хотел, не мог бежать: его пальцы слишком судорожно вцепились в решетку.
Каковы же были его действия?
С малых лет этот выходец из низов, этот выбившийся из колеи пролетарий, в сущности, стоял за оградой, отделявшей его от людей высшей касты, и, прижимая лицо к щелям забора, пялил глаза на рай, из которого изгнан без надежды когда-либо попасть туда — вот как сегодня, этой майской ночью. Со временем, правда, когда несколько ленивый ум его дошел до, скажем, сословного сознания, развилось в нем и хмуро-ироническое отношение к этому раю.
Но встреча с Тиндой снова убедила его, что там — настоящий рай, и не может быть худшего несчастья, чем изгнание из него — вернее, чем его недоступность; одним словом, если он часто твердил себе, что барышня Улликова прекрасна до отчаяния, то сегодня ночью, увидев всю ее красоту, по сути, второй раз в жизни, бедный малый был близок к слезам.
Тинда вышла из ванной в спальню, и прежде чем она накинула на себя пеньюар, висевший за дверью, Вена на какое-то мгновение увидел ее всю — как в известной балладе смертный увидел изваяние богини Нейт в Саисе без покровов — и едва не упал бездыханный. Сердце его сделало в этот миг такой скачок, что надвое разделился его шепотный вскрик:
— Тин-да!
Она приглушенно ахнула и, не успев погасить свечу, стоявшую на ночном столике, сбросила ее на пол.
Наступила гробовая тишина. Казалось, она длится бесконечно, потом у самого окна послышался шепот Тинды:
— Кто тут? И еще раз:
— Кто тут?
— Я, Вена! — едва слышно дыханием ответил молодой Незмара.
— Ну, это уж чересчур... Если вы тотчас не уйдете, я закричу, что в доме воры! — вполголоса пригрозила Тинда и добавила уже в полный голос.— Слышите?!
Это было сказано со злостью — ее испуг от неожиданного появления Вацлава, когда она-то считала, что давно от него отделалась, и опасения насчет того, что у него на уме, были сильнее, чем мысль о том, в каком виде он ее застал.
Ничего этого Вацлав, однако, не замечал — он слышал только, что она его прогоняет.
- Тин-да! — простонал он снова из такой глубины души, что она поняла — лучше обращаться осторожнее с этим человеком, чтобы тревога не поднялась уже по его вине. Поэтому она прикрыла свое отступление ог угроз совсем тихим:
— Это трусливо и бессовестно, захватить меня врасплох, я вся горю от стыда! Прошу вас, если вы хоть немного меня любите, уходите скорей!
А в его глазах еще стояла она, какой он увидел ее на мгновение перед тем, как погасла свеча, ее слова «я вся горю» разожгли в нем особенно возбуждающие представления.
— Тинда, это уж напоследок, прежде чем я уйду из жизни! — невнятно, словно губы его разом вспухли, бормотал он.
Тинде известно было такое состояние, когда у мужчин, в остальном людей трезвых, внезапно отказывает служить язык; тогда они просто не знают, что несут, и все, что они говорят — неправда. Однако намек Вацлава на самоубийство заставил ее быть еще осторожнее; опасность, которой она так боялась — что этот сын сторожа может сильно ее скомпрометировать,— в данном случае была весьма вероятной.
— Зачем же это делать, дурачок?
Ее ласковый шепот раздавался теперь над самым ухом Вены: Тинда прижалась грудью к нижней, выгнутой наружу, части решетки. Ее теплое дыхание овеяло ему лицо, он ощутил сладостную свежесть, исходящую от ее тела.
— Так бередить себе и мне раны, которые давно — постой-ка! Ну да, зажили еще в середине лета! — продолжала Тинда.— Ты никак не можешь смириться с судьбой? Бедный мой Вашичек!
С этим нежнейшим обращением, каким она, бывало, осчастливливала его, Тинда просунула сквозь прутья свои губы для поцелуя, который был тем слаще, что не мог быть полным из-за чугунной препоны. Ладонью она поддерживала затылок молодого Незмары, как делала всегда, чтобы повторить поцелуй.
Ну вот, он ничего не потерял, она опять — вся его, насколько позволяет решетка; так было и в последний раз.
— Нет, сегодня — нет! — сказала она, подавляя смешок, и обеими руками поймала его алчные руки, прорвавшиеся через решетку.
Еще один поцелуй был ему подарен, после чего Тинда настоятельно попросила его удалиться.
— Хватит, хватит. Мне надо выспаться к завтрашнему, и холодно мне, надо быть благоразумными!
Однако Вена не собирался быть благоразумным, а так как Тинде не удалось вытолкнуть его руки за пределы решетки, то она увернулась от них, откинув стан.
Теперь он совсем ничего не видел, разве что смутно белевший на ней пеньюар; белизна эта несколько расходилась посередине, и Тинда странным образом не спешила запахнуться — впрочем, ее совершенно скрывала темнота.
Тут ей пришло желание проверить его сумасбродную мысль о самоубийстве, поверить в которое она, конечно, и не думала. И она решила поддразнить Незмару.
— Прощай, Вашичек, прощай, Вацлик, прощай, Веноушек! Ну, ступайте же, господин личный секретарь! — Засмеявшись своим переливчатым, хотя и совсем тихим смехом, она продолжала: — Не забывайте, вам ведь сегодня надо еще уйти из жизни, постарайтесь же вылететь из нее с такой же элегантностью, с какой сегодня пролетали мячи в ваши ворота! Да, милый Вена, нынче вы на славу поссорились с «Патрицием», слышали бы вы, что об этом говорили старики из клубного совета!
— Во всем виновата ты! — скрипнул зубами Вацлав.
— Прежде всего извольте отвыкать от этого «ты», милостивый государь, вам это разрешается еще только в течение пяти минут, я уже дрожу от холода, а что касается моей вины в проигрыше «Патриция», то не думаете же вы, пан Незмара...
Тинда осеклась.
Осеклась от внезапного испуга. Если он действительно собирается покончить с собой — чему Тинда не верила,— то она чуть было не посоветовала ему сделать именно то, чего в данном случае опасалась, а может, он уже и сделал это!
- Не бойся... не бойтесь ничего, барышня Улли-кова, на такую подлость я не способен и компрометировать вас не стану — я покончу с жизнью, не оставив никаких записок, а пришел я сюда только для того, чтобы самому сказать вам то, что сказал.
Две тени и два голоса — больше ничего; хотя Тинда не видела его лица и не могла найти в нем подтверждения слов — достаточно было их непритворно-серьезного ритма, чтобы она вдруг поверила в замысел Вацлава, над которым до сих пор так жестоко смеялась, раздражая собственные нервы.
— Правда? — спросила она тоном наивной четырнадцатилетней девочки и грустно продолжала.— Иногда это лучшее, что может сделать человек: уйти, запереть за собой дверь, а ключ бросить в реку. Ты сегодня, Веноуш, я завтра — потому что никто не поручится, что я не проиграю с треском против этой польки Богуславской. Не можешь ли ты отложить это дело на сутки, чтобы нам уйти вместе?
Ее тонкие пальцы перебирали короткие, тугие кудри Вацлава у самых корешков.
- То есть в том случае, если мы будем достаточно безрассудными — ведь тут надо совсем потерять разум! А если завтра меня ждет успех, большой, решающий, покоряющий успех — тогда мне будет безразлично, кто что подумает, и ты спокойно можешь оставить записку, что поступил так из-за меня или что я тому причиной — о господи! Тогда я буду принадлежать искусству, а оно — мне. Если же я завтра провалюсь — буду принадлежать Моуру, но прежде — тебе, слышишь? Полагаю, я стою того, чтобы прожить на двадцать четыре часа дольше — ради меня. А после будут еще двадцать четыре года или сколько там! Если ты мог быть секретарем у мистера Моура, почему бы тебе не стать секретарем у миссис Моур?
Тут Тинда прибегла к одной из своих сводящих с ума ласк — поцеловав Вацлава в ухо, она захватила губами его мочку и на миг прикусила.
И тогда произошло нечто ужасное.
Перенапряженные нервы Вацлава не выдержали, он схватил ее свирепым рывком, просунув свои могучие руки как можно дальше через решетку. В тот же миг в Тинде, вероятно, пробудилась природная госпожа над этим фабричным парнем или сработал инстинкт самосохранения, который именно у таких рафинированных полудев избирает самый последний момент для внезапного пароксизма целомудрия,— а может быть, в ней вскипела ярость от назойливости этого непонятливого упрямца, а то и все вместе — одним словом, сквозь решетку вырвался маленький крепкий кулачок и уперся ему в лицо.
Возможно, кулачок этот вела распространившаяся тогда в обществе склонность к насилию,— результат первых увлечений пражан спортивной борьбой.
Но Тинда ударила тура — и тот повел себя, как раненый тур.
Вацлав выдернул свои руки из решетки — чугунные прутья скрипнули, сверху посыпалась штукатурка. Он рванул решетку, она выпала — Вацлав вырвал ее из гнезда так легко, будто просто отворил окно. Решетка со стуком упала наземь.
Из комнаты донесся слабый вскрик, и он еще не отзвучал, как Вацлав встал коленями на подоконник и спрыгнул в комнату.
Старый Незмара, стороживший на берегу острова, услышал шум и тремя прыжками перенесся через мостик — поздно!
Осторожно приблизившись к месту действия, он увидел решетку на земле, ужаснулся — но остерегся не только закричать, но даже сделать какое-нибудь неловкое движение.
Он был до того ошеломлен, что вынужден был пощупать своими руками, чтобы убедиться — решетки нет на окне; он шарил по раме, как слепой, запутавшийся в паутине... И не сразу отважился заглянуть внутрь. Ничего он не увидел, кроме трех ярких полос света, обрисовавших полуоткрытую дверь в освещенную ванную.
Напряженно прислушивался злополучный отец... и если услышал что-то, то отнюдь не те звуки, которые свидетельствовали бы о том, что там убивают. Тем не менее он заломил руки, схватился за голову и бросился прочь.
Клементина Улликова расплачивалась за свое условное — и к тому же обманное — обещание Вацлаву безусловным, полным и немедленным его исполнением.
В этот поздний час вся «Папирка» пребывала уже в глубоком покое и мраке, ни один огонек не выдавал, что кто-то еще бодрствует. Только в верхнем окне старой башни, у Армина Фрея, мерцал задумчивый светильник.
Армии Фрей, тоже очень задумчивый, сидел при светильнике, но не один. За тем же столом — прекрасной имитацией стиля Генриха IV — сидела неразлучная подружка его, Жофка, преданнее собаки, которая давно сдохла бы от всего, что ей приходилось выносить от хозяина. Жофка победила простой, несокрушимой стойкостью и тем, что была вернее тени: она не покидала хозяина даже в полной темноте.
Победой своей над бархатным отшельником она была обязана тому, что не отходила от него с той минуты, как принесла прошлой зимой его любимого заблудившегося кота.
Жофка попросту не ушла. Осталась в тот день на обед — против этого Армии еще не слишком возражал; но когда короткий январский день стал клониться к концу, а Жофка и не собиралась удалиться, пан Фрей кликнул через окно Незмару-старшего, едва лишь углядел его во дворе.
Старый Незмара явился и тотчас приступил к самым радикальным мерам по удалению Жофки, другими словами, попытался вышвырнуть ее вон. Не тут-то было! Славная девица расцарапала его до крови, а когда старик попробовал действовать решительнее, прокусила ему мизинец не хуже дикой кошки.
Вацлав изготовился было к рукопашной, как с мужиком в драке, но тут Армии прекратил военные действия, и дело на сегодня закончилось тем, что вместо одного ужина Вацлав принес два.
На следующий день утром, когда Жофка проснулась и оделась, Армии снова — и столь же тщетно — пытался всучить ей чек на золотой фонд Австро-Венгерского банка, отвергнутый вчера; затем, после вторичного совещания с Незмарой, были принесены два завтрака и последовала новая попытка сторожа удалить Жофку силой, предпринятая теперь более хитроумно, с бережением от ногтей и зубов девицы: Незмара напал на нее сзади, перекрестив на ее груди ее собственные руки и продев одну из них поверх другой, так что она оказалась совершенно беззащитной. Жофку, связанную собственными руками, можно было теперь выдворить играючи, при этом Армину досталась задача только открыть дверь. Но едва он это сделал, Жофка завизжала так, что Армии поспешил дверь захлопнуть: эхо Жофкина визга прокатилось по всей лестнице, от чердака до погреба. Счастье, что на фабрике еще не начали работу! Скандал завершился двумя обедами — для Армина и для Жофки.
На мирные доводы Армина, что не может же она оставаться тут вечно, Жофка отвечала упорным молчанием и не соблазнилась даже отступными, размеры которых все повышались. Ее попросили подумать: что скажут у нее дома? — Она просто ответила: «Ничего». Если она вернется домой, отец изобьет ее до полусмерти и вышвырнет на мороз; а не вернется — никто про нее и не спросит.
— Которая из нас не явится домой на ночь, той уже никогда нельзя возвращаться,— созналась Жофка прямо-таки с трагическим простодушием.
Спрошенная о том, сколько же их, ответила — семь девчонок; а на следующий вопрос — сколько из них уже не смеют вернуться домой, заявила, что она будет третьей. Только сестры ее вовсе не дурные, обе замужем.
При этом сообщении Армина зазнобило.
А кто ее отец?
Комендант процессий.
Что такое «комендант процессий»?
Это тот, который шествует впереди креста на похоронах по первому разряду, с белыми перьями на шляпе, перевязью и шпагой на боку; остальные называются «факультанты», и шляпы у них без перьев. Ее отец на похоронах поважнее священника, только денег таких не получает, а священник да, нешто это справедливо?!
Размышляя над услышанным, Армии стремительно расхаживал по комнате.
А когда похорон не случается, отец ходит в академию и. ничего там не делает, только стоит, а получает за это иной раз больше, чем за похороны, только стоять-то потруднее, чем любая работа, приходится отдыхать каждые полчаса, а вот сапожнику отдыхать от работы нет надобности. После классов отец ходит к пекарю дрова колоть, чтоб тело поддержать.
Конечно, думал Армии, ее две старшие сестры тоже остались на ночь у какого-нибудь холостяка и никуда
уже от него не трогались, пока их не взяли в жены; видимо, именно таким образом выходят замуж девицы...
Как ваша фамилия, Жофка?
С иктенчиным видом она ответила: Печуликова. девицы семейства Печулика, коменданта процессий, продолжал размышлять Армии. Не исключено, что и эта Жофка... Тут Армии сам себя мысленно оборвал. Что ж, если это и так, то нельзя отрицать — она удачно начала осуществлять свой план. Вчера и сегодня утром — выволочка, попытка насильственного выдворения — и вот уже дружеская беседа, и это самое верное доказательство поражения Армина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45